Валерий Шадрин: Чеховский фестиваль между сотворением мира и концом света
Он из поколения «великих». Таких директоров почти не осталось. Не только здесь, но и там тоже. В его возрасте можно уже спокойно розы на даче выращивать, а он все тащит и тащит на себе неподъемный воз под названием «Международный театральный фестиваль им. А. П. Чехова». В 2022 году юбилей — 30 лет! Бесконечные разъезды по миру, переговоры с режиссерами, продюсерами, актерами, поиски денег и спонсоров и спектакли, спектакли, спектакли…
В сущности, то, что сделали для отечественного театра Валерий Иванович Шадрин и команда Чеховского фестиваля, можно сравнить с новой революцией. Открытие целого мира, долгие годы остававшегося достоянием знатоков-театроведов. Шадрин сумел подружиться с первыми лицами мирового театра. Он вообще легко идет на контакт. С ним как-то сразу становится легко и надежно. Он относится с отеческой жалостью и терпением к нервным творцам. Он их любит, жалеет, готов многое им прощать. А они это мгновенно чувствуют, легко уступая его нежному нажиму, подстраиваясь под его планы, покорно выполняя фестивальные условия.
За эти почти 30 лет столько всего было, но отношения, испытанные временем, сохранялись и становились почти семейными, родственными. Как ему это удалось? Что было самым сложным и трудным в истории Чеховского фестиваля? Что или кто больше всего разочаровал, а что стало нечаянным подарком? И как он, чиновник советской школы с опытом комсомольской и партийной работы, вдруг стал театральным продюсером одного из лучших театральных фестивалей в мире?
Мы сидим в уютном кабинете Валерия Ивановича в фестивальном особняке в Леонтьевском переулке и обсуждаем программу грядущего Чеховского фестиваля. Вся афиша сверстана с мая по июль 2021 года. Перечислять участников можно долго, как названия неведомых блюд в дорогом ресторанном меню. Главный вопрос, который сейчас мучает всех: а доедут ли они до Москвы? Не вмешается ли в тщательно выстроенные планы и концепции злой рок в виде COVID-19, перетасовав и отменив половину спектаклей? Не надо ли будет возвращать деньги за билеты?
Валерий Иванович невозмутим. Он знает, что рискует, но другого выхода не видит.
— В нынешних условиях надо идти только вперед и делать свое дело. Я очень рад, что все наши коллеги, без исключения, рвутся в Москву. Все хотят приехать. У них накопилась такая тоска по выступлениям, по публике, по живым контактам со зрителями. Конечно, есть очень серьезный риск срывов и отмен. И если у нас есть надежда, что к маю в Москве ситуация стабилизируется, то про другие страны и континенты я такого сказать не могу. Наибольшие опасения вызывает даже не Европа, а Китай, где обстановка пока самая что ни на есть благополучная. Но сегодня они требуют от всех своих граждан, вернувшихся из-за рубежа, неукоснительно выдерживать двухнедельный карантин. Не каждый театр может себе это позволить. Мы продаем пока 50 процентов билетов, как предписывает Роспотребнадзор. Но надеюсь, что, если ситуация позволит, к маю выйдем на стопроцентную норму.
Ɔ. Я всегда знал вас как большого начальника. Вы работали руководителем Главного управления культуры Москвы, были членом коллегии Министерства культуры СССР, избирались секретарем Союза театральных деятелей СССР. С чего начался театр в вашей жизни? Это судьба или так сложились обстоятельства?
Всего понемногу: и судьба, и обстоятельства, и любовь. Я закончил Бауманский институт. Но жизнь повернула в сторону театра. Мы были очень дружны с Олегом Николаевичем Ефремовым. И однажды вместе с ним попали на прием к легендарному министру культуры Екатерине Алексеевне Фурцевой. Конечно, она была самой яркой фигурой в мире советских чиновников. Вот кто не боялся рисковать, брать на себя ответственность, идти против мнения начальства. Можно сказать, что все министры культуры — от Екатерины Алексеевны Фурцевой до Ольги Борисовны Любимовой — прошли у меня перед глазами. Так что мне есть кого с кем сравнить. Считаю, что залог успеха любого начинания — терпение. Я учился этому и у Ефремова, и у Эфроса, и у других больших режиссеров. Например, Валентин Николаевич Плучек (главный режиссер Театра cатиры. — Прим. ред.) мне доходчиво объяснил, что, если ты пришел на спектакль, не смей и думать о том, чтобы уйти после первого акта. Помню, был на премьере «Вишневого сада» в Театре сатиры, а у меня друг как раз в этот день умер. Говорю: «Валентин Николаевич, можно, я уйду», — а он мне: «Иди, но тогда я больше с тобой разговаривать не буду». Я не ушел, досидел до конца. Это театр!
Ɔ. У вас раньше в кабинете висела фотография, на которой был запечатлен очень важный момент в истории нашего театра. Представление труппе Театра на Таганке Анатолия Эфроса. Там в кадре черно от напряженных спин и затылков. Вы сидите за столом, закрыв лицо руками. Эфрос что-то говорит. Вы помните этот момент?
Идея привести Эфроса в Театр на Таганке принадлежала мне. Меня за нее много потом критиковали, ругали. Но я знал его ситуацию в Театре на Малой Бронной и понимал, что ему оставаться там невозможно. И с Юрием Петровичем Любимовым у меня были замечательные отношения. Мы оставались с ним на связи до последнего момента, пока его не лишили советского гражданства. Мы все понимали, что с Эфросом это временное решение. Сам он долго сомневался. Да и власти не очень-то спешили дать добро на его назначение. Но, в конечном счете, решение должен был принять сам Анатолий Васильевич. Насильно ведь его никто привести не мог. До официального представления труппе я собрал у себя группу таганковских актеров-первачей: «Ребята, завтра привезу Анатолия Васильевича, могу я вас попросить не устраивать ему обструкцию?» Да-да, конечно, о чем разговор! Но на следующий день они не удержались. «Зачем вы пришли с начальством?», то есть со мной. Ну и другие вопросы в том же духе. Эфрос не растерялся, взял микрофон, спокойно и убедительно объяснил, почему пошел на этот шаг. Было очень трудное время. Но до конца своих дней он боролся за то, чтобы сохранить спектакли Любимова, чтобы театр не рухнул, чтобы труппа нормально работала. На похоронах Анатолия Васильевича я спросил Наташу Крымову, его супругу, считает ли она ошибкой его приход на Таганку. На что она мне тогда ответила: «Нет, это не была ошибка. Это все равно продлило ему жизнь».
Ɔ. Мы сейчас вспомнили этот трагический эпизод, и я подумал, каким политизированным все-таки был советский театр! Какой трудный путь пришлось пройти и вашему поколению, и людям моложе, чтобы уйти от политики на сцене.
Оглядываясь сегодня на прошедшие годы, понимаешь, что путь пройден действительно большой, и пройден он был в очень тяжелое время. Как раз во время перехода от социализма к какому-то непонятному капитализму разрушилась вся наша театральная система. Да, советский театр был крайне политизирован. Он был общественной трибуной, с которой прокламировались и начинались многие преобразования в обществе. Но когда социализм рухнул, театр в том виде, в каком он был при советской власти, стал не нужен. Он закончился. Причем речь идет не только о политическом театре, как, например, любимовский «Борис Годунов», но и обо всем нашем прогрессивном отечественном театре. Поэтому идея проведения Международного чеховского фестиваля в стране, где никакого театрального фестивального движения не было, — это попытка обрести новое качество и найти свое место в международном контексте.
Ɔ. Рискну с вами поспорить: ну не так уж мы были изолированы. И в советское время на гастроли приезжали крупные зарубежные театральные коллективы, проводились недели дружественного нам восточноевропейского театра. Были успешные гастроли за рубежом и МХАТа, и БДТ, и той же Таганки. Не говоря уже о Большом театре.
Все так. Но все эти годы мы оставались в стороне от основных театральных маршрутов и течений. В 1986 году эта идея впервые прозвучала на Первом съезде театральных деятелей в Кремле в речи Кирилла Лаврова с подачи Олега Ефремова. Но шли мы к этому трудно, долго и как-то робко. Тогда мы даже не знали, с какого боку приблизиться к фестивальному движению. Но когда все рухнуло, надо было учиться жить в новых обстоятельствах.
Ɔ. Насколько я помню, Чеховскому фестивалю предшествовали разные театральные недели — Германии, Италии…
Мы тогда сделали ряд удачных пробных шагов: итальянский фестиваль в 1990 году. А в 1989 году — наш фестиваль в Мюнхене. «Театр перестройки», где были показаны самые «горячие» спектакли Валерия Фокина, Марка Захарова, Генриетты Яновской… Нам рассказал Войнович, что когда он увидел в Мюнхене длинную очередь немцев за билетами на русские спектакли с раскладушками и термосами, то понял, что в СССР идет реальная перестройка. И он тоже встал в эту очередь и ходил на все наши спектакли. Театральный фестиваль в Москве стал как бы ответным жестом немецкой стороны. Тогда первый раз приехал Петер Штайн, который сыграл решающую роль в становлении Чеховского фестиваля. Без него фестиваль был бы другим. Штайн стал нашим гарантом в налаживании связей с Европой и западным театром. Потом мы начали обсуждать совместную постановку «Орестеи». Помню, мы сидели с ним в старом здании гостиницы «Москва», где подписали шуточный договор, в котором говорилось, что вот в этот день мы начинаем работу над «Орестеей». А еще был вовсю Советский Союз. И никто не знал, что будет со всеми нами завтра. Я ему тогда со смехом сказал: вот увидишь, ты еще будешь работать у нас в правовом государстве. Мы тогда устроили ему путешествие в Прибалтику, Грузию, Армению, Азербайджан. К сожалению, в тот год нам не удалось привезти его «Трех сестер».
Ɔ. Но в конце концов этот спектакль театра «Шаубюне» доехал до Москвы. Я помню, что это был фантастический успех.
Да, в 1989-м они все-таки приехали. И я считаю, что это было потрясающее событие. Как все ломились тогда во МХАТ в Камергерском! И какая была ревность у Ефремова к этому ошеломляющему успеху. Я же видел, как актеры «Шаубюне» перед выходом на сцену целовали портрет Чехова, который они с собой повсюду возили. Я просто одуревал от этого. Это был эффект разорвавшейся бомбы. Сразу был заявлен уровень. И тут был ключ к нашему будущему театральному проекту. К тому, что мы будем делать дальше. Штайн показал уровень прочтения Чехова и вообще классики. А потом на «Орестее» он покажет, что такое древнегреческая трагедия и как ее можно играть сегодня. Ведь наши артисты плохо представляли, как это возможно. Помню, Таня Догилева, прочитав «Орестею», пришла ко мне и честно призналась: «Ну, ничего не поняла. Ничего! Но только потому, что будет ставить Штайн, готова работать». А когда я это рассказал Штайну, он меня успокоил: «Скажи, что поймет после 40-го спектакля». Так, в сущности, и произошло. Он начал не с репетиций, а с занятий по истории театра. Он сам первоклассный специалист по древнегреческой литературе, знаток античности. И для нас это было откровением — семь с половиной часов длилось его действо. Люди сидели в театре с утра до ночи. На просмотр «Орестеи» уходило целое воскресенье. На премьере Марк Захаров пошутил, что очень сочувствует мне, поскольку вряд ли зрители выдержат марафон из 46 спектаклей. Это действительно было нелегкое испытание. Но ничего, выдержали. И на 46-м представлении Марк сам в этом убедился: зал был полон.
