Когда я вернусь. О чем мечтает Владимир Познер
Он подъехал на зеленом «Ягуаре» к библиотеке им. Ф. М. Достоевского, где мы планировали провести интервью. Медленно прошел мимо обалдевших детей, сидевших у компьютеров. По привычке насладился восхищенным шепотом, несущимся ему вслед: «Познер!» Церемонно извинился, что заставил ждать. «Вы же знаете, я никогда не опаздываю», — скажет он с обиженной интонацией мальчика-отличника, который срезался на какой-то ерунде (вызвали в ТАСС, какое-то совещание, весь день поломан). Как западный человек, Познер ценит чужое и свое время. К тому же ему пришлось слишком много ждать в своей жизни — признания, успеха, разрешения на первую поездку за границу…
Он садится на грим. С закрытыми глазами Познер похож на уснувшего Будду. Конечно, для своих лет он потрясающе выглядит. Спорт, французские гены, красное вино? Мысленно перебираю про себя главные составляющие этого цветущего вида, пока вокруг него кружит гример Настя, которой он предоставил свою загорелую лысину и ухоженные морщины в полное распоряжение. А я помню его еще с волосами и фраерскими баками по моде 70-х. У него всегда были грустные глаза, даже когда он улыбался. Вообще много раз замечал, что у советских мужчин после сорока часто появляется этот несчастный взгляд загнанного пса, потерявшего своего хозяина. Даже со своих молодых фотографий Познер смотрит так, будто ему только что отказали в выездной визе.
Хотя с самого начала он был какой-то совсем не советский. И в том, как держался, как носил синий клубный пиджак из «Березки», как изящно парировал в ответ на вопросы американских участников бесконечных телемостов, которые вел на пару с американской телезвездой Филом Донахью. Тот выглядел каким-то улыбчиво-тефлоновым. По контрасту с ним Познер был и драматичнее, и красивее, и как-то содержательнее. Грустный клоун, веселый клоун. Именно так распределились тогда их амплуа. В то время как Донахью победно демонстрировал достижения американской стоматологии, Познер нервно метался по студии со своим микрофоном, всем видом давая понять, как переживает за судьбу советско-американских отношений. В этой озабоченности чувствовался некий общий стиль, принятый для журналистов-международников, работавших в системе Гостелерадио. Им как будто вменялось в обязанность тревожиться и страдать за человечество в прогнившем капиталистическом обществе. Помню, как страдал наш собкор во Франции Георгий Зубков за «простых парижан», ввергнутых в отчаянье из-за очередного витка инфляции. Весьма убедительно страдал Валентин Зорин за участь миллиардов Ханта, Гетти и Онассиса. Страдал престарелый Юрий Жуков, то и дело скорбно взывавший скидываться на нужды Советского комитета защиты мира, который сам и возглавлял. Но больше всех страдал Генрих Боровик, особенно когда вышел первый том «Архипелага ГУЛАГ». Нельзя забыть, как Генрих Авизерович, прервав сонное течение программы «Время», обрушился с гневным монологом о «чудовищной акции» и об «ударе в спину нашей родине» предателя и изменника А. Солженицына! Не страдал, кажется, только один элегантный Мэлор Стуруа, и то по причине своего грузинского миролюбия и природной насмешливости. Вот такая была лига главных советских международников, куда долгое время Познеру хода не было. Почему? Вопрос, на который у него до сих пор нет ответа. Пятый пункт в анкете отдела кадров Гостелерадио? Отсутствие соответствующих погон и покровителей? Франко-американский бэкграунд?
Какое-то время он обретался в АПН, переводил английские книжки для денег. Потом попал в редакцию радиовещания на США и Англию. В конце 70-х годов под присмотром соответствующих инстанций стал появляться на западном телевидении в программе Nightline, где выполнял деликатные идеологические поручения, касающиеся разных спорных тем типа ввода советских войск в Афганистан или южнокорейского «Боинга», сбитого нашими ПВО в сентябре 1983 года. Теперь из бывших его соперников никого на ТВ не осталось. Всех повымело. Большинство померло. Но и те, кто был сильно моложе, тоже куда-то делись, растворились в пенсионерском небытии.
А Познер каждый божий понедельник на Первом канале ведет свою неспешную беседу, сыплет цитатами, терзает гостей вопросами Марселя Пруста. В частности, его любимый вопрос: что вы скажете Богу, когда предстанете перед ним? Сам Познер в Бога не верит. Зато очень рассчитывает на встречу с Воландом, к которому у него накопилось немало вопросов.
Кто даст ему 87? Никто. Трижды был женат. Последний раз женился в 74 года на известной бизнес-леди Надежде Соловьевой, ставшей продюсером его программ и фильмов. «Как в этом возрасте можно еще хотеть женщину и не бояться начать все сначала?» — изумлялся Юрий Дудь, и его вздыбленный ирокез покачивался от перевозбуждения. Можно, малыш, можно, спокойно объяснял ему Познер с отеческой усмешкой. На самом деле гораздо труднее справляться с муками совести, когда уходишь из семьи после 37 лет совместной жизни. Об этом Дудь не догадался его спросить, а Познер не стал распространяться. Но я помню, как он внутренне замер, когда во время своего интервью с легендарной музейщицей Ириной Александровной Антоновой на вопрос, какое качество она больше всего ценит в мужчинах, та ответила, глядя прямо ему в глаза: «Верность». Она знала его семейную ситуацию. И он это мгновенно понял.
…Грим окончен. Познер садится напротив меня. Фирменные красные носки. Отлично сшитый пиджак. Даже загорелая лысина его нисколько не старит, а наоборот, как-то добавляет брутальной значительности. Мы не оговаривали заранее с ним вопросы. Только тайминг — 40 минут и ни секунды больше. Все случайные оговорки и даже неточности должны войти в окончательную видеоверсию. Это условие Познера.
Я не хочу в стотысячный раз расспрашивать его, почему к нему в программу до сих пор не пришел его полный тезка Владимир Владимирович Путин. Или что он думает о своих коллегах-пропагандистах, орудующих на том же Первом канале. Мне заранее известны его взвешенные, разумные и много раз отрепетированные ответы. Хочется понять другое: откуда берутся силы, чтобы так выглядеть? В чем секрет его невероятной жизнестойкости и несгибаемости, позволившей всех победить, все преодолеть, включая онкологию. Причем дважды!
Но начали мы вполне по-светски с разговора о новом спектакле «Мам, кто это на фото?» в театре «Современник», на который мы Познером должны были пойти вместе. Но я в тот вечере не смог, а он пошел и получил, похоже, массу положительных эмоций.
Владимир Познер: Это спектакль без автора. Я прочитал программку. Там значится и режиссер, и художник по свету, и даже бутафор, но нет имени драматурга. А история такая: 12 актеров рассказывают историю, связанную или с мамой, или с папой, или с бабушкой. На экране появляется фотография. Выходит человек и говорит: «Я Витя. Вот это моя мама, Елена Ивановна». Садится и рассказывает историю. Замечательный текст. Очень добрая, трогательная история. Дети смотрят не отрываясь. Время от времени хлопают и смеются. Взрослые хлопают и часто плачут. Спектакль благотворительный. Весь сбор от продажи билетов пойдет в благотворительный фонд «Дом с маяком» на помощь детям и молодым взрослым, которых нельзя вылечить, но можно подарить тепло и заботу. Актеры совсем молодые. Но почти всех Галина Борисовна Волчек успела принять в труппу «Современника».
Ɔ. Я так понимаю, что тема спектакля — попытка понять прошлое, спросить, как все было на самом деле. Часто эта потребность возникает у людей, когда спросить уже не у кого. С вами было такое?
Конечно! И это длится до сих пор. В какой-то момент я понял, что очень мало знаю о своих родителях. Пока они были живы, я их ни о чем не спрашивал. Даже не задумывался об этом. Почему-то считал, что они будут всегда. А когда их не стало, меня пронзило: почему я не спросил их раньше? Они бы мне, конечно, все рассказали. Вот что неисполнимо. Ничего с этим теперь не поделать.
Ɔ. В фильме о Париже, который вы сняли вместе с Иваном Ургантом, есть сцена, где вы показываете дом, в котором родились, и рассказываете про особый этаж для незаконнорожденных детей. Я был знаком с итальянским режиссером, маэстро Франко Дзеффирелли, который рассказывал мне, какая была мука для его мамы родить его вне брака и как клеймо бастарда преследовало его долгие годы. Вы когда-нибудь ощущали это на себе?
Никогда. Во-первых, не стоит сравнивать католическую Италию с Францией. Французы совсем не такие ханжи. Во-вторых, мы после моего рождения уехали из Франции очень быстро. Мне было три месяца, когда мы переехали в Америку. А там проблема моего незаконного происхождения никого особо не волновала. Но сейчас я думаю, что мама неслучайно рожала в этом тайном заведении, а не в обычном роддоме. Не хотела привлекать внимание. Все-таки в 1934 году рожать ребенка вне брака считалось неправильным.
Ɔ. А вы спрашивали своего отца, почему он не женился на вашей маме?
Да, конечно. Дело в том, что он меня не хотел. Он не хотел жениться. Хотел еще погулять. Мама родила, потому это надо было ей. Она хотела сына. Поэтому при первой же возможности мы покинули Францию. Она не хотела создавать проблем отцу. В Америке жила ее мать и сестра. Там она продолжила работать на голливудской студии Paramount.
Ɔ. Вы помните вашу первую встречу с отцом?
Очень хорошо помню. Это было летом на даче у наших американских друзей. Так как мама работала, я жил у них. Мама приезжала только на выходные. Я всегда ее очень ждал. Это была суббота. Я играл с корабликом на чердаке. Кораблик был привязан за веревочку. И у меня никак не получалось ее развязать. От собственного бессилия я стал яростно пинать кораблик. И тут появилась мама и сказала: «Внизу тебя ждет человек, который очень хорошо развязывает узлы. Попроси его». Я спустился. Незнакомый мужчина сидел на диване. Я подошел к нему и сказал: Bonjour, monsieur — дома мы говорили только по-французски. И попросил его помочь. Он очень быстро развязал узел. Я, конечно, тут же почувствовал себя идиотом. И тут мама сказала: «Это твой папа». Почему-то очень хорошо помню детали этого первого нашего знакомства. Даже помню, что у него на безымянном пальце правой руки был маленький волдырь. Странная история. Я не зафиксировал, чтобы как-то страдал без папы или задавался вопросом: «Почему у всех есть отцы, а у меня нет?» Но, по-видимому, это его долгое отсутствие сыграло какую-то роль. В противном случае я бы не запомнил так всех деталей той первой нашей встречи. Мне же было только пять лет.
Ɔ. Что вы почувствовали, когда папа первый раз материализовался?
Он мне не понравился.
Ɔ. Я читал вашу книгу, где вы пишете о сложных отношениях с отцом. Одна из ваших главных претензий заключается в том, что он насильно вырвал вас из привычной американской жизни, заставив вас с мамой и братом переехать в СССР. Сейчас, когда ваших родителей давно уже нет в живых, что вы не можете простить своему отцу? Или вы ему уже все простили?
Нет, не простил. Я не могу простить ему нескольких вещей. Был один интимный момент, о котором говорить сейчас не буду. Он касается только его и мамы. Но я не могу простить ему то, что он так рискнул жизнью жены и благополучием своих детей. Нам просто повезло, что Сталин умер через три месяца после нашего приезда. Но папу долго не брали на работу. Становилось понятно, что будущего у нас здесь нет. Я думаю, его бы посадили. Может быть, даже расстреляли. Маму и меня куда-нибудь бы отправили как врагов народа. Ну а брата отдали бы в детский дом. Почему он не хотел никого слушать, когда его об этом предупреждали в Америке? Почему он упрямо решил сделать то, что сделал? Вот это я не могу ему простить. И не то что я сожалею о том, что мы приехали в 1952 году в СССР. Мне повезло, я много всего получил. Главное — русский язык, которого совсем не знал. Но это уже другой разговор.
Ɔ. Марлен Дитрих как-то сказала, что мужчине нельзя наскучить, если начать говорить о его матери. На самом деле вы достаточно много пишете в своих мемуарах об отце, а мама проходит легкой тенью. У нее было изумительно красивое имя — Жеральдин Нибуайе Депуа Люттен Познер. Какой она была?
Она была миниатюрной, невысокого роста. Красивой ее нельзя назвать, но у нее было очень привлекательное лицо. Француженки вообще редко бывают эталонными красавицами, как итальянки, например. Но в них есть неповторимый шик, которого нет у других. И у мамы такой шик был. Она была немногословна. Очень редко меня обнимала. Когда я шел спать, то целовал ее в щечку. Она меня нет. Она не любила открыто проявлять свои чувства. Но я не помню, чтобы страдал от этого. Она меня всему научила. Как вести себя за столом, как правильно пользоваться ножом и вилкой, как держаться в обществе. Она много мне читала, когда я был маленьким. Можно сказать, приучила меня к книгам. Самая первая книга, которую мы прочли вместе, была «Приключения Тома Сойера». Тогда мне было четыре года. Мама была очень хрупкой, но сильной женщиной. Она сгибалась, но не ломалась. В ней был какой-то стальной стержень. И еще она была однолюбом. Любила только папу, ну и своих детей. У нее не было высшего образования. Но она была предельно ответственна. Замечательно готовила. Научила нас с братом готовить блюда французской кухни. Была очень преданным и верным человеком. И вообще это была совершенно прелестная женщина. Что еще к этому добавить? На самом деле о маме говорить очень сложно.
Ɔ. Она нашла себя в Москве или скучала по Парижу, Нью-Йорку?
Нет, не нашла. Конечно, скучала, конечно, страдала. Все, что она обрела в Москве, ей было чуждо. Она нашла каких-то себе подруг. Но она так никогда и не выучилась хорошо говорить по-русски. Порой делала смешные ошибки. Путала, например, слово «блат» и «блядь». Она говорила: «Ну, конечно, у него есть блядь», имелся в виду «блат». Помню, однажды мне сказала: «Как странно смотрят русские мужчины. Вот французы смотрят и тебя возвышают, а русские своим взглядом тебя раздевают».
Ɔ. В чем же секрет русско-французских браков?
У меня было не так много возможностей их наблюдать. Скажу только, что счастливых или даже просто удачных браков было гораздо меньше, чем несчастных, распавшихся. Все-таки очень разные характеры. Французы и русские не похожи ни в чем. Говорят, что русские похожи на американцев. Но это, на мой взгляд, чушь! Скорее на ирландцев. Те так же любят выпить, поскандалить, подраться. Такие же взлеты и падения, постоянная смена настроений. И, безусловно, врожденный литературный дар.
Ɔ. Я видел ваши юношеские фотографии. Вы были очень красивым мальчиком с такими рысьими, грустными глазами и чувственным ртом. Похоже, очень самолюбивый. Когда вы поняли, что нравитесь женщинам?
Довольно рано. Мне было лет 16, когда я это понял. Если говорить о серьезных отношениях, то они начались, когда мне было 17. Моей подруге на тот момент было 34. Я потерял невинность, переспав с женой сотрудника торгпредства в Берлине. Но знаете, несмотря на то что я нравился женщинам, я был уверен: в отношения надо вступать, только если сам любишь. Сексуальных контактов у меня было гораздо меньше, чем я мог бы иметь. Все-таки одного влечения мало. Главное — любить.
Ɔ. Что было вашим самым сильным переживанием до отъезда в СССР?
Я очень гордился тем, что у меня папа русский. В Америке в то время русские считались героями. Все понимали, что именно русские сдерживают Гитлера. Даже была шутка, что маршал Тимошенко — ирландец. Его имя Тим, а фамилия — Ощенко. И я про себя всюду говорил, что я русский. Хотя ни одного слова по-русски тогда не знал. Был один случай в лагере летом. Нам объявили, что приезжает делегация русских женщин. Мне поручили их встретить, поговорить с ними по-русски и спеть в их честь «Полюшко-поле». Я знал эту песню. У моей тети были пластинки. Но я знал только первые строчки. Меня выдвинули на это дело. Пока они не приехали, я делал вид, что знаю язык. Но в день их визита я спрятался от позора. Меня нашли, вытащили. И вот я спел. Не знаю, как не провалился под землю. Но женщины оказались неимоверно тактичными. Они гладили меня по головке и говорили, какой я хороший. Потом все очень быстро поменялось. Началась холодная война. Я тяжело переживал наше противостояние. Меня разрывало изнутри. Я очень любил Америку и считал себя американским мальчиком. Конец 40-х — это были годы надежды. Все закончится с убийством Джона Кеннеди. Америка постепенно станет терять свой блеск.
Ɔ. Тем не менее вы никогда не скрывали, что страстно мечтали вернуться назад в США. Что в конце концов примирило вас с жизнью в СССР?
В семье о переезде речь не шла. Отец сказал, что если я решусь уехать, то он сообщит обо мне в КГБ. Это меня остановило, но отношений наших не улучшило. К тому же я очень верил в идею социализма. В справедливое общество. Америку я хорошо знал и понимал, что это несправедливое общество. Потом университет — чудесное время. Я ездил с агитбригадами, пел американские и французские песни под аккордеон. Было много романтики. Начало шестидесятых. Дышать стало легче. Казалось, что все мечты наконец-то исполнятся. Но при этом я жил как хамелеон. Я понимал, что чужой, что все это не мое. Не в смысле даже политики, а в каком-то глубинном, сокровенном смысле. Я могу вести себя как все вокруг. Но я притворяюсь. Это не я! Никто, конечно, не говорил: «Иностранец». Я все-таки хорошо выучил язык. Но внутренне ощущение было, что я сижу на стене и наблюдаю за собой со стороны. Долго находиться в этом состоянии мучительно.
Ɔ. Двойственность была вообще свойственна нашей жизни. Например, гибель президента Джона Кеннеди в Советском Союзе переживали как личную трагедию. Из всех чайников и утюгов неслась антиамериканская пропаганда, но русские люди продолжали любить Америку, джаз, голливудское кино…
Кеннеди и все, что с ним связано, — явление особого порядка. В нем была магия, которая действовала на всех неотразимо. К тому же он все-таки очень мало был президентом. Зато миф о рыцаре Камелота, который после его смерти использовала вдова Джеки, стал продолжением той самой мечты о великой, благородной и сильной Америке, которая до сих пор заставляет сильнее биться сердце. Я служил тогда репортером в АПН, и меня послали собирать отклики простых людей на его смерть. Помню, как на Пушкинской площади все плакали. И мужчины, и женщины. Это было поразительно. Казалось, ну что им Кеннеди? Оказывается, они его любили.
Ɔ. Недавно Михаил Сергеевич Горбачев отметил свое 90-летие. Как вы к нему относитесь?
Очень хорошо. Во-первых, благодаря ему моя жизнь изменилась кардинально. Теперь я могу свободно ездить по миру. Могу без страха говорить, что хочу. Он практически сломал всю советскую систему. Конечно, были ошибки. Но кто бы их избежал, получив в наследство тот набор, который у него был? Нет, я к Горбачеву отношусь очень хорошо.
Ɔ. Вы долгое время оставались за кадром. Что вы почувствовали, когда впервые увидели себя в кадре?
Я впервые увидел себя на американском мониторе. Тогда я работал в Гостелерадио. Один американский корреспондент сказал: «Вы бы не хотели поучаствовать в наших программах через спутник связи?» Мои начальники сказали: «Да, пожалуйста». И неожиданно получилось удачно. Я стал довольно известным человеком в Америке. До такой степени, что в газете «Нью-Йорк Таймс» вышла статья, где было сказано: «Возможно, что Леонид Брежнев и возглавляет Советский Союз, но его голосом является Владимир Познер». Конечно, это не сослужило мне добра, но я понял, что камера меня любит. Что выгляжу и говорю я достаточно естественно. Но главное, что мне самому нравится этим заниматься.
Ɔ. Позволю себе процитировать Иосифа Бродского: «Ибо не существует другого противоядия от низости человеческого сердца, кроме сомнения и хорошего вкуса, сплав которых мы находим в произведениях великой литературы». Итак, сомнения и хороший вкус. Вас часто посещают сомнения?
Постоянно. Я внутренне краснею, когда мне говорят «мэтр» и всякие другие высокопарности. Мне неловко, неудобно. Я почти никогда не смотрю свои программы. Да, я хороший профессионал, хороший журналист. Но меня всегда терзает сомнение: получилось или нет?
Ɔ. Тогда что для вас хороший вкус?
Я считаю, что у меня хороший вкус. То, как я одеваюсь, что выбираю и люблю. Можно ли воспитать вкус? Не знаю. По-моему, это то, с чем надо родиться. Либо есть, либо нет. Человека можно только приучить понимать, как надо. Знаете, как Чехов сказал: «Нельзя человеку объяснить, что Пушкин лучше Златовратского».
Ɔ. У Василия Розанова есть такое прекрасное определение: «Любовь — это жажда души и тела». Вы много любили. Вы были трижды женаты. У вас есть свое определение любви?
Я бы согласился. Мне так красиво не сказать.
Ɔ. Кто был самой большой любовью в вашей жизни?
Самая первая. Мы познакомились, когда после первого курса в университете я приехал в Ленинград. У нас были общие знакомые, предложившие мне пожить месяц в квартире своих дальних родственников. Тут я и влюбился. Хозяйка дома была почти свободна. Они с мужем находились в процессе развода и разъезда. Потом это перешло в бурный и недолгий роман, длившийся полтора года. Только теперь я понимаю, что это и была самая большая любовь моей жизни. После того как она меня прогнала, я видел ее всего дважды. Первый раз — в Кремлевском дворце съездов, а второй — на эскалаторе в метро «Профсоюзная». Я понял, что, если хоть полшага она сделает мне навстречу, я все брошу. Но она меня даже не заметила. Она была намного старше. Мне был 21 год, а ей 35–37 лет. Больше мы никогда не виделись.
Ɔ. Вы много раз признавались в любви Парижу. Знаю, что отмечали даже там свой юбилей. За что вы больше всего любите Францию?
Знаете, иной раз гораздо проще объяснить, за что не любишь, чем за что любишь. Есть некий французский дух, который не выразить словами. И вот это я обожаю. Я чувствую тончайшие оттенки французского юмора, это их неповторимое искусство жить, их умение дружить и любить. Удовольствие от жизни, которое они способны смаковать как никто. Больше я нигде этого не встречал, хотя поездил по миру немало.
Ɔ. Почему вы не хотите провести там оставшиеся годы?
У меня есть жена. Надя родилась в Москве, у нее здесь свой бизнес, круг друзей. Вырывать ее отсюда, лишить ее всего того, к чему она привыкла и что любит, было бы жестоко. К тому же здесь работа, которую я обожаю. Эта работа сделала из меня уважаемого человека. Она дает мне много сил. Знаю, что, когда переберусь в Париж, такой работы у меня больше не будет. И все-таки когда-нибудь я уеду. У нас там есть квартира. Буду приезжать в Москву, пусть даже раз в неделю. Но жить хочу там. Стану ходить по средам и субботам на фермерский рынок рядом с нашим домом, где торговцы сыром вкрадчивым голосом спрашивают: «Какой вам камамбер, на сегодня или на завтра, месье?» Буду есть завтрашний камамбер, запивать его красным вином, а по субботам играть в петанк. Я умею это не хуже, чем в теннис.
Познер размечтался. А я почему-то вместо пыльного парижского бульвара, где старики кидают свои металлические шары, представил, как он идет утром по зимней набережной Круазетт в Канне с ярким полотенцем Hermès на шее. Как вместе с другими загорелыми и поджарыми энтузиастами водных процедур бесстрашно бросается в ледяную воду и плывет брассом, уверенно рассекая серебряную гладь моря, удаляясь от берега все дальше и дальше. Пока кто-нибудь, как в детстве, не позовет его: Vladi, Vladi…
Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь