Среди бесконечно величественных мероприятий, которыми страна встречает 70-летие победы, есть на удивление человеческая акция — «Бессмертный полк». Люди в разных городах страны собираются выйти с фотографиями своих родственников, которые прошли Великую Отечественную. Я решил принять участие в этом деле уже сегодня. Мы не только не знаем и не любим свою историю, предпочитая ей сказку. Мы еще и не вполне знаем историю собственной семьи. Причем я — не исключение. Время было такое. Молчали все. Но по разным причинам.

Знакомьтесь. Дед, в честь которого меня назвали, — Николай Павлович Усков. Это я с ним. Мне тут лет 5, наверное.

Фото из личного архива
Фото из личного архива

Мы в Монино, военном городке при военно-воздушной академии имени Гагарина, где дед работал после войны.

На железнодорожной станции — контрольно-пропускной пункт, от него прямая дорога-аллея к величественным воротам академии. Естественно, желтым с белыми колоннами. Справа от них — офицерская столовая с классическими буфетчицами в чепцах, мой первый ресторан в жизни. Здание тоже желтое и тоже с колоннами (или пилястрами). Слева — дом офицеров, напоминающий то ли екатерининское присутствие, то ли усадьбу. Догадайтесь, какого цвета. Затем — поле для игры в регби (главная страсть местных курсантов и командиров). Думаю, создатель первых военных поселений, граф Аракчеев, чувствовал бы себя здесь в высшей степени комфортно.

Фото из личного архива
Фото из личного архива

В Монино империя казалась вечной и незыблемой. Здесь почти не было лозунгов, в магазинах имелась колбаса нескольких сортов и это не вызывало никакого ажиотажа. Мужчины носили золотые погоны, а дамы — шубы и шляпки. Клянусь, я впервые увидел женщину в шляпке именно в Монино. Казалось, и не было никакого Леонида Ильича, хлеборобов Кубани, алкашей, помоек, несунов и трудовых подвигов к 50-летию первого советского электроплуга — это осталось за забором. В Монино царил большой стиль, все было проникнуто высоким достоинством армии-победительницы. Ветераны еще не стали ветеранами, они были молоды, сохраняли осанку и флиртовали с буфетчицами.

Николай Павлович Усков был фигурой в высшей степени загадочной. Официальной одеждой ему служил мундир летчика. Очень красивый. Я застал дедушку полковником, а потому, помимо мундира цвета черноморской волны с ослепительными золотыми погонами, ремнем, соединенным из золотых шнуров, и кортика, ему полагалась серая шинель (как у царя на знаменитом портрете Серова) и умопомрачительная пепельная папаха. Кто-то из родителей рассказывал мне, что, когда в сильный мороз дед встречал младших офицеров в шапках с опущенными ушами, он их отчитывал. Полагал это недостойным офицера поведением.

Понятное дело, что кортик мы с братом быстро сломали. Дедушка расстроился, но скорее для порядку. Он нас очень любил. И я помню, как Николай Павлович бранил нас, едва сдерживая улыбку и умиление.

Домашней одеждой дедушке служили костюм-тройка, крахмальная белая рубашка и галстук. В другом я его не видел. Разве что незадолго до смерти Николай Павлович, сломленный утратой жены, моей бабушки, однажды принял нас в тужурке поверх фланелевой хэнлис. Умер он в военном госпитале от тяжелой болезни. Когда Николай Павлович понял, что не может самостоятельно дойти до уборной (так он называл туалет), он перестал есть.

Фото из личного архива
Фото из личного архива

Я помню, что в большой гостиной его монинской квартиры по праздникам собирались лампасные. Я ползал под столом. В моей памяти все еще живет изображение, изрядно туманное: кисея белой скатерти и обилие широких красных лампас под ней. Отец утверждает, что дома бывали генералы, даже маршалы. Почему эти люди к нам приходили, где дед заслужил свои ордена и медали, я не знаю. Эти награды я увидел только на похоронах в 1982 году — мне было 12 лет. Гроб везли на лафете, за ним шли офицеры с красными подушечками.

Я знаю, что к началу войны его часть стояла в Белоруссии. Его жена, моя бабушка, была еврейкой. Уже в первые дни войны он отправил семью в эвакуацию, в Коканд. Может, поэтому я сегодня живу. Отцу говорили, что дед что-то преподавал и постоянно куда-то уезжал читать лекции. Какие именно и где — никто не знает. После войны Николая Павловича сразу взяли в Академию, он был членом политотдела и главным редактором газеты, в которой однажды поместил мое фото в фуражке летчика. У меня сохранилось несколько его брошюр по военной истории XIX века. Деда очень любили. Отец вспоминает, что Николая Павловича уважали и фронтовые герои-орденоносцы, о которых уже снимали художественные фильмы, и «штабная сволочь» — люди с неоднозначной репутацией.  

Я не знаю, что делал мой дед во время войны на самом деле. Он был очень скрытен. Дед предпочитал задавать вопросы, сам он никогда ни о чем не говорил. Его костюм-тройка, даже при встрече с малолетним внуком, конечно, был своего рода панцирем. Может, дед не имел права говорить или не находил в своих воспоминаниях ничего по-настоящему существенного, но, глядя на него, я понимал, чувствовал, что он очень цельный человек, безупречный во всем: в осанке, манерах, раз и навсегда заведенном распорядке жизни, простых ясных выражениях. Николай Павлович остался в моей памяти чисто выбритым, собранным, в прекрасном костюме за парадным семейным обедом. В самом начале бабушка наливала ему боржоми в стеклянный стакан, который он выпивал только после всех трех перемен блюд. Не раньше. У меня это вызывало невероятное восхищение: вот это выдержка — смотреть на газировку и не притронуться. Коньяк бабушка подавала потом, в гостиную, под папиросы «Казбек». Позже дядя, старший сын Николай Павловича, тоже офицер, привозил ему из загранок Marlboro. Я, выросший в совершенно другом мире советской коммуналки, затем убогой двушки, взирал на все это примерно как на таинственные ритуалы друидов.

Фото из личного архива
Фото из личного архива

Однажды, уже после смерти бабушки, мы гуляли в парке. Дед был в коричневом плаще, коричневой шляпе, надетой наискосок, невероятно щегольски. Он ужасно радовался, что я согласился остаться с ним вдвоем, в Монино. «Мы с тобой будем обязательно разговаривать. Нам есть о чем поговорить», — сказал он. Вечером, когда мама стала собираться в Москву, я малодушно пропищал: «Мам, можно я с тобой, ну, мам. Я хочу домой». Больше мы с дедушкой не встретились. В моей жизни было много ночей, когда я представлял во сне, что остался у деда. И мы говорили. Нам все еще есть о чем поговорить. И мы разговариваем. Как и прежде, говорю главным образом я. Он лишь помогает мне, задавая правильные вопросы.

 

Читайте также:

Как они пережили войну

Татьяна Комкова: Воспоминания моей бабушки о немецкой оккупации

Андрей Успенский: Как мой дед несколько раз избежал расстрела