Вера Шенгелия:  Иду лечиться от аэрофобии

Последние несколько дней у меня очень плохое настроение. Сказать откровенно, я подавлена, у меня стресс, бессонница и совершенно нет аппетита. Все потому, что в воскресенье мне лететь. Кажется, в Питер. Впрочем, это не важно.

Как это началось, я не могу вспомнить. Еще семь лет назад я работала репортером Newsweek, а это значит, что в понедельник я приходила в редакцию, а уже во вторник улетала в какой-нибудь, допустим, Салехард. Я летала в Южно-Сахалинск, в Петропавловск-Камчатский, во Владивосток, на вертолете в заполярный поселок Яр-Сале, в Чечню на каком-то картонном самолетике, из Новосибирска в Москву грузовым бортом вместе с какими-то сосательными конфетами. Иногда я улетала утром и возвращалась вечером, иногда летала два раза в неделю, иногда три.

Я покупала пол-литровую бутылку любой воды, говорила стюардессе, что на обед меня не будить, засовывала бутылку между щекой и плечом и засыпала. Если рейс длился 12 часов, я спала 12 часов. Если 40 минут — я спала 40 минут.

Перелет на самолете ничем не отличался для меня от поездки на автобусе или электричке.

Потом появилась моя дочь Маруся, я продолжала работать, а значит, летать. Потом родилась Вася — я все еще летала.

Однажды я села в самолет, чтобы лететь во Владивосток — нужно было писать про дальневосточную РПЦ, собирающуюся окормлять китайцев. Когда самолет оторвался от земли, я посмотрела в окошко и поняла, какой это кошмар — подниматься в небо, когда твоя семья, две твои маленькие девочки остаются там, внизу. Мне стало страшно. Я помню, как я удивилась, что раньше не замечала, как ужасно на самом деле выглядит самолет, что он весь сделан из каких-то дребезжащих пластмассок, что он ужасно хлипкий. Я почувствовала, какой сухой в самолете воздух, как он сушит кожу, волосы. Я увидела, что страшно не только мне — половина салона сидела с напряженными лицами. Я дала себе слово, что это последний раз.

На обратном пути в Москву я выпила литровую бутылку ликера «Бейлис» и 80 капель валокордина. Проснулась уже в Москве от того, что верхняя челюсть прилипла к нижней, язык к небу, губы к подбородку, кажется, во сне я плакала.

Я уволилась из Newsweek и устроилась в глянцевый журнал. Там мне иногда приходилось летать в пресс-туры. В одном из них модная девушка из какого-то мужского глянца в дорогих очках и джинсах научила меня выпивать полтаблетки феназепама и запивать его маленькой бутылочкой пива. Не могу сказать, что это сильно помогло — уснуть, по крайней мере, не удалось.

Сейчас я летаю в шесть раз реже, чем хотела бы. Мечтаю о поездах, которые везли бы в Нью-Йорк. В последний раз, когда мы с семьей летели из Египта, я рыдала так, что загоревший серфер на соседнем кресле надел очки, капюшон и закрыл голову руками, чтобы меня не видеть. Плевать, если честно, на серфера, но вот очень стыдно перед своими собственными детьми.

На прошлой неделе к нам в редакцию пришло письмо из Центра Алексея Герваша «Летаем без страха». В письме говорилось, что «20% взрослого населения РФ страдают аэрофобией». Что «аэрофобия — это социальная проблема, которая приводит к проблемам в семье и карьере». Что «аэрофобия приводит к понижению самооценки и развитию других страхов и фобий».

Менеджер центра спрашивал, нет ли у нас в редакции журналиста с аэрофобией, которого можно было бы от аэрофобии полечить, а процесс лечения описать на нашем сайте. Я прыгала от радости на одной ножке.

Потом выяснилось, что терапия длится два дня, в конце второго меня ждет тестовый полет. Кажется, в Питер. Так что я уже несколько дней не ем и испытываю сильный стресс. К тому же я не знаю, как мне признаться организаторам, что обратно я точно на самолете не полечу: два перелета — это слишком даже для человека, прошедшего курс лечения от аэрофобии.

Завтра мой первый день — напишу, что там было, когда все закончится.