Мифы Мокрой Горы. Футурист Эмир Кустурица

Текст ~ Илья Леутин

В исторической части Белграда, в небольшом трехэтажном особняке в классическом средиземноморском стиле располагается офис «Раста интернешнл» продюсерской компании семьи Кустурица. Такие довоенные особняки здесь называют виллами и нарекают женскими именами. Тут же находится штаб ежегодного фестиваля русской музыки «Большой». Он проводится в середине июля в местечке Мокра Гора, недалеко от боснийской границы, в этнодеревне Мечавник, построенной кинорежиссером Эмиром Кустурицей. Фестиваль собирает молодых талантливых музыкантов из отдаленных уголков России и Сербии, которые соревнуются в исполнении классических произведений русских композиторов.

Небольшой портик залит полуденным солнцем, входная дверь виллы открыта, в прихожей, перед лестницей на второй этаж, в нише, устроены три компактные полки, где уместилось пятнадцать наград: две каннские «пальмовые ветви» в красных бархатных коробках, золотой венецианский лев, стеклянный прямоугольник премии Лукино Висконти. Золотые пальмы, родом из прошлого века, выглядят потертыми, один из лепестков уже готов отцепиться и сорваться на пол. Помимо меня маэстро ожидают сербские телевизионщики, они хотят снять минутный комментарий Эмира по поводу фестиваля, и я уступаю им право быть первыми. Оператор изучает полку у лестницы и обращается к коллеге-журналистке:

– Щелкнуть тебя с каннской пальмой?

– С ума сошел? Все равно что сниматься в чужом свадебном платье. Дурная примета.

Нана Кустурица, директор фестиваля, предупреждает нас:

– Профессор монтирует все утро. У вас десять минут.

Профессор Кустурица спускается по лестнице, и первый этаж, еще минуту назад такой тихий и по-летнему сонный, наполняется жизнью. После краткого общения в саду с телевизионной группой маэстро проходит в комнату, где я ожидаю нашего интервью, садится за стол, закидывает ногу на ногу и просит Нану сделать чашку черного кофе.

Ɔ. Будем говорить по-английски? Вы немного говорите по-русски, я – немного по-сербски, но английский, пожалуй, предпочтительнее?

А давай так: ты задавай вопросы по-русски, а я буду отвечать по-сербски. И посмотрим, что получится.

Ɔ. Хорошо. Давайте начнем с фестиваля «Большой». Кино и музыка для вас – два разных мира?

Хорхе Луис Борхес сказал, что все виды искусства стремятся стать музыкой. Все, что существует в мире искусства, имеет своей целью принять свое­образную форму и произвести музыкальный эффект. Думаю, если мы говорим о кино, то в нем мы можем обнаружить самые разные музыкальные формы. И я уверен, что в будущем мы будем слушать симфонический оркестр в каких-нибудь специальных очках, которые будут выдавать изображение, синтезированное из звука.

Ɔ. Вы говорите как футурист начала ХХ века.

Думаю, это возможно, потому что кино и музыка наиболее близки друг другу. У меня никогда бы не получилось такого фестиваля в Белграде, если бы я не нашел Мечавник. Мокра Гора ведь была ничьей землей, исторически она не принадлежала ни Боснии, ни Сербии. На этой no man’s land люди не совершали больших ошибок, как в больших городах. Здесь, на Мокрой Горе, можно на все взглянуть со стороны, ты можешь сравнить один фестиваль с другим, понять что-то и вернуть это людям через кино или музыку. Думаю, таким образом, через искусство, ты продлеваешь жизнь. Поэтому люди и приезжают сюда, поэтому наши русские братья из компании «Газпром нефть» помогают нам: чтобы возвращать что-то людям. Потому что не все на свете отвечает законам либерального капитализма. Я воспринимаю главную задачу Министерства культуры так: помогать культуре продлиться. Фестиваль этой задаче отвечает, по­этому все наши гости уезжают с мощным чувством единения, единения кино и музыки – той музыки, что звучит с холмов, и ничего не существует, кроме нее, и ничто, кроме нее, не важно.

Ɔ. Академическая среда – место довольно испорченное в нравственном отношении, вы не находите?

О, да (смеется).

Ɔ. Насколько плотно вы сейчас вращаетесь в мире академической музыки?

Ты знаешь, каждый год появляется кто-то новый и что-то новое, что дает топливо этому миру. Если отвлечься на секунду от испорченного общества, можно заметить и множество молодых людей, которые только и ждут, чтобы занять свое место и стать известными. Сюда приезжает масса таких ребят из небольших городов России, Сербии и Республики Сербской. Когда мы слушали на наших холмах Дениса Мацуева, казалось, что уже невозможно после него поднять исполнительское искусство выше, но я уверен, что однажды кто-то придет и сделает это, кто-то из них. Так было и со мной, когда я был молодым режиссером. Меня приглашали на фестивали и говорили, вот, мол, новый Лукино Висконти, новый Феллини, новый то да новый это, но на самом деле я всегда оставался самим собой, так же как сего­дня остаются самими собой многие молодые авторы и исполнители. Мы обязаны верить в диалектику, в силу развития. А перенос площадки для молодых музыкантов из городских стен на холмы Мокрой Горы только сближает искусство с природой и делает его восприятие еще грандиознее.

Ɔ. В Сербии люди очень много поют в повседневной жизни. Ключом к русской музыке является хоровая песня, хоры – ее базисный элемент. Планируете ли участие хоров или отдельных вокалистов на фестивале?

Что касается хоров, то пока что не планируем. Вокалистов – да, собираемся привезти нескольких, но сейчас мы больше ориентированы на скрипку и фортепиано. В будущем я собираюсь сделать такой кроссовер, и мы уже даже начали двигаться в этом направлении. Каждый год мы берем какой-нибудь старый немой фильм и просим музыкантов найти и оркестровать для него фрагмент. Следующим шагом я бы хотел пригласить неакадемических музыкантов: джазистов и рок-н-ролльщиков, которые могли бы вместе с оркестрантами переосмыслить и сыграть классические произведения. Думаю, такое сочетание может быть интересным.

Ɔ. Фестиваль «Большой» – это прежде всего конкурсная программа. Три призовых места достаются разным инструменталистам. Как можно сравнить игру скрипача и пианиста?

Все зависит от жюри. В связи с этим нам приходится быть более жесткими и придумывать новые правила для судей. В будущем мы не будем такими уж либеральными, как были прежде.

Ɔ. Фестиваль растет. Вы где-то сказали, что планируете сделать четыре фестиваля, по одному на каждое время года.

Да, нам не хватает фестиваля театра и фестиваля литературы. То есть в планах еще два фестиваля.

Ɔ. А как продвигается монтаж вашего нового фильма?

Очень тяжело и нервно, пытаемся закончить картину к Каннам.

Нет ли у вас чувства, что эти вот ежегодные гонки за премиями, когда фильм пытаются закончить к Каннам или к «Оскару», а книгу – к «Букеру» или «Пулитцеру», делают невозможным появление чего-то масштабного? Художник планирует завершить каждый свой проект не более чем за год.

Ɔ. Вы же снимаете фильм «По млечному пути» вот уже четвертый год. Как вам такая марафонская дистанция?

Дело в том, что система продюсирования сегодня во всем мире устроена неправильно. Возьмем Джонатана Франзена, моего любимого современного американского писателя. Последний свой роман он писал девять лет. Габриэль Гарсиа Маркес работал над «Осенью патриарха» восемь лет. Когда сегодня делаешь фильм, тебя со всех сторон зажимают условия, которых еще совсем недавно в кино не было. Кино стало цифровым, это, конечно, облегчает задачу, тем не менее изменение это качественное, а не сущностное. Вам либо по-прежнему нужно выстраивать изображение руками, либо же делать компьютерную графику. Если у вас нет за плечами огромной кинокомпании и вы хотите сделать это хорошо, вам также понадобятся большие временные затраты. Потребительское отношение к искусству – прямая противоположность тому, что нужно художнику. Сейчас у всего должна быть «упаковочка». Я помню, когда приехал в Америку, Милош Форман сказал мне: «Тебе следует позаботиться только об одной вещи: не дай им упаковать тебя как сыр и положить на полку в магазине». Думаю, в этом все дело: художник стал курьером, доставляющим товар в срок.

Ɔ. Только ли в системе продюсирования дело или это более масштабные, общекультурные изменения? Художник – это ведь существо, которое сопротивляется среде. Самые большие и яростные произведения созданы как раз в противовес условиям.

Кто такие продюсеры? Те, кто пытается создать наиболее успешный продукт при минимальных временных и материальных затратах. Ключевым фактором здесь всегда является количество, а не качество. «Джеймса Бонда» все равно покажут тысячи кинотеатров, даже если кино будет очень слабым, и огромное количество людей его увидит. Со мной и другими режиссерами, увязшими в старых архетипах, несколько иная ситуация. Мне все еще нужно бороться, чтобы попасть в конкурсную программу Канн, потому что я всегда показываю то, к чему публика еще не совсем готова, даже если у меня Тарковский и Кубрик за спиной. Если мы начнем вспоминать хороших современных режиссеров, то насчитаем немало имен, но если попробуем вспоминать по-настоя-щему хорошие фильмы, то тут все гораздо сложнее. Главные проблемы – конечно же, недостаток времени и ориентация на рынок. На мои фильмы рынок не влиял никогда, даже если некоторые из них были успешными. Все, к чему я всегда стремился, – согревать человеческие души, рассказывать глубокие человеческие драмы и создавать волнительную красоту.

Ɔ. Вам не кажется, что голливудская система, о которой вы говорите, в агонии? Сегодня она целиком работает на вкусы подростков, а подростки меняются молниеносно.

Да, голливудская система уже дала метастазы.

Ɔ. Я бы сказал больше: уже и полутора-двухчасовой формат в кино не отвечает нашему восприятию. Когда-то точно так же в музыке перестала главенствовать сонатная форма. Интернет-ролики, с одной стороны, и сериалы – с другой, показывают нам, что человеческое восприятие меняется и требует чего-то иного.

Идет большая борьба, вроде битвы богов в Римской империи перед тем, как она приняла христианство. Сегодня существует множество способов самовыражения, но самый большой вопрос – останется ли кинематограф кинематографом? Я, если честно, сомневаюсь. Люди сформированы телевидением. Когда идешь в Белграде посмотреть какой-нибудь хороший фильм, зрители в зале во время сеанса говорят по телефону и отправляют SMS. Вот лицо человека XXI века: он все время онлайн и потерял ощущение времени. Ему нужно выбрать, к кому примкнуть: к тем, кто смеется над чем-то легким и коротким, выложенным секунду назад на YouTube, или же к тем, кто идет в кино, чтобы увидеть широкую картину человеческой жизни, обнажающую ее драматизм и предлагающую подумать.

Ɔ. Еще есть сериалы, куда из большого кино перекочевали интересные авторы и хорошие актеры.

Да, сериалы завоевывают все больше пространства, потому что их можно смотреть дома, наслаждаясь одиночеством или компанией друзей. Кроме того, сериалы часто имеют в своей основе лучше проработанные конфликты по сравнению с кино, которое прошло долгий путь от полутора часов к двум часам, потом к двум часам пятнадцати минутам, пока реклама, наконец, не ужала его до двадцати секунд. И сейчас, когда публика имеет возможность попробовать разные форматы на вкус, очень интересно предложить ей трехчасовой фильм. Моя последняя картина длится как раз три часа, и я думаю, это интересное и довольно новое восприятие времени, не имеющее никакого отношения к стандартному коммерческому кино, которое, впрочем, тоже сейчас меняется. Меняется из-за множества разно­образных задач, лежащих в основном на стыке того, что современные технологии могут и что публика желает видеть.

Ɔ. Будь вы сегодня начинающим режиссером, снимали бы сериалы?

Если бы у меня не было наград из Канн, Венеции или Берлина – скорее всего, снимал бы, потому что в этом формате располагаешь временем. Сейчас все ужимается не из соображений соответствия биологическому восприятию человека, а так, чтобы вместить информацию до того момента, когда человеку станет скучно и он начнет звонить по телефону. В последние десять лет, и этому есть социологические подтверждения, молодые люди предпочитают смотреть кино дома, именно по той причине, что дома можно отвлечься на телефон или еще на что-нибудь. Это абсолютно унизительно по отношению к театральной традиции, идущей от древних греков, через первые парижские киносалоны, к самым современным лос-анджелесским мультиплексам, и вообще показывает, что эта структура рухнула. Почему? Потому что новое время – новый человек. Каждую минуту милли­оны людей по всему миру находятся онлайн, и это число растет. Если поразмыслить, можно с уверенностью сказать, что тот кинематограф, к которому я принадлежу, станет скоро тем же, чем для нашего времени является опера, то есть будет в каждом городе один мультиплекс, куда люди приходят, чтобы посмотреть что-нибудь старенькое, в то время как большинство будет смотреть новое через интернет, по телевидению, в домашних кинотеатрах или еще как-нибудь.

Ɔ. Может быть, фестивали останутся тем местом, где люди смотрят кино коллективно? Фестивали обладают мощной коммуникативной функцией.

Если мы посмотрим на Белград, то сейчас здесь функционируют два или три мультиплекса в торговых комплексах, и кинопрограмма в них подобрана как любой другой товар, который вам предлагается купить. Если вы пойдете туда, вам не будет комфортно из-за того, что никто не уделяет происходящему на экране должного внимания. Именно таким образом потенциал фильма истощается, потому что основан он на коллективных эмоциях, которыми обмениваются публика и экран. Именно по этой причине хороши фестивали, когда две или три тысячи человек грустят или смеются вместе. Что-то смешное кажется еще более смешным, что-то грустное – еще более грустным. Если то, что мы видим на экране, в восемь раз масштабнее того, как мы воспринимаем это в реальности, то хороший крупный план сделает портрет в восемь раз эффектнее, чем в реальности, а плохой – в восемь раз отвратительнее. И даже эти пропорции меняются, мы не знаем, что на самом деле будет и как. Как ты сказал, кино разделяется на многие жанры и форматы, хорошие режиссеры мигрируют в сериалы, в которых все еще есть та самая кинооснова, которой уже нет во многих полуторачасовых фильмах, когда ты выходишь из зала и думаешь, что кино было довольно неплохим. Но уже дома не можешь вспомнить, что там вообще происходило, а это означает, что сделано оно было крепким ремесленником, изучившим, как держать твое внимание в течение полутора часов, но не более того. А это далеко не тот кинематограф, которому я учился.

Ɔ. Есть поговорка, что за каждым великим мужчиной стоит великая женщина. Я впервые увидел вашу жену Майю лет шесть назад и тогда не знал, что она ваша жена. Я был буквально сбит с ног, фантастической красоты и харизмы женщина...

Дай-ка я ей позвоню сейчас.

Ɔ. Правда, что она лидер в вашей семье?

Скажем так, Майя – очень сильная женщина.

Ɔ. Как она переживает газетные сплетни про ваш роман с Моникой Беллуччи?

Мы с Майей делимся всем вот уже сорок лет, и ничего не может сломать наших отношений, кроме нас самих. Ни один человек не может встать между нами. Майя из тех людей, которых нечасто встречаешь в жизни: она не только красивая женщина, но еще и невероятно умная. В разные периоды жизни отношения воспринимаются по-разному и ждешь от них различного. В нынешней, третьей трети наших отношений для меня очень важным является быть вне эмоций и обмениваться теми знаниями, которые дает нам жизнь. Нечасто ты можешь обмениваться ими с красивой женщиной. Я сейчас ни в коем случае не про Монику.

Ɔ. Как вам, кстати, такой новый опыт затяжной работы с актером? Чему вас научила Моника?

Моника в моем фильме выражает мой взгляд на то, как выглядит архетип женщины. В этом она действительно отвечает всем моим требованиям с ее сексуальностью и чувственностью. К тому же она соответствует идеалу большинства мужчин, даже если с тех пор, как мир изменился и семейные и другие ценности разрушены, всегда рискуешь сузить самого себя, помещая в такую вот классическую колею. «По Млечному Пути» – классический фильм, очень напряженный и, надеюсь, волнующе-красивый. Моника полностью отдавала себя работе, я бы сказал, она из тех людей, кто ставит искусство выше человеческой жизни и мыслит о нем чуть ли не в религиозных категориях. Три года, которые она посвятила этой работе, тому доказательство.  И я думаю, она сделала нечто такое, чего еще  не делала прежде.

Ɔ. Интересно, как три года назад, в один прекрасный момент, вы сказали жене: «Знаешь, я тут задумал кино... и вот хочу пригласить играть Монику Беллуччи, как думаешь? Ну и... я сам буду тоже там играть... И по сюжету... Мы с Моникой будем любовниками». Это все же не одно и то же, когда вы актер и вас приглашают на роль. Как жена отреагировала на это?

Нет-нет, это даже не было моим решением. Мне пришлось играть в своем фильме. Фильм вырос из уже снятой мною короткометражки. Она была о религии, и как раз сейчас я работаю над тем, чтобы включить ее в повествование вместе с новыми эпизодами. Первая часть называется «Или... или...», вторая – «Кольцо войны», третья – «Моя жизнь». Все три истории основаны на мощных конфликтах, которые имели место в реальности. Первая – рассказ о женщине, попавшей в одну семью из лагеря беженцев, это персонаж Моники, очень сложный, она сбегает от английского генерала, потому что шпионила в пользу сербов в хорватской части Краины. Генерал хочет убить ее, она прячется и встречает молочника, человека, который приходит в это место за молоком для солдат с оккупированной территории. Между ними возникает чувство. Вторая реальная история произошла во время русско-афганской войны. Солдат выкормил змею, а она потом спасла этому солдату жизнь, когда весь его отряд был уничтожен неприятелем. И третья история о том, как мы спасаемся с Моникой от английских спецназовцев, которые хотят вернуть ее в Лондон в руки своего генерала. В конце все умирают, я единственный, кто выживает и становится монахом.

Ɔ. Сценарий той самой короткометражки, из которой выросла полнометражная картина, написала ваша дочь Дуня. Почему вы не захотели и дальше работать с ней как со сценаристом?

Дуня – добрый ангел, она создает уют и атмосферу в нашей семье. Первая короткометражка была по ее сценарию, да, но я частично привлекал ее и дальше, для работы над большим сценарием, просто она не любит об этом говорить. Она очень скромная девушка, не любит показываться на публике. Не то что я (смеется).

Ɔ. В моем воображении вы нарисовались как борец с капитализмом, с меркантилизмом. И в то же время пару лет назад я был на открытии Андричграда, вашего каменного города, приезжал и после. И вот что я там вижу, когда иду по улице: кафе, рестораны, отели, бутики. Все для того, чтобы одни потребляли, а другие зарабатывали.

Ну не такие уж большие деньги он зарабатывает, но неважно.

Ɔ. Но акцент на консюмеризме очень сильный. То есть создается впечатление не культурного, а коммерческого острова меж двух берегов очень бедного города Вышеграда. В центре города стоит позолоченная статуя Иво Андрича, повсюду дух вашей фигуры. В целом настроение в городе очень авторитарное.

Позволь мне сказать тебе кое-что. Шаблоном этого города послужило устройство старого греческого города. У них одинаковые черты. Все, что было в греческом городе, можно найти и в Андричграде. Ничего другого. Разве что деньги отличаются. Денег, которые там крутятся, с трудом хватает на то, чтобы поддерживать независимое существование и привозить гостей, которых мы приглашаем за свой счет. Никто не получает денег.

Ɔ. Я сейчас не только о деньгах. Скорее о власти. Ваша власть и вообще ваша фигура в этом месте авторитарна. Вы  практически диктатор. А выдаете себя за революционера.

Я не революционер. Джордж Сорос – вот кто революционер. Это он большевик, а не я. Я за изменения, но не внешние, а ментальные. В остальном же я хочу жить в христианском культурном поле, в братстве с другими культурами. Но таких революционеров, как Гаврило Принцип, я уважаю, потому что не убей он эрцгерцога, не рухнула бы последняя рабовладельческая система в Европе. Мы за ту революцию, которая суть развитие, а не как Джордж Сорос, который создает революции по всему миру. Пытался сделать революцию в России – провал, Египет разрушен, Каддафи свержен, Ирак разрушен, Сербия почти разрушена. Ментальная эволюция, понимаешь? Я даже не думаю про революцию. Что угодно, но не революция.

Ɔ. А может, вы такой Фицкарральдо, который загнал корабль на горы? А люди, которые за вами слепо следуют, – индейцы. Нужно им совсем другое, их ментальность вы не принимаете во внимание. Они хотят ходить на ваш остров культуры как в шопинг-молл, чтобы там «говорить  по телефону» и потреблять мнимость культуры.

Но после они возвращаются к своим делам, зажженные чем-то не очень для них обычным, чем-то, что влияет на их жизнь. Надеюсь, что это так. По крайней мере, об этом я думаю, когда вижу их приезжающими и уезжающими. И самая лучшая вещь – что они всегда возвращаются снова.

На этих словах в комнату входит Дуня, дочь Эмира. Мы с ней условились о встрече заранее, обнимаемся. Профессор Кустурица целует дочь и констатирует:

– Все, я работать. И так уже наговорил лишнего, – затем выпивает на кухне стакан воды и поднимается по лестнице в монтажную.

Я задерживаюсь, чтобы побеседовать с Наной и Дуней. Делаю комплимент Дуниному летнему легкому виду, соломенной шляпе и тельняшке.

– Ха-ха, это старая тельняшка Эмира, из девяностых, – говорит она в ответ.

У нее есть некая привязанность к старым вещам отца. По Белграду она часто передвигается на старом квадратном «мерседесе», который Эмир купил во время съемок «Андеграунда».

Мне мгновенно вспомнилась эта самая тельняшка, она была растиражирована на знаменитом портрете, где Эмир, в полупрофиль, держит сигару в зубах и смотрит загадочно, чуть недоверчиво. Следом за этой фотографией мне вспомнились две другие тельняшки, связанные с маэстро. Одна из них принадлежала Алексею Октябриновичу Балабанову, в ту зиму он приехал на фестиваль «Кустендорф» со своим сценарием про молодого террориста Иосифа Джугашвили. Алексей Октябринович чувствовал, что здоровье не позволит ему снять фильм по этому сценарию, и предлагал Эмиру Кустурице соавторство. Вторую тельняшку сам маэстро Кустурица надевал на концерте The No Smoking Orchestra в Самаре, крича со сцены, что «эта песня посвящается нашим русским братьям на Украине». Далее следовал марш «Прощание славянки», дважды. Эти тельняшки показались мне частью какого-то старого, уже далекого призрачного мира, который был когда-то, а теперь его нет, как нет матросов, штурму­ющих Зимний, а остался лишь летний мир легкой девичьей красоты.

– На тебе эта тельняшка выглядит куда элегантнее, – говорю я Дуне.Ɔ.