Вадим Смыслов: Дни учителя

На улице минус десять. Снег кружит над черной ямой невесомыми кристаллами и ложится на землю, как порошок. У ямы на земле лежит гроб, накрытый красной шелковой тканью.

– Нам пора, – говорит Рита. – Мне сегодня еще в театр. Непонятно, во имя чего вообще я должна заболеть.

Мы с ней когда-то были одноклассниками, теперь вместе работаем в средней школе. Рита – завуч школы; у нее маленькие черные глаза, как арбузные семечки, и широкие бедра. Рядом с нами у могилы священник, мать Максима, Санета, и двое наемных рабочих с буровыми шнеками. Священник придерживает Санету за талию, пока она сыплет землю в гроб Максима. Потом его накрывают крышкой, опускают в землю и забрасывают камнями. Мы уходим, и слышно только, как бьются о дерево глыбы, будто кто-то ломится в дверь.

Мы переходим железную дорогу. Мы переходим поле, где дымят паром рыжие коровы. Мы проходим у железного купола металлолома, откуда слышно, как, отплевываясь, падают гайки.

Мы познакомились с Максимом, когда мне было четырнадцать. Он преподавал химию и носил джинсы с завышенной талией. Рубашку он заправлял прямо в них, поэтому был похож разом на всех американских актеров из девяностых. Рита тогда носила черную одежду и длинную челку. На уроках химии она протирала запястья раствором тиоцианата калия, а потом проводила по ним ножичком по бумаге. Рита выглядела сумасшедшей: по ее рукам струились змейки крови, а она смотрела на них и оседала в кресле, словно проколотое суфле. Рита была отличницей. Она знала толк в растворе хлорного железа, а все наши одноклассники думали, что она вконец чокнулась, и не приближались к ней. Максим ставил ей пятерки и хихикал, как старая дева. Он был неравнодушным.

После школы Рита окончила филологический факультет, прошла курсы преподавателя русского языка и литературы и устроилась в нашу школу. Через три года я вернулся из Москвы и сделал то же самое. Рита стала моей начальницей. Она заставляла меня пить и читать ей строчки из рэп-песен на манер Бродского. Она ненавидела детей. Она любила свой вздернутый нос.

– Он был очень красивым мужчиной, я даже была в него влюблена, – говорит Рита и пробивает каблуками корку на ледяных лужах. – Это дети. Дети! Они его довели. Подожди, я устрою Дзгоеву завтра. Их надо припугнуть. Я им устрою, посмотришь.

– Рита, он болел.

– И что? – спрашивает она. – И что?

– То, что дети здесь ни при чем.

Рита перебирает ногами, точно пингвин.

– Я говорила, что иду в театр с десятым классом? «Три товарища». А выборы через неделю? И это еще. Ты сдал флюро? Боже, одно к одному.

Сзади к Рите подходит Санета. Она обнимает ее так, что серая шаль покрывает плечи и оставляет на Ритином платье длинные седые волосы. Она просит нас остаться. Мы – единственные бывшие ученики ее сына на похоронах. Она предлагает нам плов. Она говорит: «Бедный мальчик». Когда нас догоняет священник, Санета облокачивается на него, и он тащит ее на плече к дому, как тащил бы мешок с песком; вся его ряса в коричневой грязи.

– Ты видел это? – шепчет Рита. – Кажется, она уже пьяная.

– Кажется, она на антибиотиках.

– Еще бы. Не каждый день твоего сына вылавливают в Тереке, как форель.

Рита Сланова представляет собой живую иллюстрацию терапевтического эффекта, который оказывает алкоголь. Когда она находится в трезвом состоянии, она холодна, груба и молчалива. Когда она выпьет, она плачет и готова танцевать.

– Кто бы ты ни был,– говорит она, – я тебя люблю.

Рита вернулась из театра два часа назад и приняла антабус, но прежде выпила полбутылки текилы. Она плачет и говорит: «Зачем ты пришел? Можно не смотреть на меня?» Она сидит за столом в своей крошечной кухне и красит ногти. Тут пахнет лаком и глицерином.

Я пришел, чтобы найти школьный альбом. Все, что связывало меня с этим классом, оказалось на свалке десять лет назад. Я был единственным русским в классе; если бы я плохо учился, меня бы ожидала судьба боксерской груши. Санета в тот же день попросила обзвонить бывших коллег Максима и пригласить на девять дней. Из своих учителей я помнил только Максима, Светлану Федоровну, которая орала о ядерном разоружении громче сигнализации, и Риму Алимбековну, которая была похожа на Спанч-боба, героя комиксов в виде губки. Я хотел справиться с этой просьбой в тот же вечер.

Кое-как Рита вытащила альбом из шкафа, забитого коробками шоколадных конфет «Шоко-моко», и снова стала плакать. Потом она успокоилась и перешла к окрашиванию пальцев левой руки. По ее дряблым щекам рассыпан красный искусственный румянец.

– Вы все будете страдать, когда я напишу новое расписание, – говорит она. – Мои руки будут по локоть в крови!

– Ты мне мешаешь.

– Ты в моей квартире, – говорит Рита. – Почитай мне Ремарка.

– Ты же в курсе, что в конце там обязательно умрет какая-нибудь  женщина.

– Мне так страшно, – говорит Рита. – Мне было сегодня так страшно. Ты помнишь его уроки? Максима Аслановича. Дома меня учили, что Солнце – это Господь наш Иисус Христос. Он рассказал мне, что это непрерывный термоядерный взрыв. Ты же меня понимаешь? Ты веришь, – она наклоняется над столом, от нее воняет перегаром, – что этот человек мог решить искупаться в реке? Я же знаю, ты же знаешь, что он не мог убить себя. Но это не наше дело, – у Риты почти закрываются глаза. – Три года назад он написал заявление на увольнение. Я иногда думаю: «Все. Школы нет. Что мне делать дальше?» Я больше ничего не умею. Я не приспособлена к жизни.

– Рита, не бойся, тебе просто нужно отдохнуть.

Я беру ее под руку так, что она свисает у меня с плеча, как тряпичная кукла, и валится на постель. Затем я прикрываю дверь в ее комнате и проветриваю кухню.

Мне тоже страшно, что со всеми нами случилась такая ерунда. Я пытаюсь прочитать газету. Я хочу вспомнить молитву. За окном воет ветер, и в квартире Риты становится жутко. Она громко дышит в комнате. В школьном альбоме она с челкой на глаза и с такой физиономией, будто началась третья мировая и только она принимает в ней участие. Над Ритой – Максим. У него высокие скулы, улыбка на половину лица и большие серые глаза.

«Не бойся быть собой, – написал он Рите на странице с пожеланиями. – Пускай будут озоновые дыры, но сейчас тебе будет в кайф!»

У меня нет времени обсуждать с седьмым классом поэзию Лермонтова. Утром мне написала Санета и попросила встретиться с судмедэкспертом и получить справку. Справка позволит ей претендовать на пособие. Она не знает, куда сын спустил все деньги. Она пишет, у него был кредит, он обещал положить в ее комнате матовый ламинат.

– Работаем по проверенной схеме, – говорю я. – Те, кто готов, отвечают. Те, кто не готов, с умным видом листают тетради, как будто ищут записи, которых там нет.

Все смеются. Они смеются без злобы, они знают, что я люблю быть смешным.

– Это этот, – на первой парте – два мальчика. У одного рыжие приклеенные к голове волосы, а у второго над глазами одна волнистая дуга бровей. – Лермонтов это, короче, – говорит рыжий, его зовут Георгий. Мы не дружим в социальных сетях, но я ставлю лайки на его посты про то, что школа – отстой. – Это он, педик, так про осетин писал.

Через две парты от меня сидит мальчик с квадратным лицом, как бетонный блок на голове. Его зовут Олег. Он смотрит на меня, а его соседка по парте сама заполняет их общий тест. Все наши фразы на этих уроках почему-то делаются нерешительными и извиняющимися, как будто русский язык здесь чужой.

– О каком произведении идет речь… – говорит Алан с первой парты.

– Да закрой рот, – перебивает его Георгий. – Че ты пишешь «Лермонтов»? Пиши «Кавказ»!

– Назовите автора… – читает ему Алан. – Тургенев, «Ася»…

– Тургенева Ася? Ты ее знаешь? – спрашивает Георгий. Все смеются.

– Пацаны, меня щас вырвет уже, – говорит Георгий.

У них беда с русским языком. Они почти ничего не читают. Я пытаюсь заставить их читать книги с помощью спойлеров. Я говорю о «Муму», как о хладнокровном убийстве, совершенном немым маньяком. Я пытаюсь сделать из литературы экшен. Я придумываю рекламу к рассказам. Основным принципом любой рекламы служит обещание, в которое можно поверить. Меня от этого уже тошнит. У меня слабость к неудачникам. Инвалидам, иммигрантам, самому толстому мальчику в классе, этим сельским детям. Душою я с ними.

– Хорошо, каким размером написано это стихотворение? – говорю я и тычу пальцем в тест.

– Смахивает на ямб, – говорит Алена. Она поздравляет меня с праздниками в «ВКонтакте» с помощью картинок с псами и кошками.

– Хорей, – говорит кто-то.

– Дактиль.

– Это вообще гекзаметр! – кричит кто-то совсем неожиданно.

– Эм, – говорю я, – просто согласитесь, что это ритмованная силлабика, и пойдем дальше.

«Так! Послушай! Меня! Чермен!» – за дверью учитель географии, Наталья Гурамовна, дежурит в коридоре. Кажется, она скоро сорвет голос.

Меня тянуло в эту школу пять лет, как будто я оставил тут что-то важное. И это точно была не Рита. Я слышу ее голос из коридора, пока сижу в учительской и заполняю журнал. Она орет: «Поздравляю! Профсоюзный комитет поздравляет!» Потом залетает в учительскую и плюхается в кресло.

– Сама природа решила, что у тебя слишком мало времени для подготовки к пьянке, – говорит Рита из кресла. – Поэтому во вторник я заболела. Но теперь я здесь, – она вскидывает руки, как фокусник, который достает платки из рукавов. У Риты это получается, как у больной церебральным параличом.

– Кажется, я ненавижу школу, Рита.

– Я сейчас скажу тебе то, что ученикам говорить нельзя, поэтому немедленно забудь… Я тоже ненавижу эту школу. Я знаю, что все, чем мы тут занимаемся, – фигня. А теперь забудь.

– Мы с тобой здесь выросли, Рита, – говорю я. – Стали теми, кто мы есть. Наверно, мы стали придурками, по­этому и вернулись.

Рита закатывает глаза.

В восьмом классе она взяла меня за руку и сказала: «Есть вариант». Мы спустились в подвал, где находились школьные туалеты. Она запихнула меня в мужской и закрыла дверь с обратной стороны. Там не горел свет, но вдоль белой кафельной плитки в линейку стояли старшеклассники. Очередь двигалась раз в пять минут. Парень выходил из кабинки – а в нее заходил следующий. И так, пока кто-то не крикнул: «Она стесняется выходить», – и все разошлись. Старшеклассники развели на оральный секс какую-то девчонку. Я никогда ее не видел. Я не собирался заходить в кабинку, я испугался, как будто увидел паука или стоял у двери проктолога. Я понял, что меня не возбуждают девушки.

Десять лет прошло, а я до сих пор не знаю, зачем она пошла на это и что было потом. Я даже не знаю, при чем здесь Рита. Мы больше никогда об этом не вспоминали.

В учительскую заходит Наталья Гурамовна. Она учитель года по географии. В руках у нее большая тарелка с беляшами. Рита даже не шевелится, она спит.

– Я видела людей со всей страны, это знаете, как здорово? – начинает Наталья Гурамовна. Я ни слова ей не сказал. – Семьдесят четыре региона. Для кого-то ты диковинка, кто-то – для тебя. А по большому счету все одинаковые. Потому что мы все в одной стране живем. У всех одинаковые проблемы. У всех всё одинаковое, – она раскрывает классный журнал тонкими пальцами и заполняет графу с домашним заданием. – Правда ж, Рита? Это же так?

Через стену слышно, как стучат ногами школьницы под песню «На большом воздушном шаре». Рита резко открывает свои миндалевидные глаза.

– Вы подождите о литературе! – вскакивает она и оправляет кардиган. – Сначала скажите мне, какая у вас политическая позиция?

«Северокавказский многопрофильный медицинский центр» – написано на стеклянной двери, у которой оказываешься, пробежав сквозь федеральную трассу в направлении Беслана. Небогатые люди, проживающие свои жизни, не стоящие того, стоят в очереди за талонами в регистратуре.

– Артур Дзыккаев, – говорит доктор. Брюнет с таким гордым подъемом головы, что можно заглянуть ему в ноздри. Он в белом халате сидит за круглым столом из красного дерева. В кабинете две камеры видео-наблюдения. – Артур – как король. Дзыккаев – как кукурузная булочка.

– Вы обследовали Максима? – спрашиваю я.

– Садитесь. Вы из Осетии?

– Моя мать была из Беслана. Это вы… обследовали Максима?

Он утвердительно кивает.

– Я хочу узнать, отчего он умер.

Этот вопрос оказывается для него неожиданным, потому что он совсем не меняется в лице. Он молчит несколько секунд, как будильник перед сигналом. А потом говорит громко:

– Он утонул.

– Но что это значит, чисто физически? Он был пьян?

 Артур Дзыккаев задумывается на минуту, поскольку не привык формулировать совершенно очевидные вещи.

– Он оказался в Тереке, судя по всему, в районе слияния Терека с Ардоном, или Гизельдоном, мы не можем быть уверены точно, – он протягивает слова, как будто вот-вот уснет. – Еще… Судя по всему, сначала он пытался задерживать дыхание, но потом стало казаться, что вот-вот лопнут легкие. Он был в сознании еще в воде. Это показало вскрытие. Это – самое болезненное. Потом глубокий вдох и выдох, после чего и наступил покой, – он хлопает в ладоши. – Это было быстро. А потом камни. Его побило о камни; и на одном из них его кто-то нашел. Думаю, это было самоубийство.

– Что?

– Самоубийство, – повторяет Артур. – Но я не уверен. Одинокие так обычно и поступают. Ваш друг был серьезно болен. Вряд ли он смог бы прожить еще пару лет.

– Из-за пневмонии?

– Почти, – говорит Артур. – Из-за СПИДа. Вам что-то об этом известно?

Он смотрит на меня, как будто я сдаю экзамен по фармакологии. Я говорю, что мне ничего не известно об этом. Я говорю, его мать и подумать такого не могла бы. Я рассказываю, что Максим – мой школьный учитель химии, что после него остался кредит и куча других проблем, которые может решить верное медицинское заключение. Я читаю все, что написано на листе, который он положил передо мной.

«При судебно-химическом исследовании внутренних органов, крови и мочи трупа 44 лет установлено следующее: в желудке, печени и почке обнаружены производные барбитуровой кислоты; между зубами нижней челюсти найдены следы семенной жидкости неизвестного происхождения; в крови обнаружено присутствие антител к ВИЧ».

– Ваш учитель был голубым, – говорит Артур и вычеркивает строку из заключения, – но это не помешает его матери погасить кредит.

Затем он поправляет рамку на столе. Там фотография женщины с эрдельтерьером и тремя взрослыми пареньками, которые, судя по всему, изучают медицину.

Санета подметает листья на заднем дворе. Когда я хлопаю дверью и вхожу, она не обращает внимания. Она почти глухая: мы общаемся только по SMS. Два года назад она уволилась из республиканского госпиталя и с тех пор сидит дома. Я долго стою у двери; она успевает собрать листья в  кучу и чиркнуть спичкой. Дым поднимается в небо, как из колбы с кристаллами хлорида аммония.

– Все в порядке, – говорю я и кладу руку ей на плечо. Она даже не вздрагивает. – С заключением все в норме, вы можете не переживать. Там нет ничего, что могло бы заставить банк отказать вам с погашением кредита. Вам не холодно? Зайдемте в дом.

Мы проходим в пустую комнату с линолеумом шоколадного цвета и желтыми стенами. Три дня здесь на стульях лежал гроб с Максимом. После того как его вынесли, Санета протерла полы и сожгла ковер. Так принято вести себя, чтобы покойник не нашел дороги домой. Еще все зеркала она занавесила марлей.

– Вы знаете, что Максим болел? – говорю я и жду ее реакции.

– Пневмония? – спрашивает она и смотрит куда-то в пустоту впереди себя.

Рита знает, почему он ушел из школы, и все мы знаем, но пытаемся не вспоминать, потому что любили его уроки больше, чем то, о чем читали в газетах. Три года назад Максима Буланова избили в городском трамвае, пока он ехал домой. В полиции сообщали, что это сделал мужчина, что мужчина пытался защитить своего ребенка. Я читал новость несколько раз, и каждый раз меня тошнило на этом моменте. «Мужчина заметил, что Максим Буланов передвигается по салону трамвая от одного ребенка к другому. По словам мужчины, Буланов незаметно трогал детей за ширинки на брюках, после чего удалялся». Мужчина врезал Максиму по лицу, когда тот подошел к его ребенку. Потом он достал нож, и металл трижды вошел в живое мясо. Потом подоспели полицейские и Рита.

– У Максима был СПИД, Санета.

– Я знаю.

– Что?

– Я это знаю, – она снимает косынку, и ее плечи покрываются тонкими рисовыми волосами. – Его наказал Бог за то, что он делал с мальчиками, – она все так же смотрит куда-то перед собой. – Когда он попал в больницу, я была рядом, я сидела с ним и плакала. Я мыла его, делала уколы, заботилась о нем. Господь отвел ему время, чтобы все исправить.

Я говорю, что хочу пить, и она предлагает мне выйти во двор и набрать воды из крана у сарая с коровами. Я не уверен в том, что она только что совершила признание. Я не знаю, мог ли у нее быть доступ к ВИЧ-инфицированной крови. Я знаю лишь то, что они застряли в этом доме три года назад.

От сарая я сворачиваю к выходу. Тихо затворяю дверь, слышно только задвижку, будто кто-то щелкнул пальцами. За моей спиной раскрывается пластиковое окно. Я оборачиваюсь и вижу бледное лицо Санеты. Дорога разбита грузовиками. «Стой», – кричит она не своим голосом, но я уже далеко.

Чтобы получить эту работу, я выложил всю информацию о своей жизни электронному микроскопу государства. Я получил справки из налоговых служб, прошел полное медицинское обследование, вступил в профсоюз, пролежал в психиатрической лечебнице около трех недель, прежде чем военный комиссариат был готов поверить в то, что я являюсь гомосексуалистом. Я вычистил свои страницы в социальных сетях от фильмов Альмодовара и фотографии радужного флага в память о Тайлере Клементи: ему было восемнадцать, он был геем и покончил с собой, прыгнув с моста Золотые Ворота прямо в Гудзон. После его смерти в Соединенных Штатах организовали благотворительный фонд помощи жертвам интернет-запугиваний. В новом статусе я написал что-то на латинском, чтобы выглядеть эрудитом. Juxta stationem hanc commorare, quaeso. «У остановки остановите, пожалуйста».

Я написал два заявления на увольнение и оставил их на столе Риты. Все равно директор не читает ничего, кроме своих интервью и журнала про выпечку. Я написал: «Прошу уволить меня в связи с тем, что я не могу более вести двойную жизнь. Школа убивает индивидуальность, так что катитесь все в задницу». В другом я написал, что прошу уволить себя по собственному желанию, из-за проблем со здоровьем.

Потом я сажусь на диван в своей съемной квартире, включаю компьютер, и передо мной проплывают события этой недели. Похороны, тошнота, Санета, выборы. Я почти не думаю об этом, они проносятся перед глазами как бриз. Я сижу и плачу. Я оплакиваю не Максима и Риту. Я не оплакиваю даже себя. Все намного сложнее и вместе с тем намного проще. Я плачу от того, что есть во вселенной такая красота, как концерт для фортепиано Чайковского в исполнении Рихтера.Ɔ.