Когда икра не лезет в горло
— У вас тут все омерзительно! Как вы тут живете? Люди — не люди, а отбросы, еда гадкая, словно из старых ботинок сделана, вино пахнет хлоркой, полицейские чисто бандиты...
— Простите, я забыла, как вас зовут?
— Алекс меня зовут, я из Сан-Франсиско, — отвечает добрый малый.
— А что там у вас было с полицейскими? — растерянно спрашиваешь ты, не понимая толком, как поддержать эту светскую беседу.
— Да ничего. Но я читал. Можно быть в курсе, не выходя из дома, все-таки 21-й век, — и смотрит так высокомерно, словно это у него 21-й век, а у тебя какой-нибудь 19-й. В лучшем случае.
Добрый малый — русский иностранец.
— Как тут все изменилось! — охает он, но с неодобрением, разумеется. — Я ж уехал совсем крошкой, восемнадцать лет мне было.
Прикидываешь возраст. Ну, лет тридцать шесть.
— И что, семнадцать лет не были в России?
— Был два месяца назад. Я часто тут бываю. Дела, — подмигивает он.
Так подмигивает, что понимаешь — дела важные. Не чета твоим делам.
— Тут дела делать нельзя, — утверждает он. — С русскими невозможно работать.
— Так работайте с евреями, — советуешь ему от всего сердца. — Или с армянами. Выбор большой.
И он так смотрит на тебя, что взгляд прожигает душу.
— В этой стране никогда ничего не изменится, — сквозь зубы бормочет он фразу, после которой ты, конечно, падаешь в нокауте. Кодовая фраза. Все кивают головами, поют «Вихри враждебные».
Душат знакомую четыре квартиры в центре, дом на Николиной горе, счета в шести банках и приятели, которые минуту назад были рады ее видеть
Удивительная это порода — русский иностранец. Он может 20 лет жить в США, может три месяца греться на пляжах Италии — но будет ровно одинаково обозлен на свою старую родину, которая, мы все не сомневаемся, причинила ему некий загадочный, но очень сильный ущерб.
— Приезжаю — и задыхаюсь, — говорит знакомая, заехавшая из своей Марбельи. — Невозможно тут находиться, сразу все душит.
Душат знакомую четыре квартиры в центре, дом на Николиной горе, счета в шести банках и приятели, которые минуту назад были рады ее видеть. Были рады до той секунды, пока она не решила объяснить, почему нас всех тут окружает говно. Почему наша жизнь — мрак и безысходность.
Объяснив, знакомая немедленно хочет в ресторан «Пушкин» — чтобы испить чашу страданий до дна. Все иностранцы хотят в «Пушкин» — и особенно русские, потому как знают, что там невыносимо дорого и невкусно, а в Испании такое вино стоит в пять раз дешевле (хоть они никогда дешевле не покупают), и что весь этот цирк с «милостивыми сударынями» — он стыдный, нелепый. Ты глядишь на нее, бедняжку, и понимаешь, что человеку черная икра не лезет в горло.
— Мне все говорят: ты не похожа на русскую! — с гордостью сообщает подружка, которая живет в Барселоне.
— Ну, наверное, потому что ты такая характерная еврейка? — предполагаю я.
И все. Обида навеки. Она «не похожа на русскую», потому что у нее вид современный, клевый... а не такой, как у этих ужасных русских, которые надевают лапти на голову.
— Здесь все через жопу! — возмущается она же тем, что хозяйка квартиры, снятой на Airbnb, опоздала на десять минут. — Что за люди?!
Я не решаюсь сказать, что в Барселоне хозяйка квартиры, которую я снимала, опоздала на 40 минут, не говорила по-английски (никто не говорит), запретила пользоваться второй комнатой (хотя снимали всю квартиру) и еще попыталась на 100 евро поднять цену. Да, а через неделю там рухнул потолок — и она не сделала за это ни малейшей скидки.
Если я поделюсь этой историей, то использую тактику Путина «а-вот-у-вас-в-америке-негров-линчевали» — и этим себя опозорю. Что в Барселоне разгильдяйство, то в России — порок системы. Только так.
— Ты, — говорят они мне, — смотришь на все через розовые очки. Прячешься от реальности.
И тут же: «На метро не поедем, там все эти ужасные люди. Они наверняка воняют и кусаются».
Но ты, москвич. Ты должен каждую секунду переживать страдания и разочарования, и каждый шаг по этой кровавой плитке должен причинять невыносимую боль
Эх, милый мой русский иностранец! Знакомый с «реальностью» по фейсбуку и фильмам Звягинцева. Увезший на чужбину в узелочке не только ключи от пяти комнат на Тверской (выгодно сданных в аренду богатой французской семье), но и таинственную страсть, которая побуждает его с упоением читать любую новость, любой комментарий о том, как же тут у нас в России гадко, бесчеловечно, грязно, вонюче, глупо.
Вот приехал знакомый, гражданин США в четвертом поколении, житель Калифорнии, известный телеоператор. Он так радуется. Москва такая красивая. Еда такая вкусная. Люди симпатичные. Он в восторге. Ну да, конечно, душа его американская не болит за всякий произвол, который у нас тут на каждом шагу. Ему пофигу — он ест и пьет, веселится, разглядывает исторические здания (ну, те, которые еще оленевод Собянин не снес, понятное дело).
Но этому «дурачку» позволительно. Тем более он из Калифорнии, они там все не в себе.
Но ты, москвич, ты же в ловушке. В медвежьем таком капкане. Ты должен каждую секунду переживать страдания и разочарования, и каждый шаг по этой кровавой плитке должен причинять невыносимую боль.
— Да-а-а-а! — должен кричать ты. — Да мы тут все подыхаем от безнадеги, от бессилия, от отчаяния! Унесите фуа-гра, не могу его жрать, пока творится беспредел! Верните фуа-гра, буду есть давясь, назло себе!
(И многие ведь кричат. Сама видела/слышала. Кричат, и глаза блестят, и румянец на щеках играет.)
Вот приезжает московский друг к русскому другу, который, допустим, уже лет пять живет в Берлине.
— Ну! — требует тот.
— Кошмар! Еще хуже! Было ужасно, стало ужаснее!
Экстаз. Единство душ.
— Ну, а ты чего? — подмигивает берлинский русский друг. — Не собираешься?
— Собираюсь... — печалится тот. — Но ипотека... Хотя доколе? Дальше будет хуже...
Заходит к ним, допустим, немецкий знакомый.
— Хочу в Москву съездить, — говорит. — Там вроде очень красиво.
— Ты что! С ума сошел?! Куда?! Зачем?! Там плитка! Плитка! У нас блогеров судят, геев убивают, Кремль уже сносят и делают там торговый центр, в воду психотропные подмешивают, в воздухе цианистый калий летает! Все хипстеры — агенты ФСБ!
Немецкий знакомый быстро смешивает вино с виски и уходит смотреть фильмы Звягинцева, понимая, что тот сильно преуменьшил.
А русские друзья выдыхают — ну вот, спасли еще одну невинную душу.
Он все же забудется нервным сном — и приснится ему, как на оленях утром ранним мчится ненавистный оленевод, а по его пути в окнах появляются образы Путина и Кадырова — мол, мы свои, не трогайте нас
Московский друг по доброй привычке за три недели задумывается, как вернется в эту душную страну, в этот невыносимый город, и увидит этих злых таможенных офицеров в Шереметьево, и вдохнет отравленный воздух, и не поедет на поезде, а поедет на такси, чтобы на своей шкуре опять испытать многочасовые пробки, и потом не заснет, потому что под окнами его квартиры на Петровке все копают и все бурят... И на душе у него, знаете, становится тепло, потому что он живо воображает, как будет лежать в своей кроватке ар-нуво и сравнивать, как «у них» и как «у нас», и так ему станет тревожно, так невыносимо, что он все же забудется нервным сном — и приснится ему, как на оленях утром ранним мчится ненавистный оленевод, а по его пути в окнах появляются образы Путина и Кадырова — мол, мы свои, не трогайте нас.
Он проснется и подумает сладострастно: «Довели уж совсем...», а утром слегка несвежий пойдет на свою работу в «Газпром» и будет там думать, где же ему провести грядущий отпуск — в Монтре или, как обычно, на Сицилии. Да где угодно, хоть в Майами, лишь бы подальше от всего этого!