Дмитрий Глуховский VS Миша Most: Какой из робота художник?
Юлия Гусарова: В небольшом фильме «Комендантский час» о том, как и где рисует граффити группировка Cho, есть такой фрагмент: они ночью закрашивают билборд прямо напротив Кремля. 90 процентов ценности и крутости этой работы заключается не в самом рисунке — он совсем обычный, — а в том, что они вообще смогли это сделать. Важно не просто взять и что-то нарисовать, но и подтянуться, вскарабкаться, прикинуться дворником или рабочим, если нужно, ну и потом, конечно, успешно скрыться от охраны или полиции. Чем больше трудностей на пути уличного художника, тем круче. Давайте представим теперь, что билборд закрашивают не какие-то ребята, а дрон-вандал: незаметный, маленький, его и не схватишь. Возможно ли с его помощью написать какое-нибудь слово на видном месте в центре Москвы?
Миша Most: Все не так просто: дрон «видит» перед собой не стену, а сетку и рисует в виртуальной реальности. То есть задача творческой команды не просто запустить его летать с баллончиком, но и задать границы этой сетки и нужным образом запрограммировать пролет дрона, который нанес бы нужный рисунок на определенные участки этой виртуальной сетки.
Гусарова: Почему вы решили передать свою работу дрону?
Most: Меня всегда увлекала тема постапокалипсиса, хотя я не люблю этим словом характеризовать вещи, которые рисую. В общем, это были картинки «из будущего»: дома, плавающие в воде, пейзажи с упавшими космическими кораблями, летящие красные треугольники. У меня была серия работ под названием No Future Forever, посвященная тому, что мир так себя истязает, словно будущее не наступит и думать о нем не стоит. Я нашел на помойке книжку 60-х годов, в которой были мысли ученых и отрывки фантастики, описывающей возможное будущее, такое, каким оно виделась людям 50 лет назад. Эти тексты я использовал, когда делал работы в духе плакатов по гражданской обороне, как будто бы созданных в будущем — они предупреждали о возможных катаклизмах, которые могли бы случиться в 2070-х, например.
Серия, которую будут рисовать дроны, продолжает это направление: рисунки, изображающие полулюдей-полуроботов, тексты. На выставке «Эволюция 2.1» можно увидеть первую в мире живопись, сделанную дроном. Был уже, конечно, какой-то парень, который прицепил баллончик к квадрокоптеру, но его дрон не рисовал, а, скорее, просто разбрызгивал краску в разные стороны, не следуя какому-либо сюжету или плану. В своей выставке я говорю о повсеместной роботизации труда, которая может затронуть и деятельность художника. Роботы уже пишут книги.
Дмитрий Глуховский: Недавно я был на ярмарке видеоигр Gamescom в Кельне и слушал там дискуссию о трансмедийном нарративе — о том, как сюжет какой-то истории может возникать из разных источников: сериалов, книг и игр. В дискуссии участвовал человек, который занимается софтом для искусственного интеллекта, с помощью которого ИИ мог бы писать книги. Впрочем, я уже натыкался на литературу нейросетей.
Гусарова: Да, был проект «Нейронная Оборона»: разработчики из «Яндекса» дали нейросети проанализировать все тексты группы «Гражданская Оборона», и потом робот стал писать стихи в духе Егора Летова. Если поверхностно знать творчество «ГрОб», то при поочередном исполнении песен Летова и «Нейронной Обороны» под гитару можно и запутаться иногда.
Глуховский: Недавно я писал статью для одного американского журнала о том, что будет означать human — «человек» и «человеческое» — через 50 лет, если искусственный интеллект будет развиваться такими же темпами, как сейчас. Сейчас ведь ИИ занимается самообучением и развивает себя сам, без вмешательства человека, и это развитие идет в направлении, известном одному ему. Вспомнить хотя бы недавнюю историю с чат-ботами Facebook, которых отключили после того, как они стали общаться на языке, непонятном людям, но имеющем смысл для них самих. Очевидно, мы столкнемся с нечеловеческим мышлением. Люди же очень сильно привязаны к своей биологии: мы в первую очередь животные, интеллектуальная надстройка нашей «животной» базы существует всего несколько сотен тысяч лет, а культурная надстройка — всего 10–15 тысяч лет. Наше мышление инстинктивное, ассоциативное и эмоциональное. Вещи, которые мы находим волнующими и интересными, кажутся нам таковыми во многом благодаря нашей «животной» сущности. Самообучение нейросетей — результат обсчета данных. Они могут, наверное, притворяться нами, но это будет лишь имитация человека. Даже опасения насчет того, что машины попытаются вытеснить нас из нашей ниши, — это животное мышление. Машинам не нужно с нами бороться. Это мы — живой вид, который долгие годы конкурирует за ограниченные ресурсы. Этим предопределяется наша агрессия как необходимый для выживания механизм — извечная мысль «или мы, или они», соревнование за территорию, пищу, за должность, в конце концов. Для машин вопрос выживания не актуален.
Говоря о взаимодействии с машинами, тоже нельзя не брать в расчет нашу животную сущность. Например, с собаками мы живем полтора десятка тысяч лет, потому мы можем налаживать с ними контакт и синхронизировать свои эмоции. Так, мы можем общаться с щенком, который совершенно не знает команд. Ты понимаешь его намерения, он понимает твои — вы вступаете в эмоциональную связь и можете взаимно любить друг друга. Машина тебя не полюбит, она может только имитировать чувства в своем алгоритме общения. И в компании несмышленого щенка нам всегда будет комфортнее, чем в обществе робота.
Most: У меня была идея сделать проект нейросети-художника и узнать, как бы он мог рисовать и насколько это имело бы художественную ценность.
Глуховский: Я скептически настроен к такого рода проектам. Для начала, машина совершенно точно не может ощущать удовольствия от творчества. Мы склонны очеловечивать неодушевленные объекты — люди с 60-х годов дают своим автомобилям прозвища и уговаривают их завестись. Мы способны всю жизнь не расставаться с плюшевым медведем и передавать его своим детям, потому что когда-то давно думали, что он живой.
Далее, машина-художник фактически делает ремикс других работ, на основе которых будет выстраиваться ее обучение. Наши ожидания от результатов творчества искусственного интеллекта завышены. Какую бы работу ни создал ИИ, ее восприятие будет, на мой взгляд, похоже на то, как мы разглядываем красивые облака на закате. Мы угадываем в их форме какие-то объекты — рояль или лицо. Небо выдает нам картинки, ничего не испытывая и не переживая по этому поводу, эмоциональная нагрузка лежит на том, кто смотрит на облака.
Most: Даже осознавая все эти вещи, люди все равно будут пытаться научить роботов творчеству.
Глуховский: Моя позиция насчет искусства такова: в первую очередь, оно должно оказывать эмоциональное воздействие на зрителя. Искусство, создаваемое механизмом, априори вызывает эмоции, потому что зритель, конечно, когда смотрит на это, думает о том, что это сделал механизм. Мы проецируем свое эмоциональное состояние на результат работы машины и тем самым ее одушевляем.
Гусарова: Вы сказали про эмоциональный отклик, и мне вспомнилась работа Томаса Фойерштейна на 4-й Московской биеннале современного искусства. Представьте: деревянная рука на электроприводе ползает по стене и делает абстрактный карандашный рисунок. Ее движения управляются сигналами с сервера, подключенного к одной из бирж. В зависимости от изменения котировок тех или иных ценных бумаг устройство подает руке сигнал и влияет на рисунок. Понятно, что смысла в рисунке, который делает рука, нет, но общий вид произведения, посвященного «невидимой руке рынка», впечатляет. Как думаете, как будут меняться запросы к художникам в будущем? Можем ли мы быть уверены в том, что образ прекрасного по-прежнему будет кому-то нужен? Вполне вероятно, что людей будут больше интересовать идеи и концепции, чем что-то красивое.
Глуховский: Актуальное искусство нельзя называть масс-маркетом. Самый распространенный вид искусства — это фотографии котят, которые дают человеку необходимые положительные эмоции. А люди, которые интересуются современным искусством, возможно, ищут какие-то смыслы, хотят получить более тонкие эмоции или, потребляя такого рода искусство, мобилизуют и актуализируют самих себя. Кто-то ходит на биеннале, потому что им низколобая культура кажется скучной, а кто-то затем, чтобы «выгулять» красивую девушку, — такое потребление искусства можно назвать несколько лицемерным. Люди обращаются к искусству ради осмысления того, что с ними происходит в жизни, они ищут эмоциональные раздражители. Будет ли востребован образ прекрасного? Конечно, будет. А то искусство, что показывают на биеннале, подвержено влиянию трендов. С приходом машин в нашу жизнь стало актуально машинное искусство. Но, возможно, увлечение технологиями сменится новым луддитством, и в искусстве это каким-то образом найдет свое отражение. Может, будут экспонироваться сломанные машины, сломанные компьютеры, и так далее.
Most: Так в Америке уже был популярен тренд на survival, на то, чтобы быть выживальщиком один на один с природой. Кстати, как думаешь, каким может быть наш Апокалипсис? Какая именно деятельность доведет нас до катастрофы — будет ли это новая «Фукусима», или что-то другое?
Глуховский: Я не считаю, что катаклизм станет следствием той модели пользования природными ресурсами, которая сейчас главенствует в мире. Европа и США переходят на гораздо более рациональное и осторожное природопользование. И в Китае эта тенденция стала заметной, хотя эта страна сейчас главный загрязнитель. Страны Северной Америки, Европы и Япония ведут человечество за собой, показывая, что промышленность может быть экологичной. Большую настороженность вызывает непредсказуемое взаимодействие разных политических систем, например, противостояние Северной Кореи и США. Или, учитывая нашу зависимость от компьютеризации, серьезный вред человечеству может нанести какой-то глобальный сбой. Вспомним, как все ждали последствий «Ошибки-2000», но не дождались. То время предвосхищало возможность такого сбоя. Сейчас наша зависимость от компьютерных сетей куда более серьезна. С приходом интернета вещей мы начали жить в мире, где вся домашняя аппаратура взаимосвязана, и ваша стиральная машина может быть взломана для самых разных целей — впоследствии, может быть, и политических.
Выставка «Эволюция 2.1» в ЦСИ «Винзавод» продлится до 8 октября.
«Сноб» благодарит администрацию и персонал гастробара «Никуда не едем» за содействие в организации дискуссии.