Гордон Хотон: Самоубийство и лимонный сорбет

~ Перевод Шаши Мартыновой

Смерть остановил машину на двойной желтой разметке перед библиотекой — унылой глыбой грязного бетона с краю главного торгового центра. Мой спутник мастерски нанес немного румян на бледные щеки, пригладил волосы костлявыми пальцами и повернулся ко мне.

— Когда выйдем, — сказал он, — смотрите строго перед собой, старайтесь не шаркать, рот держите закрытым. Не стоит показывать публике такие зубы.

Мы выбрались из машины и пошли по мощеному уклону к удаленному перекрестку. Стоял теплый синий день, и городской центр кишел телами. Вопреки совету Смерти я инстинктивно склонил голову, опасаясь, что кто-нибудь заметит ходячего мертвеца среди людей, завопит от ужаса и соберет толпу линчевателей. Но все равно, вопреки моим попыткам защититься от этого фантастического человеческого карнавала, подробности окружающего наваливались на меня — подробности столь яркие и столь отдельные друг от друга, что казалось, будто они имели цвет, а все прочее оставалось черно-белым.

Я видел ботинки, похожие на диковинные фрукты, в которых червями копошились и извивались толстые шнурки. Видел одежду цветов и форм, что ошарашивали меня до тошноты, все текло по серому тротуару, подобно выбросу радиоактивных отходов. Я видел лица с зубами, как сияющие кинжалы, с глазами, как крупные черные камни, с носами и ушами, как плюхи замазки, с волосами, как сыпь, или кроличий мех, или враново крыло. Я был оголен перед всем: перед яркостью и разнообразием цветов и поверхностей кожи, перед постоянной сокрушительной стеной звука, перед наэлектризованным прикосновением живых дышащих тел, перед едким запахом людей, животных, еды, автомобилей. А когда кто-нибудь смотрел — сколь угодно мельком — на мое лицо, одежду или тело, я сжимался в пылинку и тосковал по уюту гроба.

Выжить под этим натиском можно было одним способом: сосредоточить взгляд на зазорах между надвигавшимися полчищами живой плоти; но стоило мне поднять голову и посмотреть вперед, как я к своему ужасу заметил, что Смерть ускорил шаг и ускользнул в толпу. Я бы не смог его догнать, даже если бы знал, куда он идет: когда мышцы зачахли и ослабели после стольких лет бездеятельности, забываешь, каково это — просто двигаться, не обращая внимания на жалобы тела, и пробираться все дальше вперед. Воскрешение требует усилий.

Я знал, что, если поддамся панике, воплотится мой страх разоблачения, и, чтобы шагать дальше в неведомое, понадобились все остатки моих сил. К счастью, Смерть далеко не ушел: я обнаружил его на перекрестке — он сидел на скамейке позади круга людей, пестрых и отвратительных, как исполинские попугаи.

Таких скамеек в пешеходной зоне было несколько, над ними нависали деревья, а над всем этим высилась старая церковная колокольня. Он заметил меня и похлопал по скамейке рядом с собой.

— Лимонный сорбет?

— Что, простите?

— Угощайтесь. — Он раскрыл ладонь и явил мне десяток липких желтеньких конфет, облепленных катышками пыли из его кармана.

— Нет. Спасибо. — Я вскинул трехпалую левую руку, чтобы подчеркнуть сказанное, и уселся рядом. Его присутствие меня немного успокоило; навязчивая тьма людей показалась менее угрожающей. — Что дальше?

— Ждем. — Он закинул конфету в рот и принялся громко посасывать, продолжая говорить. — Вопросов, зачем это, почему и что еще можно было бы сделать, не задаем — просто сидим. — Он глянул на часы и вздохнул. — К счастью, она появится в любую секунду. — Глаза у него расширились, и он начал вставать. — Вообще-то…

Я проследил за его взглядом.

* * *

Нашим клиентом оказалась невысокая белокурая женщина с паучьими конечностями и жилистым туловищем. Ее Дело сообщило мне, что она носит черное с восемнадцати лет; очень организованная; терпеть не может кошек; пьет утром по воскресеньям апельсиновый сок; у нее было всего три любовника, за последнего она вышла замуж; когда принимала душ, сначала мыла лицо, а затем анус; когда ей было пять, она порезала пальцы, отрывая морские блюдечки от камней в прилив; радужки у нее были землисто-карие с каемкой цвета морской зелени. Она спланировала самоубийство на обеденное время, чтобы успеть доделать утреннюю работу в конторе — и чтобы никто ничего не заподозрил. Однажды она оглушила некоего мужчину на два дня оплеухой по правой щеке.

Ей был сорок один год.

Она остановилась в паре метров от нас и поглядела на церковную колокольню; ветер трепал на ней длинную юбку. Она походила на робота, вскинувшего механическую голову к звездам.

— В некотором смысле она уже мертва, — буднично заметил Смерть, пока мы смотрели, как она входит в церковь и подымается по витой лестнице. — Ее покрывает мертвая кожа. Клетки мозга отключаются миллионами. Волосы — мертвое волокно, все ее органы изнашиваются, клеточное устройство дряхлеет. — Он умолк — пососать конфету. — У нее на ногах мертвая шкура мертвого животного, мертвая шерсть мертвой овцы — на спине, юбка — мертвый плод мертвого растения. Она — образ-призрак тысяч ее предков, и все они мертвы. Ее будущее — смерть, ее прошлое  смерть, ее настоящее есть падение в смерть… Поневоле задумаешься, верно?

Я отнесся к вопросу как к риторическому.

— Нам разве не надо за ней пойти?

Он покачал головой.

— Она не сможет упасть, пока не придет время.

Я еще раз вспомнил ее Дело. Во многом рисунок ее жизни напоминал мой. Она пережила счастливое детство, из-за которого оказалась неподготовленной к жестокому разнообразию взрослой жизни; и после одного чудовищного случая с одним из ее любовников — точных данных не помню — ушла так глубоко в себя, что теперь ей трудно взаимодействовать с кем бы то ни было снаружи. Она существовала, но не жила.

— Ладно. — Смерть вздохнул. — Займет всего несколько минут. А потом пообедаем. — У человека с лицом нетопыря у подножья башни Смерть купил два входных билета и открыл дверь на лестницу. — Девяносто девять ступенек — как думаете, справитесь?

Я тяжко вздохнул и кивнул.

Он останавливался у каждого окна по пути наверх и оглашал всякие занятные факты. Скорее всего, просто давал мне передохнуть, за что я был ему признателен.

У первого окна:

— Помню, когда эта колокольня все еще была церковной. — У второго: — Больше века назад снесли всё, кроме этой башни. — У третьего: — Колокол звонит каждую четверть часа. — У четвертого: — Простояла здесь больше тысячи лет. — У пятого: — Наверху замечательный вид. — У шестого: — Высота семьдесят два фута — вы уверены, что справляетесь?

Мы совершили семь кругов в пространстве, минуя перемежавшиеся свет и тень, и тут Смерть тихо объявил, что мы добрались до вершины. Арка вела к четырехстороннему зубчатому парапету со старинным кованым флюгером-петушком в центре на возвышении. Женщина стояла у дальней стенки и смотрела, перегнувшись через нее, на дорогу внизу. На площадке не было никого, кроме нас.

Дело жизни сообщало девять основных причин, почему она хотела себя убить.

В ее жизни не было ключевой цели.

В четырнадцать лет она воображала себя в будущем как великого поэта и философа; ей это не удалось, и тогда она захотела делового успеха; ей это не удалось, и она захотела детей. Ничто из задуманного не воплотилось.

Родители дали ей имя, которое она считала дурацким, — это имя было источником постоянной потехи для ее врагов.

Она считала, что ей не везет в любви.

Ей всегда нравилась мысль о краткой, насыщенной жизни, завершающейся зрелищной смертью. Все ее герои до единого имели похожую судьбу. Она не могла считать, что ее жизнь сложилась насыщенно, зато ее по-прежнему притягивала зрелищная смерть.

В тот день ее никто не позвал пообедать.

Пока я был мертв, этот вопрос и не навещал меня, но для меня-ходячего, новобранца армии неупокоенных, он обрел особое значение

Она когда-то прочла книгу, в которой героиня, почти в точности похожая на нее, решила спрыгнуть с высокого здания и так покончить со всеми своими невзгодами. У нее с этой героиней была одна и та же фамилия, и обе были одного возраста.

У нее во второй половине дня должна была состояться важная встреча, к которой она не подготовилась.

Она давно подозревала, что большинство людей в ее отделе относится к ней без уважения и что все они смеются над ней у нее за спиной.

Все ее близкие родственники умерли.

Я лично считал, что никакая из этих причин не повод для самоубийства, и, если б не был связан договором, предложил бы альтернативные решения ее задачам.

Накрыло меня и волной отчаяния. Как можно с такой небрежностью бросить на ветер то, чего ходячие мертвецы алчут, чему завидуют, — саму жизнь? Пока я был мертв, этот вопрос и не навещал меня, но для меня-ходячего, новобранца армии неупокоенных, он обрел особое значение. По сути, я хоть и сочувствовал ее рассуждениям, но постичь ее вывод не мог.

Но опять-таки не мое это дело.

Мрачная голова Смерти заняла край моего поля зрения. Он сунул между зубов еще одну лимонную конфету, взял меня за плечо и заговорил шепотом:

— Слушайте внимательно. Время — круг. Мы разрываем круг, как предписано, однако разрыв должен произойти точно в нужный миг. Стоит совершить здесь простейшую ошибку, чудовищные последствия могут возникнуть сто, тысячу или миллион лет спустя. — Он нахмурился. — По крайней мере так всегда говорит Шеф. Я лично никогда никаких подтверждений тому не видел. — Он покачал головой, прогоняя мысль, после чего вручил мне клочок душистой лиловой писчей бумаги и ту же черную ручку, которой я подписывал свой договор. — Так или иначе — я делаю дело, а вы пишете записку.

— Какую записку?

— Предсмертную. — Он положил руку мне на плечо. — И приглядывайте за лестницей — я видел парочку у билетной будки — похоже было, что они готовятся последовать за нами, сюда.

— Что мне писать?

— Вы читали Дело. Вот и решите.

Он подошел к женщине осторожно, чтобы никак себя не выдать. Не стоило труда: она полностью сосредоточилась перед прыжком и не видела ничего, кроме себя-падающей. Она осторожно устроилась на нижней кромке парапета между зубцами и замерла на миг, слегка покачиваясь. Юбка хлопала флагом, а женщина кренилась вперед-назад, то подаваясь за край, то отшатываясь к безопасности. Отняла пальцы от стены, выпрямилась и раскинула руки.

Я отвернулся.

* * *

Я вновь соскальзывал.

Руки сорвались с оконной рамы, и я начал скользить.

Рванулся к ручке, но пальцы лишь без толку царапали засаленную краску. Тысячу мгновений, уместившихся в ту единственную первую секунду, я верил, что могу остановиться, но мое тело скользило по крыше вниз все быстрее, по серому шиферу, крутой уклон ускорял падение, ветер и дождь хлестали по лицу. Я хлопал руками и ногами по мокрой черепице, надеясь уцепиться за что-нибудь, пытаясь замедлить скольжение.

Я испустил долгий громкий вопль ужаса.

* * *

Она стояла на парапете, готовая к полету, Смерть молча ждал у нее за спиной.

Что мне писать?

Все, что я прочитал и запомнил в ее деле? Будоражащий позыв к самоуничтожению, презрение к себе, ужас? Я знал о каждом ударе, какой она пережила, о каждом поцелуе, каждом рукопожатии, каждом прикосновении. Всплывали случайные картинки: ее первый любовник предложил еще одну партию в «Скрэббл», а она хотела, чтобы он поговорил, хотела поговорить с ним, а он лишь играл в игры, и ей приходилось в них играть, и позволять собою помыкать, и следовать его советам, потому что она страшилась потерять его, и если б она его потеряла, змеиная ненависть, кишевшая у нее в животе, уничтожила бы ее, но она уже тогда понимала, что он — не тот самый; ей было пятнадцать, когда она бросилась под машину и сказала потом, что нечаянно (но знала, что огни позвали ее к себе), и машина толкнула ее слегка, отбросила в сторону, никакой боли она не почувствовала, но, очнувшись, увидела, сколько на нее смотрит людей, и устыдилась, и оплакала себя; они смеялись над ней, когда она не могла взобраться по канату, слишком слабые у нее бестолковые руки, не держат, ни сноровки, ни умения, и тренер кричал на нее, думая, что это ее подтолкнет вверх, а оно лишь сильнее тянуло ее к полу.

Колокол прозвонил четверть часа.

Ей никогда не было уютно в живых. Жизнь, как ей казалось, случается с нею против ее воли. Она не просила рождаться.

Зато могла выбрать, когда умереть.

Мои мысли отвлекло эхо шагов.

Я прислушался. Шаги и голоса возносились по лестнице. Я глянул на Смерть. Он все еще стоял позади женщины, а та раскачивалась, словно собиралась потерять сознание. От небольшой толпы внизу донесся ропот внимания. Люди, поднимавшиеся по лестнице, отвлекут ее, спасут от себя самой. И часть меня желала этого — но распоряжения мне выдали четкие. Я попытался привлечь внимание Смерти, зашипев. Никакого отклика. Я тихонько свистнул — так, чтобы мой свист скрыло звуком ветра. Смерть вполне уподобился горгулье. Я подобрал маленький камешек и прицелился ему в спину. Камешек улетел за парапет.

Кто-то в толпе крикнул:

— Не надо.

Голоса на лестнице сделались громче.

Женщина медлила.

Московская презентация романа и литературно-игровое закрытие первого сезона проекта «Скрытое золото XX века» состоится 31 октября в книжном магазине «Додо/ЗИЛ».