Настоящее пианино. «Маяк» Макинтоша. Глазго, глаза

— Я хочу настоящее пианино. Не тупую электронную доску, а натуральное, деревянное. Которое звучит, которое отзывается. На котором можно играть. Когда умерла моя мама, она оставила мне двадцать пять тысяч евро и вот тогда-то я и подумала: я хочу теплый дом, я хочу, чтобы там была нормальная температура. Все расцветет в доме, в котором будет тепло. Где инструмент не рассохнется, не расстроится, не распадется на кучу кусочков. Где колки не покроются ржавчиной. Где дерево будет дышать!

Лидия, удивленная жизнью, не принимающая несправедливость к таланту, c длинными блестящими волосами, говорила и говорила, как в трансе. Ее голос преследовал Александру, обвивался вокруг нее влажным питоном, душил.

— Столько лет потратила на обучение. Преодолевала атональное одиночество в Лондоне, чтобы потом концентировать по всему миру. Cелиться в домах, где непрерывным потоком течет электричество. Где уютно, тепло. В двенадцать лет выступала с оркестром. В восемнадцать солировала в Барбикане. В девятнадцать играла на пароходах. Как это произошло? Да просто пришла к отцу в офис, в Гонконге, села за пишущую машинку и разослала письма в отели. В компании, заведующие развлечениями. В турагенства. И меня пригласили. На мне было расцвеченное драконами и листвой шелковое китайское платье. Звук вместе со мной плыл по Желтой Реке.

Лидия повторяла и повторяла эти слова. Про то, что в Дублине, Голуэе, Кинварре, Коннемаре, Монахане всегда очень холодно. Что стены в Ирландии слишком тонки. Что если не распахивать окна в ванной, особенно после душа, туда начнет заползать черная сырость. Заполнять легкие. Обволакивать все клеточки тела. Пленять плесенью и портить одежду. Что люди, преодолевая дожди, грибок, всю эту ирландскую авосечную недоделанность, неуклюжесть и затхлость хлопковых тканей, спешат в толпливый натопленный бар, когда им одиноко и стыло, а потом напиваются и возвращаются в мерзлые стены, — без памяти, мертвецки пьяны. Шатаясь на повеселевших ногах, падают в простывшие простыни, не замечая грибка.

Александра внимала, а когда голос становился слишком назойливым, заполнял как сырость все клеточки тела, она нагибалась и поднимала с пола волосы Лидии. Волосы цеплялись за ворс ковра, как будто от этого зависела жизнь. Александра подцепляла их, они тут же сворачивались гнущимися, гибкими кольцами. Александра не отступала. C пуком в руке, нагибалась и нагибалась, видя на полу черные отметины, видя следы, которые Лидия оставляла везде. Та же продолжала длить на одной ноте свой плач. Говоря, что находясь дома одна — когда Александра, отталкиваясь правой ногой, на синем самокате отбывает к причалам, где продает самокаты — она не видит людей. Что у нее нет красного плаща от дождя. Что красивых плащей, защищающих от дождя, просто нету в природе. Что у нее нет роскошного велосипеда с новыми, туго надутыми шинами, на котором она подъезжала бы к музыкальному колледжу в своем красном плаще, с резюме и веером наградных грамот в руках.

Что везде растет плесень, заполняет пространство, что она не может продолжать жить на этой застывшей, стариковской окраине с парками — Ратдаун Парк, Лэйклэндс Парк, Буши Парк — не делясь музыкой, не выпевая верхние и нижние ноты; не может иметь в качестве аудиенции эту ползущую завесу, эти мерзлые пятна, эту серую плесень. Волосы Лидии цеплялись за ковер, цеплялись за жизнь, а Лидия длила и длила на одной ноте свой плач. Повествуя о настоящем инструменте, на котором она хочет играть. О смерти матери несколько лет назад в заснеженной Швеции. О том, как матери уже назначили биопсию, и, когда она воспрянула духом, надеясь на доброкачественную опухоль и добрый исход, ей вдруг в то же утро порекомендовали трепанацию черепа и принялись вырезать, вырезать испорченные расползшимся раком клетки мозга, пока от нее ничего не осталось, кроме несбывшихся надежд и накоплений.

Лидия пела на одной ноте — си бемоле — об этих растраченных впустую евро. Об ирландских дождях. О том, что мужчинам не нравились ее водонипроницаемые просторные одеяния, они хотели обтягивающие свитера и упрямую упругую грудь, и поэтому она оставила их всех, с озадаченными лицами, за завесой дождя. О том, что от ее матери не осталось ни жизненных клеток, ни соединительных тканей, а настоящего пианино все нет. Что в Швеции до сих пор идет снег. Что мать лежит под белым камнем, который они прикатили ей с берега, а не остроугольной обычной плитой; камнем, который они толкали всю дорогу с моря с ее бывшим бойфрендом-алкоголиком в рыбацкой шапке, который каждый раз, когда собирался напиться, закладывал саксофон в местный ломбард.

Что где-то там на антресолях, в Швеции и Норвегии, у друзей и бывших любовников, по-прежнему лежат ее старые ботики. Ее старинные скрипки. Что без пригляда все отсырело. Что кто-то оставил в снегу велосипед, ранее принадлежавший ее матери, и он заржавел. Что в Сигтуне, под шелест сосен, мать умерла, несмотря на то, что Лидия принесла синтезатор в маленькую церковь при хосписе, куда ее поместили после инсульта, и играла на нем. Несмотря на то, что Лидия приводила целителей, которые пытались восстановить подвижность в руках. Под музыку мать оживала, у нее начинали двигаться пальцы, но стоило Лидии однажды уйти, чтобы поймать бесплатный вайфай, как мать умерла.

Переходя с утерянных евро на мать, а с матери — на вечную ирландскую сырость и зеленые поползновения плесени, Лидия вздымала свои узкие, экзотические очи и выпевала:

— В Ирландии такие дожди. Тут все сыреет. Ты видела серую плесень на окнах? Стоит один раз не распахнуть окно после душа — и по потолку уже ползет темная тень. От нее потом невозможно избавиться. Потрогай, потрогай колготки. Вот они сушатся на батарее. Мокрые лишь от лежания в комнате. И если занести в спальную полотенце — все вокруг станет сырым. Убери его с одеяла. Я чувствую, что задыхаюсь. Развесь их в гостиной... Дотронься.

При этих словах Лидия брала руку Александры в свои. Обжигалась о пальцы. Отшатывалась: «Твои руки такие холодные». Александра зажимала руки между коленей, чтобы согреть их, желая, чтобы Лидия снова взяла ее руку в свои. Лидия продолжала: «Cплошная влага вокруг. Я хочу делиться радостью нот, будить в сердцах отзывы. Все пророчили мне светлое концертное будущее. Убеждали, что я не хуже Марты Аргерих. Лучше, чем Альфред Брендель. Громче чем Кири Те Канава. Ярче, чем Алисия Де Ларочча. А я..? Я ни там и ни здесь. Я нигде».

Лидия некрасиво морщила нос, cтановилась похожей на маленькую недовольную Бабу-Ягу. Челка была подрезана коротко, будто обрублена топором. Кожа казалась чуть грязноватой, пористые черные точки на ястребином носу. Выгнутые причудливые ноздри с черными жесткими волосками. Cтановилось видно, что оливковое масло, которым она натиралась, не спасало ее от старения, от набирания новых лет. Кокосовым она мазала волосы. Эти масла напоминали Александре о немытой сковороде, на которой когда-то царствовала большая глазунья. Напоминали Александре, что скоро близятся Лидины сорок восемь. Что этот жирноватый налет надо протереть одеколоном вдохновленного празднования.

Пальто Лидии было затемнено городом, выхлопом грязи. Второе пальто когда-то было оранжевым, третье — желтым, но вскоре на всех появлялся этот грязноватый налет. То ли оттого, что Лидия часто ездила, согнувшись, неуклюже виляя, на велосипеде? То ли оттого, что нередко беззвучно рыдала, уткнув лицо в полы пальто? Она обычно никуда не доезжала, не проехав и пяти минут, возвращалась обратно. Ложилась на кровать со словами «dizzy, I am so dizzy». Эти слова жужжали, жужжали в александриной голове, и тогда под воздействием Лидии и Александра чувствовала, что она тоже dizzy, у нее в голове тоже начинало жужжать, так что они обе ложились в кровать, ощущая, как эта непреодолимая dizziness накрывает обоих.

Так проходили их дни. Александра украдкой подбирала волосы с пола, Лидия опять выдувала губами свой «dizzy» и ложилась на кровать в ожидании настоящего пианино. В зеленоватых, плавающих глазах Лидии жил злой неуют. Александра, черноглазая, узкоплечая, узкобедрая, в ловкой салатовой мастерке, в шортах с кармашками на липучках, с пуком волос в руке нагибалась и все собирала, cкладывала волосы Лидии в бумажный пакет. Лидия продолжала:

— В резиновых сапогах, под дождем, со скелетом белых пластмассовых клавиш. Волоча их за собой — как в гробу на колесиках — в черном тяжелом мешке. Двадцать лет прошло после колледжа. Восемнадцать — после моего плавания по Желтой Реке. Уже та девушка из общежития в Камбере, которая громче всех кричала после оргазма, стала концертмейстером хора, а я все также нигде. Cтоя на коленях у радиатора, молясь Богу тепла. Слушая помехи дождя. Куда его тут поставить? Как поддерживать температуру? Как оберегать от колебаний погоды? Как сюда занести?

Александра понимала, что «его» означает Настоящее Пианино и молчала, зная, что этого никогда не случится. Что никогда Лидия не сможет так ловко закинуть веревки, чтобы пианино принялось скользить вверх. Чтобы поднять его сюда на четвертый этаж. Чтобы победить зеленую плесень. Чтобы избежать мертвецкого стучания белых костей — пластмассовых клавиш. Не сможет окрутить его тросиком. Не в силах будет затащить его в комнату, ведь даже приподнять жалюзи, потянув за веревку, она не могла, упиралась ногами, вешалась всем своим сорокапятикилограммовым телом на трос, как будто выходила в открытое море и жалюзи — это гигантский увесистый парус, и тогда Александра бросалась на помощь, спасала от усилий и волн, тащила вверх жалюзи, да так, что за окном обнажались деревья.

Лидия, ломкая, хрупкая, с облаченными в черные колготки коленями, острыми и узкими, как черные клавиши, смотрела на Александру. Видимо, вместо Александры желая увидеть деревянный рояль. Внушительные контуры вместо сияния прозрачной розовой кожи. Александра в свою очередь разглядывала Лидию под одеждой, проникая под платье. Туда, где подбритая полоска волос была так похожа на тонкую, вертикальную черную клавишу. Туда, где на двух небольших выпуклостях разместились круглые коричневатые четвертинки.

— Что ты молчишь, думаешь, что я stupid cow, глупая тушка?  

Александра — пук волос в руках, примеряясь еще к одному — деловито давала советы:

— Может быть, обойти дождь. Концентировать в европейских столицах. Летать в облаках. Взмывать над плесенью и оказываться в других городах.

Лидия отвечала:

— Да я даже не смогу пронести в самолет инструмент! За это нужно отдельно платить. Вот если бы я умела играть на кельтской арфе. На домре. И прекрати, прекрати это подбирание моих опавших волос. Маму бесило, когда бабушка начинала собирать ее волосы. Вот так же нагибалась, как ты. Со скелетными ледяными руками. Я видела, как ты подмываешься вечером холодной водой. Я же тебе ставлю только-только прокипяченую, чтобы ты не застудилась. Ее и бери.

Лидия еще не знала, что ей приготовила Александра на близящийся день рождения, на ее сорок восемь!!

Александра, только подцепившая с ковра длинный волос, не знала теперь, куда его деть. Стояла, волос свисал с ее пальца и кучерявился. Такие же кудрявые волосы были у Лидии между ног. Александру захлестнуло желание. Распахнуть халат на любимой по имени Лидия. Поглаживать такое живое, такое теплое пианино. Дышать каждой клеточкой дерева. Убрать из ее памяти эту безжизненную пластмассовость клавиш. Чувствовать на пальцах, как растет дерево, ласкать инструмент, сотворенный из проклюнувшихся, лопнувших почек… но Лидия начала петь.

«И-и-и-и-и-и». Высоким, напряженным, нечеловеческим звуком. Потом: «Ми-ми-ми-ми-ми». Больше всего она боялась, что Александра, писатель вечером, а днем — продавец самокатов, сделает ее в своей прозе объектом насмешки. Но это происходило сейчас. Лидия была объектом насмешки и одновременно объектом желания. Ложилась обнаженным лобком на белый лист. Между ног струились волнистые волосы. Александра так объясняла свое поведение: «Когда я в отчаянии, я просто беру лэптоп и начинаю описывать то, что происходит — поэтому, когда в отношениях возникают проблемы, я отстраняюсь и начинаю думать, что это мой текст. Что это мои герои бунтуют. Они бранятся, бесятся, сходят с ума — а я наблюдаю за ними в качестве автора. Так я сохраняю баланс».

Александра попробовала ее приобнять, но испугалась, что за теплом рассказа о юности и об Альфреде Бренделе последует холод.

Лидия попросила Александру присоединиться.

— Ты можешь сделать легато сначала? Вот так вот. Чтобы сначала «и-и-и-и», а потом «ми-ми-ми».

Александра старалась и выпевала. Лидия ее поправляла. Затем продолжила речь:

— Что я сделала со своей карьерой? Я должна выступать в Токио, Сан-Франциско, Париже, а вместо этого играю на похоронах. С пластмассовым набором нот… — Лидия повторяла и повторяла эти слова, а пальцы ее в это время утопали в листве темно-зеленого кейла. Затем снимали кожуру с круглого, как мяч, турнепса. Затем доставали из холодильника окоченелую рыбу. Лидия умела оркестрировать овощи. Более твердые шли в кастрюлю — на пар — первыми, как на заклание. Более мягкие и покладистые — к примеру, шпинат — в самый последний момент.

Затем Лидия перевозила пластмассовое пианино из холодной комнаты в теплую кухню, подогретую газом, и начинала играть. Перетаскивала его на подставленном под железные ножки ковре.

Снова просила, чтобы Александра присоединилась. Александра спрашивала, с какой целью. Лидия говорила, что это просто так, для пущего смеха. Александре было совсем не смешно. Она подпевала, а Лидия, тем временем готовясь к игре на похоронах, тасовала репертуар мертвецов. Недавно ее пригласили выступить в обществе для бездомных, которое здесь называлось Simon Community, и Александра надеялась, что если Лидия будет окружена живыми людьми, она повеселеет и перестанет говорить про настоящее пианино и плесень, а также рыдать. Увы, оказалось, что это был благотворительный концерт, посвященный памяти закоченевших на улице — и Лидия пришла домой в шоке, перечислила поименно двадцать шесть недавно погибших и легла в кровать в шесть тридцать вечера, накрытая dizziness, так что Александра и в тот вечер осталась без ласк.

В день, когда Лидии исполнилось сорок восемь, Александра сказала ей: «Собирай вещи».

Лидия испугалась. Александра была мертвецки серьезна. «Выходи с вещами на улицу». Лидия выглянула за окно. Моросил дождь. У ворот припарковалась черная «Тесла». Лидия положила в непромокаемую сумку на колесах свой талант, кинула туда айпэд и рейтузы. Александра божилась и обещала ей развлечения, но Лидия опасалась, что та затащит ее в какие-нибудь кельтские степи с палатками, поэтому, когда «Тесла» выехала на широкую дорогу, где слева было написано «Дублинский порт», а справа — «Аэропорт», и не останавливаясь, помчалась в сторону аэропорта, Лидия благодарно вздохнула и взяла руку Александры в свою.

В аэропорту Александра выдала Лидии посадочный талон и попросила на него не смотреть. Лидия сунула бумажку человеку, стоявшему рядом с автоматическими открывающими воротцами, откуда люди проходили к своим авиарейсам.

— Это сюрприз!

Человек посмотрел в талон и сморщился, будто увидел пустыню с замершими красноглазыми ящерицами. Лидия взволновалась:

— Куда мы летим?

Лицо служащего аэропорта изменилось.

— Тебе нравятся гондольеры? Взяла с собой крем для рук, чтобы не обожгло солнце? Обожаешь большие соборы и красноречивых людей?

Лидия зарделась. Она любила Александру все больше. Предпочитаемой ее страной была, конечно, Италия. Солнечная веселая страна, где когда-то она срывала прямо с веток фиги, хурму, пела — и ей кидали монетки.

Александра тоже улыбалась в предвкушении расцветающей радости Лидии. Они прошли мимо одного зала, затем второго. «Только бы Лидия заранее не догадалась, куда мы летим!» Лидия и понятия не имела, куда направится самолет. Она улыбалась блаженно, представляя пальмы Палермо и летние окрестности Турина, и поэтому, когда Александра подвела ее к стойке, где было написано «Глазго», она лишь недоуменно и растерянно смотрела вперед.

— Ты поняла, куда мы летим? — Александра спросила.

На скамейках сидели неулыбчивые, хмурые люди. Александра даже усомнилась, правильный ли она сделала выбор, но назад пути нет.

— Ты видишь, что тут написано?

— Я вижу, — ответила Лидия. — Тут написано Глазго. Но в Глазго нет гондольеров.

Александра хотела завоевать ее симпатию и любовь. Давно она не встречала такой привлекательной женщины, и поэтому потратила крупную сумму, чтобы организовать романтическую поездку в Шотландию. Ведь Лидия как-то обмолвилась, что ей нравится эта страна! Что она хранит самые лучшие впечатления после того, как выступала там со своей андерграундной группой и лезущим из кожи самопровозглашенным мистиком и поэтом «Тибетом»!

Александра распланировала все очень давно. Чтобы к аэропорту Лидию подвозила учтивая черная «Тесла». Чтобы в арендованном помещении было настоящее пианино. Чтобы Лидия отдохнула перед взлетом. Ведь Лидия часто говорила, что ей трудно дышать. Утром она просыпалась и, когда Александра к ней прижималась и дотрагивалась до ее тугого плоского тела, от которого шел аромат как от яблока, говорила:

— У меня низкое давление, я задыхаюсь. Мне срочно нужно на улицу.

Александра гладила ее бедра, Лидия жадно вдыхала ртом воздух. Она задыхалась. «Здесь такой плохой воздух, энергия не по феншую». Александра просила. Лидия рвалась на улицу. «Мне нужно двигаться для кровообращения, как-то странно тянет в ногах».

Александра, за предыдущие недели накопив напряжение, пыталась его разрядить, обводя четвертинки под комбинашкой Лидии указательным пальцем. Лидия, не замечая, раскрывала широко рот, так что видны были поставленные в Венгрии пломбы (несколько лет назад она поселилась в центре Будапешта за тринадцать евро за ночь и сделала дырки и мост), натужно зевала. Александра растягивала на кровати спортивное тело, брала руку Лидии, подводила к своему спелому лобку, готовому лопнуть от сока. Лидия, не понимая, тянулась за таблетом, спрашивала, какой по субботам утром открыт бассейн, в Теренюре или Темпелоуге, и есть ли скидки студентам, хотя студенческий билет, который ей дала Александра, она давно потеряла.

Александра мысленно била себя по рукам, отворачивалась в другую сторону. Лидия начинала тогда волноваться и спрашивать, все ли в порядке. «С тобой все хорошо? C тобой все хорошо?» — повторяла она. Тело у Александры горело. Все в ней тянулось к этим черным волосам, клавишам, этим развешанным на радиаторе трусикам и крючочкам четвертинок на нотном стане. Лидия спрашивала:

— С тобой все в порядке? Все хорошо?

Александра давила желание. Утыкалась в подушку. Крепко сжимала ноги, уничтожая тревожное жжение. Лидия выбегала из дома и, высоко поднимая колени, бегала вдоль забора, чтобы сбить напряжение. Александра дотрагивалась до укромных частей своего тела, ложась навзничь. Александра опережала желание, чтобы схватить его в горсть, чтобы перехватить его до того, как к нему нецеремонно потянется Лидия и потом вдруг отпустит, неожиданно вспомнив о чем-то своем. Оставив Александру неутоленной, ни с чем.

В аэропорту Александра оглядела унылых, одетых в приглушенные простые одежды, людей, сидящих неподалеку от стойки, и развеяла день-рожденный сюрприз —

— Мы летим в Глазго.

Лидия, наконец-то сделав над собой усилие и выкинув из головы гондольеров, провозгласила:

— Я так люблю этот изумительный индустриальный город с его архитектурой, ангарами, рабочим людом, глазированной вязью на окнах.

Когда они прилетели, Лидию ждало настоящее пианино!     Столько раз Александра слышала, что все проблемы решило бы настоящее пианино. Несколько человек с AirB&B, которым она написала, сказали ей, что несвободны в тот день. Александра рассматривала фотографии в Интернете, пытаясь разглядеть на них, между книжных полок и сериографий с Мерилин Монро на стене, пианино или рояль. Ее поисками вели любовь и наитие; хотя бы сегодня исполнится мечта Лидии; хотя бы в течение двух дней у нее будет всё!

Усталые от перелета, промокшие под забирающимся за воротник, вездесущим глазгским дождем, они нашли под ковриком ключ и вошли в залу с белой треугольной вазой и круглым красным кожаным креслом. Как тут светло и тепло! Сдавшие квартиру хозяева, фотограф-портретист и его муж, преподаватель фортепиано для школьников, были в отъезде. Пианино стояло рядом с камином. Лидия сразу же бросила к нему и раскрыла. Взяла две ноты. Шопен! Концерт номер два! Сыграла медленную часть в ля бемоле. Александра стояла рядом в волнении. Ерунда, что ночь в этом доме обошлась в сто пятьдесят евро. Выйдя в коридор, трогала себя через перемычку трусов, чтобы высвободиться из плена Лидиных нот.

Через две минуты Лидия отошла от пианино, стала заваривать чай. У нее разрасталась мигрень. Ей было сложно дышать. Александра заранее заказала аюрведическую еду и тортик со свечкой в лучшем в городе ресторане, «Очарование Индией». Стоило им зайти в «Очарование» и усесться, как пятеро поварят в передниках выстроились вокруг их столика и включили музыкальную запись, выпевая ей поздравления, и, хотя Александра заранее сообщила им имя, на имени они сразу запнулись и тогда она подсказала им: «Лидия». Лидия сфотографировала индийцев, а они сняли ее: сначала отдельно, сидящую романтически со свечой, а затем вместе с Александрой обнявшись, и Лидия тут же выложила фотографию тортика и «курицы тикки малай боти» в Фейсбук. Потом подождала нескольких «лайков». И вот уже Александра вела ее домой, обнимая!

Лидия обожала горячие ванны. Ванна была и тут, причем фотограф-портретист и его муж-пианист, чьи романтические фотографии в кружевных рамках украшали все полки и подоконники, специально положили в ванную мокрый ковер, чтобы никто ей не пользовался, оставив гостям только душ. Александра выволокла ковер, вымыла ванну, налила воды, а когда разгоряченная, размягченная Лидия, деликатно ступая, вышла из ванны, Александра вытерла ей спину, ступни, лодыжки и между ягодицами, чтобы Лидия стала сухой. Чтобы стала податливой и из нее можно было лепить изгибы и выдувать музыкальные стоны.

Укутавшись в два одеяла (второе Александра специально перевезла для нее в самолете), Лидия заявила:

— Займемся любовью завтра, ты не обидишься?

Александра сразу же повернулась на другой бок, чтобы не поддаваться соблазну.

Лидия спросила:

— С тобой все в порядке? Как твое настроение?

Александра молчала.

— Я знаю, что ты недовольна!

Александра без слов отодвинулась на край кровати.

— Ты совершенно не думаешь о моих нуждах, я так устала, мне обязательно нужен сон, полные восемь часов.

Повернувшись спиной к находившимся в кухне предметам, пианино тоже молчало.

Наутро Александра заранее решила думать не о себе, а о том, в чем нуждается Лидия. Поэтому, когда та, забыв об обещании, утром вскочила и распахнула окно, Александра ничего не сказала. Она ожидала, что Лидия подойдет к пианино и заиграет, но Лидия начала петь «и-и-и». Александра хотела спросить, не хочет ли она выпить чаю, но Лидия как раз в тот момент перешла к «е-е-е». Когда Александра все же решилась уточнить насчет завтрака и будет ли Лидия играть на пианино, Лидия cнова затянула свое «и-и-и», но так красиво, что Александра снова обратилась к молчанию. Они собрались к Маяку, где была арт-галерея и выставлялись прекрасные произведения архитектора Макинтоша.

На Маяке, когда они поднимались на лифте на самый последний этаж, откуда можно было пройти на смотровую площадку, Александра услышала, как кто-то наверху играет на пианино. Пианино было и здесь! И Лидия тоже услышала звуки и сразу вся подобралась. Они вышли из лифта. Белое, раскрашенное фиолетовыми цветочками, китайскими иероглифами и красным драконом, со словами GlasgowPianoCity.org на нем, оно располагалось у стены на небольшой круглой площадке. Из окон видны были запанибратские крыши и раскрывался своими тайнами город. Пожилой человек в седом пушистом свитере сидел за клавиатурой и что-то играл. Он сразу же обратился к Лидии, как будто знал ее очень давно.

— Ты пианистка? Подскажи мне, как сыграть! Я давно учу эту балладу.

Лидия сказала Александре:

— Пожалуйста, подержи.

Александра подхватила ее сумку. Взяла шарф. Подняла упавшую перчатку и использовавшийся вместо платка бумажный комочек. Помимо клавиш, у Лидии никогда ничего не держалось в руках. Лидия села за пианино. Александра вспомнила, как вчера она поворачивалась спиной к любви. Столько подготовки ушло на добывание инструмента, а тут вдруг второе. Что все это значит?

«Белое, — в это время успела подумать Лидия, прежде чем взять первый аккорд. — Белое, совсем как в детстве, в двенадцать лет, когда я разучивала эту балладу Шопена, и мама, моя умершая мама, как раз и покрасившая пианино для меня в белый цвет, была рядом в комнате и гладила мое платье для выступления на телевидении. А потом уже были раздоры, а потом уже был развод, а потом я жила в Гонконге с мачехой, у которой пианино было темно-коричневое и его утяжеляли горшки с геранью, которую она поливала, так что вода просачивалась сквозь крышку на струны, на поролоновые молоточки, и пианино поглотила мерзкая сырость, и вскоре оно перестало играть».

Лидии опять стало двенадцать, перед ней раздвинулось светлое концертное будущее, она парила. Ноты возносили ее. На площадке собиралась толпа. Выходящие из лифта люди, наверное, полагали, что так все и было задумано: приложивший ухо к мелодии пожилой мужчина в очках; длинноволосая пианистка в богемном берете, и стоявшая рядом в своих вечных шортах молодящаяся девушка с круглой, хорошо подстриженной головой, которая подавала пианистке то айпэд, чтобы свериться с нотами, то карандаш, чтобы помочь пожилому любителю музыки с выбором пальцев, то воспоминания детства.

Александра же, которую, с ее самобытной свежестью и сногсшибательным самокатом, недавно поместили на обложку каталога спортивного магазина, уносясь ввысь вместе с Лидией, не могла не вспомнить о грустном посещении гугнивого гинеколога и о том, как он сказал, что больше не видит одного из яичников, что тот сморщился в преддверии менопаузы (и польский, вполовину дешевле ирландского, гинеколог из Гданьска сморщился тоже, глядя на УЗИ)... и, так как у нее странным образом больше не было ни приливов ни отливов, а только ровное ко всему отношение и длительное отсутствие менструации, она начала подумывать о себе как о существе абстрагированном и асексуальном, так что — и тут мы спустимся на лифте на землю и перенесемся в ближайшее будущее, когда девушки уже вернулись в свой однотонный Дублин из разнообразного Глазго — так что она больше не просила Лидию потрогать ее. И именно поэтому Лидия, иссыхавшая как пианино без внимания и влажной любви, все чаще просила Александру поцеловать ее грудь и много больше, хотя даже тогда — когда Александра просовывала себя внутрь ее — не могла удержаться от комментариев: «Там тонкая кожица, осторожно!» Или: «У меня угол там совсем не как у других, он сильно изогнут, ты разве не чувствуешь?» Или: «Проходи туда сразу, что ты замешкалась, когда ты просто там топчешься, мне неприятно и больно». Или: «Нет-нет, срочно выйди оттуда, когда ты и там, и здесь, стимуляции слишком много; делай что-то одно». Или: «У меня спина устала в таком положении». Или: «У тебя там царапает ноготь». Или: «Уже полтора года прошло, а ты все не можешь понять, как у меня там все устроено; у меня там намного уже, чем у других; ты задеваешь снаружи нежную кожицу вместо того, чтобы сразу зайти в самую глубь».

Этот список можно было длить и длить, но иногда все складывалось хорошо и Лидия издавала свои «и-и-и-и» и «ми-ми-ми», но уже не при пении, а когда они лежали в постели, и язык Александры попадал именно туда, куда нужно, на активный, крохотный, расчищенный от окружающих его снулых складок, пятимиллиметровый участок... при правильной частоте, при комфортной температуре, верном нажиме и правильном положении... и безостановочно продолжал свое монотонное трение, в то время как четвертинки темнели, твердели и напрягались, а два одеяла, прижимая двух женщин к непременной земле, создавали чувство уверенности и защищенности, и именно тогда Лидия изгибалась и из нее выдувались слова «Я люблю тебя», а Александра, в тот момент переходя из рассказа в жизнь, изумлялась и еще шире раскрывала глаза.

Дублин, 19 ноября 2017