Дмитрий Бавильский: Поминки после концерта

Последней на поминки прибежала Инна Бендер. Запыхалась, хотя даже в спокойном своем состоянии она не ходила, но почти бежала, «летаешь, как моль», фыркнула ей Соркина.

— Да, я — моль, я — летучая мышь, — мгновенно сообразила Бендер, твердо вставшая на рельсы плавной артистической карьеры, — вино и мужчины — моя атмосфера…

Тут, несмотря на печальный повод, засмеялись все, кто слышал и знал, что избыточная («маланская», как говорила покойница баба Паша, чтобы лишний раз не употреблять бранное практически слово «еврейская») суетливость Инны почти всегда безрезультатна и ни к чему не приводит.

Инна привычно потянула одеяло на себя. Отдышавшись, рассказала, что прийти раньше не могла, так как встречалась с самой великой, наивеличайшей певицей всех времен и народов. Да-да, с Аллой Борисовной. Нет, не ослышались, именно с ней.

Все, разумеется, знали, что главная исполнительница земли русской второй раз в истории Чердачинска завернула на гастроли в этот «крупный промышленный и культурный центр», однако реальность людей, собравшихся на поминки, максимально отличается от реальности, в которой существуют концерты, дворец спорта «Юность» и «эй, вы там, наверху, не топочите, как слоны…»

Бендер устроила на приму натуральное сафари. Обложила со всех сторон. В гримерку звезды, окруженную плотным кольцом телохранителей, ее не пропустили, поэтому она якобы сосредоточилась на конгресс-отеле «Малахит», куда Алла Борисовна въехала в единственный люкс. Инна, замаскировавшаяся под обслугу номеров (пошла на преступление, где-то утянув форму с кружевными оборками), караулила певицу с раннего утра. Хотя, разумеется, было понятно, что символ отечества рано не встает. Каждую подробность Инна обнародовала, закатывая глаза. Начала, как водится, издали.

— Вы же знаете, как Алла Борисовна на концертах устает. У нее есть одна песня, про одинокую женщину, соседи которой пируют на соседнем этаже. Она ждет, что ее тоже позовут в шумную компанию, «но меня сосед не пригласил, только стулья попросил…» И тут она буквально начала скакать и прыгать по стульям, расставленным по сцене. Прикиньте, как она устает после этого!...

Однако вышел-таки и на Инниной улице праздник. Точнее, в узком коридоре у люкса: возможность проникнуть в номер к народному достоянию, представиться. Теребить кружевной передник, рассказывая о себе, глядя примадонне прямо в глаза. Прямо в глаза.

— Ну, вы ж понимаете, что Алле Борисовне было некогда, у нее такой плотный график и через полчаса интервью назначено, так что наш разговор носил предварительный характер.

И видно, как Инке нравится само это словосочетание «предварительный характер», оставляющее надежду на продолжение.

— И мы его, конечно же, продолжим. В Москве. Она мне дала свой телефон.

Последние пару слов Бендер сказала (точнее, выкрикнула) по слогам, превратившим фразу в ультразвуковой, практически удар бича, резанувший всем по ушам — такие номера удавались Инне лучше всего: она долгое время тренировалась ломать голосом стаканы — после того как Вася рассказал ей «про опыты певцов прошлого». Короче, оглушила. Шумные выдались поминки у дяди Пети. Ему, тихушнику, сидевшему, оказывается, сразу же после войны, они бы точно не понравились.

— Когда едешь?

Пушкарева, будто бы убитая горем, осведомилась крайне сухо. По-светски.

— Пока еще не решила. У Аллы Борисовны такое тесное расписание, что еще совпасть надо. Но она обязательно меня прослушает и, может быть, даже работу даст? Ой, теть Галь, как дядь Петя-то помер?

Вдова (Васю осенило: да, она же один в один похожа на уменьшенную копию Монсеррат Кабалье) зашевелила бровями, точно сначала репетируя то, что предстоит высказать. Губы зашелестели шелухой на ветру. Тетя Галя внезапно улыбнулась доверчиво и близоруко.

— Да как помер, как помер, так и помер, как стоял. В одночасье. Где стоял, там, значит, и упал. Как подкошенный. Стакан воды попросил — таблетку запить. Выпил, закашлялся, стакан выпал из рук — такой вот конец. Он же буквально накануне себе зубки золотые вставил, так давно об этом мечтал. Недели еще не прошло. Думал, жизнь только начинается.

Будущая звезда советской эстрады выразила искренние соболезнования.

— Вот ведь, недели еще не прошло, как про смерть Фредди Меркури передали — представляете, от СПИДа человек помер. Но, тетечка Галечка, милая, дорогая моя, любименькая, вы сильно-то не переживайте: если смерти — то мгновенной, если раны — небольшой.

— И вечная весна…

Ехидная Тургояк подпела Инне, а Васе на ухо горячо открыла очередную страшную правду:

— Дядя Петя попросил воды да закашлялся, а Ленка-то ему и говорит: «Вот, ничего ты толком сделать в своей жизни не можешь, даже таблетку запить», а он в ответ хрипит да на пол оседает… Так и осел. Умер мгновенно.

Бендер даже растерялась такой реакции, выкатила глаза на подругу: чего это ты? Маруся была назидательна, но предельно, подчеркнуто корректна.

— Вообще-то, Инн, у Лены папа умер. Горе у Лены и у тети Гали, понимаешь? Или не понимаешь?

Певица стушевалась, поникла. Тут за семью заступился Илюха, хотя особой надобности в его выступлении не было. Голос его креп с каждым словом.

— Алла Борисовна, когда приезжает в Чердачинск, в гостиницах не останавливаются, это не их уровня апартаменты. В «Малахите» разместили ее музыкантов и подтанцовку. Сама примадонна, понимаешь, поселилась на обкомовских дачах, куда гостей города такого уровня селят. В сосновом бору.

«Такого» Морчков выделил словно курсивом. Хотя уже одного слова «апартаменты» оказалось достаточно. Возможно, впрочем, некоторые клюнули на сочетание «обкомовские дачи», о которых слышал каждый чердачинец, но за высоким забором не видел никто, кроме охраны и челяди. Бендер пошла ва-банк.

— А тебе-то почем знать?

— Да ко мне шофер одной казенной волжанки из обкомовского гаража на диагностику ездит… Рассказывает кое-что…

— Лучше бы он тебе билеты на концерты во дворец спорта подкидывал.

Пушкарева поставила мужа на место, крайне довольная таким «примечанием на полях». Нравилось ей осадить и посмотреть, как реагируют.

— А вот это уже не в его компетенции.

Судя по лексике, Морчков умнел на глазах, едва ли не ежедневно набираясь новых слов и знаний. Умел и любил учиться, был благодарным слушателем, да только Пушкарева не особенно его баловала. Уже тогда ее намертво склещило со своим начальником Ворониным: поступив на службу в строительную контору секретаршей, она как должное восприняла приставания босса, получая от него не только удовольствие, но и подарки.

Поминальный стол, заваленный бутербродами с копченой колбасой (Вася отметил про себя, что Пушкаревы вложились в трапезу по-серьезному) и батареей разноцветных бутылок с «Амаретто» (из-за чего тусовка начала отдавать карнавалом) поставили в зале, у книжных полок — в комнату Лены и Илюхи он попросту не поместился бы.

— Сервелат не ешь, — шепнула на ухо Маруся, — он паленый.

— Можно подумать, ликер фирменный, а не из Польши.

— Про «Амаретто» не знаю, его Илюха по знакомству в одном проверенном киоске брал, но колбасу делают местные кооператоры — Шура, занявшая квартиру после смерти бабы Паши, сделала Ленке скидку по оптовым ценам. Там внутри — вареный картон, бумажная пульпа, смешанная с толчеными свиными шкурками из скотомогильника, вкуснотень — закачаешься… Мяса в ней — ноль.

— Ведь как же жаль, что дядя Петя умер в самом начале перемен и не узнает, что будет дальше. Чем сердце успокоится.

Курили на балконе, пока сумерки не растворили внутренности двора внутри темной, непрозрачной воды. Выбравшись из-за стола, молодежь чувствовала себя, точно после выпускного бала; тетя Галя тихо исчезла на кухню мыть посуду и там, видимо, возле банок с чайным грибом, всхлипывала. Оплакивала мужа, колыхаясь, точно чайный гриб — это она, мокрая насквозь от слез, а быть может, и себя — не знала же, что и ей осталось совсем ничего.

Впрочем, она еще успеет немного пожить в «новой» квартире с молодыми, пока Илюха найдет ей полуторку поближе к трамвайному кольцу у «Северо-Западного» кинотеатра. Значит, она потом от них съедет туда или же они потратят ее деньги еще при жизни? Потому что в последний раз, когда Лена звонила Марусе, то ей не на что было похоронить тетю Галю. Лена говорила тогда через силу — точно на ногах уже не держалась. Не гордая, просила денег, Маруся ей отказала. Знала, что Пушкарева давно пошла в разнос, нигде не работает, пропивает материнские квадратные метры.

С Морчковым она уже тогда развелась, трешку, на нее записанную, отсудила, Воронина бросила (скорее всего, он ее бросил, женился по расчету, перевелся в Москву, а может быть, и куда дальше уехал) — возможности в перестройку открылись буквально безграничные и надо было пользоваться моментом, собака сорвалась с поводка и убежала за кинотеатр, да так и не вернулась.

Пересказывая их последний разговор, Маруся путалась в показаниях. Точно что-то скрывала и не знала, как выставить себя в правильном свете, так как одна фраза цепляет другую, и можно проговориться невзначай, выболтать какую-нибудь страшную тайну. Ну, или же то, что сегодня кажется приемлемым и простительным, а спустя пару лет превратится в компромат с совсем другим смыслом. Ведь она же уже всей страной прошла этот 100% перевертыш, когда то, что казалось позорным («спекулянты», кооператоры»), стало престижным и модным.

Впрочем, некоторые осторожные «человеки в футляре» не торопились сдать партбилеты, в стиле советского «как-бы-чего-не-вышло», ожидая возвращения прежних порядков. Над ними всенародно смеялись, их постоянно высмеивали — вот как сейчас, на балконе, среди тесного круга людей, увлеченных своим прорастанием в счастливое будущее. Особенно безапелляционно уверовала в него Бендер. Подвыпив и покурив, наконец она раскололась, что так до Аллы Борисовны и не добралась: «Там такие кордоны, что хрен прорвешься…»

Ну да, переспала с администратором («Так темно же было…» — иронизировала Инна над своей внешностью), заполучила телефончик и обещание, что запишет на кастинг (новое слово). Для начала на подпевки. Бэк-вокалом (да, не только Вася и Илюха новые слова узнавали). Глядишь, склеится-сложится, стерпится-слюбится: Горби всем дает возможность изменить свою жизнь — раньше-то оно все от КПСС зависело, да того, кто ты, партийный или беспартийный, холостой, «молодой специалист» или еврей, «инвалид по пятому пункту», а теперь же оно только от твоего личного своеволия зависит — от упорности, трудоспособия и воли к победе. Будущая бэк-вокалистка самозабвенно токовала.

— Нет, ребята-демократы, горбачевские преобразования необратимы. Сам он, конечно, страну развалил: еще немного — и от СССР ничего не останется… Тут-то империи и конец. А еще Ильич что-то там говорил про империю как тюрьму народов. Борис Николаевич всех на волю отпустит, вот тогда-то и заживем…

Вот и Вася поспешил примкнуть к большинству, но тут вмешалась Пушкарева.

— Кстати, я тоже в этой битве суверенитетов на стороне Ельцина, к сожалению, Горби оказался реакционером и душителем свобод, предателем собственных идеалов и нового мышления. Не то что наш родной Борис Николаевич…

— Ну, не знаю, не знаю, если честно, то мне без разницы, нас и тут, в СССР, неплохо кормят.

Ежились от колючего юного холода, но в книжную залу вернуться не торопились. Вспоминали ГКЧП и о том, кто и как узнал о перевороте. Про вопрос смелой журналистки Танечки Малкиной тоже вспомнили.

— Вот ведь всего-то — одно слово правды, а весь мир на свою сторону перетянуло.

Это совсем уже по-солженицынски удивилась Соркина, внезапно выдавшая недюжинную политизированность. Тогда и Тургояк взялась умничать.

— Тут вот какая штука интересная: каждый день слышишь по телевизору и по радио, что живем в ужасные, лихие годы, когда все трещит по швам и на улицу невозможно выйти — криминал рвется во власть. Однако же, если смотреть, опять же, по своей жизни и по жизни моих родителей, да и по вашей, ребята, тоже, как-то особого сдвига я не наблюдаю.

— Ну, а гласность и журнал «Огонек», Сталин — мудак, а Берия — вышел из доверия, вот это все — горизонты тебе не раздвигает?

— Это все есть и, разумеется, увлекательно читать про «тайны истории» (хотя «Санта-Барбара» и «Просто Мария» гораздо интереснее), однако какое отношение все это имеет к моей жизни?

— Самое прямое.

— Ну, не знаю, говорю же, что не чувствую ничего выдающегося, как если завтра война. Жизнь идет, трамваи ходят, дети рождаются, я — люблю так, что скулы сводит.

И исподтишка, точно гранату, Тургояк бросила на Васю быстрый, влажный взгляд. Так как Вася считал себя главным интеллектуалом табунка, в голосе его постоянно проступали снисходительные нотки. Он, конечно, выпил, а еще важным было отделаться от похоронного марша Шопена, вновь, каким-то необъяснимым образом соткавшегося из запаха поношенных книжных корешков, многолетней бумажной пыли, помноженных на взнузданное опьянение, лишающее эмоции привычных очертаний. Оттого-то Васенька и затоковал, наклоняя голову набок, будто бы от усталости (а, на самом деле, потому что люди сидят рядом близко и влияют на него своими полями до полной потери контроля над ситуацией).

— Просто сначала появляется свобода слова, а потом — туалетная бумага и даже колбаса.

Неожиданно, совсем уже по-демократически, его перебила Бендер, тряся кудряшками,

— Ну, и наоборот: сначала сворачивается гласность, значит, пропадают свободы и конкуренция, из-за чего начинают пропадать сначала продукты, а затем уже и все остальное. Джинсы, ребсики, вы вспомните, как мы молились на левайсы и с какими трудами и сложностями пытались их доставать.

Тут она истерически засмеялась, хотя ничего особенно смешного в воспоминаниях о дефиците не было.

— «Ветер перемен» не касается нас оттого, что у нас просто нет денег и мы живем своей повседневной жизнью, не лезем в бизнес или наверх.  О нас и нашем существовании, слава богу, не знает никто, но я не пожелаю никому из здесь присутствующих перейти дорогу какому-нибудь важному человеку со связями, ну, или разбогатеть выше привычного…

Вася уже знал, что в переделки всегда попадали чужие люди, глухие, неловкие и, по всей видимости, глуповатые, раз уж они покупались на «способы легкой наживы» и велись на все эти финансовые пирамиды да одноходовые разводки с заранее очевидным исходом.

Есть близкий и теплый круг, а чужие — это, видимо, и есть те непроницаемые «члены общества», кого невозможно понять или же пожалеть, но только принять к сведению. Примерно как сообщение о землетрясении в Гане или о гражданской войне в Чаде.

То, что медленное расслоение единого советского монолита («блока партийных и беспартийных») происходило на глазах, казалось Васе естественным и логическим продолжением взросления. Так уж сложились у людей его поколения личные обстоятельства, что моменты мужания шли синхронно становлению новой страны, внезапно оказавшейся в непонятном и совершенно непросчитываемом (какие уж теперь пятилетние планы?) месте.

Страшно, однако, не было. Было весело и интересно. Вселенная бесконечно расширялась, вместе с внутренними (телесными, интеллектуальными) и внешними (куй железо, пока Горбачев) возможностями, она дышала полной грудью, как мгновенно проходящая молодость.

Это же как снегопад или дождь — единственное, что только и может объединить всех людей, обычно разнонаправленных, устремленных в противоположных направлениях и таких разных, что даже умозрительно невозможно написать их многосоставный, похожий на мозаику, коллективный портрет.

Напившись, Пушкарева превращалась в ворчливую старушонку, стать которой в реальности ей не доведется. Политику она не поощряла, новостями не интересовалась, жила в автономном мире, но, как хозяйка поминок, вынуждена была вмешаться в ход разговора, казавшегося ей скучным, ненужным каким-то.

— Вот и у меня такое ощущение, что все мы выросли будто бы на погосте, — заявила она, многозначительно глядя в пустоту.

— А у меня ощущение, что мы выросли в концентрационном лагере, максимум — на свободном поселении, под присмотром охранника на вышке с Верным Русланом, — отрезал Вася и, пущей убедительности ради, скривился так, точно его перекосило.

— Одно, кстати, не отрицает другого, — примирительно отрезал Морчков, мудрость которого возрастала пропорционально выпитому, — и на свободном поселении могут располагаться кладбищенские участки.

— И то верно, — согласились все и снова выпили. Не чокаясь.  

Расходились долго, с разговорами в прихожей, как и положено задушевным и удавшимся посиделкам, окончательно вытеснившим скорбный повод. Только когда тетя Галя, неслышно ступая, пробиралась из кухни к своему дивану в зале с книгами, вспомнили, наперегонки сочувствуя вдове без какого бы то ни было сочувствия.  Сугубо формально: новый день начался, новая жизнь…

Вот и в подъезде шумели, несмотря на ночь, высыпали из подъезда, показалось, что снег выпал, хотя для конца ноября погоды стояли удивительно теплые, оттепельные — точно природа совпадала и, главное, иллюстрировала всеобщий подъем, разлитый в воздухе. Пригляделись, а это тротуары у дома плодами снегоягодника засыпаны — того самого куста с белыми, ватными ягодами, полными сладкой пены, что когда-то, от нечего делать, Вася любил давить ногой. Снегоягодник рос в палисадах всех подъездов у домов микрорайона, напоминая старомодную кружевную салфетку, накинутую в бабушкиной гостиной на черно-белый «Горизонт».

Белые пузырьки снегоягодника, не терявшие тургора круглый год, были первыми, на чем Вася особенно зафиксировался при переезде на Северо-Запад — в тот самый длинный день, когда познакомился возле подъезда с Марусей, пока грузчики носили мимо них баулы, тюки и связки книг, из-за чего, куда бы ни приехал, эти комочки всегда ассоциировались у него с Куйбышева, приветом с родины, родинками, державшимися на ветвях «до последнего», когда уже и листва сошла и сугробы расти начинают.

А тут, словно бы странный, избирательный, ураган прошел, оголив кусты, сгинувшие, без этих опознавательных сигнальных огней, во мгле и рассыпав ягоды по асфальту — словно Мальчик-с-пальчик, убегавший от Минотавра, метил дорогу обратно — к шестому, что ли, подъезду.

Пушкарева, выпавшая из дверей самой последней, объяснила, что сегодня также хоронили Юру-дурочка, страстного поклонника мадам-гипотенузы из четвертого подъезда, несчастного уо, надорвавшегося во цвете лет.

— Мы с его маменькой ровно на Градском прииске и столкнулись, у нас участки оказались рядом.

Лена загордилась, вновь оказавшись при деле, точно речь о дачном поселке шла.

— Как же она горевала, как по Юрочке своему убивалась, любо-дорого посмотреть. Еле от свежей могилки-то оттащили.

— Еще бы — она ведь теперь совсем одна на всем белом свете осталась… Теперь у нее даже уо никакого нет.

— Погодите, а при чем тут эти белые ягоды? Где связь?

— У Юрочкиной мамочки денег на похороны было в обрез. Цветов купить не на что было. Она старух соседских подговорила, беззубую Зину, Нину-монашку, тетю Валю и Галину Григорьевну с третьего этажа, чтобы обобрали весь снегоягодник — мальчик у ней был необычный, значит, и поминальный обряд выйдет с вывертом. Все логично и вполне легитимно.

И ведь не поспоришь. А потом резко вдруг пошел снег, густой-густой и какой-то одномоментный, смешав ягоды и свежие снежинки в одно целое; театральной кулисой упал в секунду на двор, точно кто-то по внутренней связи объявил антракт.