Ольга Шпичко: Мы сталкивались со случаями, когда глазные капли добавляли в шампунь для роста волос

Ɔ. Мы в очень интересное время живем. То, что вчера казалось невозможным, сегодня — реальность. И конечно, хочется пожить подольше: дотянуть до, например, замены и модификации органов, чтобы увеличить продолжительность жизни человека. Продление жизни — главный тренд в фармацевтике?

В целом да. И для того чтобы удлинить активные годы жизни, как минимум надо диагностировать проблемы. И диагностировать нужно как можно раньше. Мой департамент в Роснано специализируется на проектах в области фармацевтики, медицинских технологий и создания сервисов. 

Ɔ. Технологии и сервис — это фактически создание инфраструктуры? Что такое инфраструктура в фармацевтике?

Когда мы начинали заниматься данным направлением, мы для себя определили цель — борьба с социально значимыми заболеваниями. Например, с онкологией и сердечно-сосудистыми заболеваниями. Это могут быть экспресс-тесты на выявление заболевания на ранней стадии, медицинское оборудование, которое позволяет производить своевременную диагностику. 

Среди проектов, которыми мы очень сильно гордимся, — проект по созданию сети центров позитронно-эмиссионной томографии (ПЭТ), которые являются признанной технологией в мировой медицине. Это диагностика, которая позволяет обнаружить процессы в организме, связанные с начальной стадией онкологических заболеваний. Мы знаем, что раковые клетки наиболее активно потребляют глюкозу. И уже ранние процессы нарушения метаболизма, воспаления при онкологических процессах можно диагностировать методом ПЭТ.

Ɔ. Поддерживая то, что разрабатывается годами и редко приводит к результатам, нет опасения поймать нисходящий тренд?

Безусловно, есть, как и в любой технологии, даже не связанной с медициной. Потому что мир не стоит на месте, продолжаются исследования в различных областях, и мы, наверное, не можем успевать в той мере, в которой нам хотелось бы. 

Ɔ. И как тогда справляться с этим риском? Деньги большие, годы идут. Я знаю много перспективных проектов, которые проваливаются еще на стадии исследования.

Любые проекты, связанные с областью здравоохранения, несут в себе дополнительные риски, в том числе риски непрохождения клинических испытаний. И в мировой статистике только один из тысячи препаратов доходит до финальной стадии, и действительно, прорывных рождается не так много. Можно подстраховаться только глубоким анализом мировых трендов, пониманием биологии, химии. 

Ɔ. Почему в Роснано вы занимаетесь развитием именно фармацевтического направления? У вас было какое-то распределение внутри Роснано? У ваших коллег очень разные инвестиционные портфели.

До Роснано я работала в компании, которая занималась разработкой и поставкой медицинского оборудования. Также была координатором проекта по ядерной медицине в Росатоме. И в 2008 году, когда Роснано только формировалось, меня пригласили посмотреть на область здравоохранения и что можно в этой области сделать. Поскольку в Роснано, инвестируя деньги в высокие технологии, понимали, что нужны проекты с социально значимым эффектом. И даже если они не станут высокодоходными, не принесут Роснано много денег, то они окажутся полезными и понятными людям. 

Ɔ. Как вы искали проекты и как долго формировали портфель?

Практически вся моя команда работает здесь с самого начала, с 2009–2010 годов. Это был период активного поиска, когда я объезжала наши институты, крупные компании, общалась с персоналом, искала, где мы могли бы сотрудничать. Мы просмотрели около 3 тысяч проектов, чтобы сформировать свой портфель. 

Ɔ. Сколько проектов сейчас у вас в портфеле?

С учетом того, что мы что-то продали, что-то закрыли, у нас осталось 8 проектов. Из них два американских — Biomark Capital и Domain Associates.

Ɔ. Насколько они рисковые?

Если ранжировать мой портфель по уровню риска, то один из высокорискованных проектов — участие в американском фонде Biomark Capital, который специализируется на вложениях в компании на ранней стадии. Доля Роснано в фонде — 40%, но мы являемся ограниченным партнером — управляет им управляющая компания, а мы ждем результата этих инвестиций. Нашей основной мотивацией к такому сотрудничеству был трансфер американских технологий в Россию. Как результат, одна из технологий по созданию вакцин сейчас используется нашей портфельной компанией «Нанолек».

Ɔ. Чему вы за это время научились у американцев?

Мы смотрели, как они выбирают проекты, мониторят их развитие, насколько они готовы к риску. Мы убедились, насколько важны всеобъемлющий анализ и глубокое понимание технологий, в которые ты инвестируешь. Партнеры внимательно следили, что с подобными технологиями происходит на других рынках, в других компаниях. 

Ɔ. А чего нет у нас в фармацевтике, в нашей стране, что есть у американцев? У нас в этой сфере масса разных определяющих аспектов и разные законодательства. При этом Роснано — крупный игрок, к которому прислушиваются на государственном уровне.

За последние десять лет законодательство в России очень сильно изменилось, оно приближается к западным стандартам. Регулирование производства и проведения испытаний фармпрепаратов на Западе гораздо более жесткое по сравнению с производством в России. 

Ɔ. Какие последствия этих изменений?

Требуется больше времени для вывода продукта на рынок. Но при этом мы страхуем себя от некачественных лекарств. Приведу пример: сейчас мы планируем строить завод совместно с компанией Pfizer в Калужской области. Самым сложным и длинным этапом является процесс переноса технологии, потому что нужно соблюсти огромное количество регламентов, тома описаний. Если строительство здания и оснащение оборудованием занимает порядка двух лет, то перенос технологических регламентов займет еще несколько лет. 

Ɔ. Успех в производстве новых препаратов на Западе — это заслуга жестких требований или вложения больших денег в развитие фармацевтического направления?

Сложно сказать, что влияет больше. Но, безусловно, фармацевтические и государственные компании, фонды на Западе вкладывают значительно больше денег, чем в России. Это факт, к сожалению. 

Ɔ. Какой проект из вашего портфеля может быть самым понятным для широкого круга потребителей?

Есть «ионы Скулачева», реализованные группой ученых Московского университета. Идея — замедление процесса старения. Над проектом работает семья: отец и сыновья, и они добились значительных успехов. 

Ɔ. С учеными вообще сложно делать бизнес?

Да. Процесс нашего общения был и остается достаточно сложным. У коллег существует много интересных идей, для этого необходимы длительные фундаментальные исследования. И это очень здорово и интересно, но мы финансовый инвестор и нацелены прежде всего на возврат инвестиций. Исследование, правда, развернулось очень широкое, но нам удалось приземлить планы и выделить в качестве промежуточного результата конечный продукт — глазные капли, чтобы выйти на самоокупаемость. Сейчас эти капли приносят около 170 миллионов рублей в год. 

Ɔ. Это только капли столько приносят?

Только капли, только от двух нозологий. Небольшой сегмент в этой доле выручки занимают косметические средства. В этой товарной линейке компания недавно вывела на рынок активное вещество — митовитан, презентовали новый продукт на его основе, правильно упакованный. Это активатор, который можно подмешивать в любое косметическое средство. 

Ɔ. То есть он увеличивает полезные свойства косметических препаратов, ускоряет доставку компонентов в организме человека?

Да. Мы сталкивались со случаями, когда продукцию «Ионы Скулачева» начали использовать не по назначению — например, глазные капли добавляли в шампунь для роста волос. 

Ɔ. Я знаю, что капли, снимающие усталость и красноту глаз, используют как успокаивающее средство для кожи.

Да, они обладают сосудосуживающим эффектом. 

Ɔ. Так еще и волосы лучше растут, оказывается?

Да. Второй частью проекта является так называемая «капсула системного действия». Вещество, которое принимается внутрь, чтобы замедлить процессы старения организма. Ведь любое заболевание, та же онкология — это, в общем-то, процесс старения, изнашивание клеток, которые перестают бороться с другими клетками. Но здесь самое главное — не переборщить. Потому что это активное вещество, если изменить дозировку, может стать ядом. 

Ɔ. Фармацевтика, медицина, если оглянуться назад, связана с этапами, революциями. Открытие пенициллина, к примеру, сразу поделило мир на «до» и «после». Сейчас идут какие-то подобные производства, которые могут закончиться революцией?

Сейчас задача, скорее, состоит в создании препаратов от так называемых орфанных болезней — редких, которые не имеют действенных способов лечения и пациенты обречены. В той же онкологии какие-то препараты созданы, а вот отдельные виды лекарств для маленьких групп населения — их нет. Я ожидаю все-таки прорывов в этих областях. 

Ɔ. Компании смещаются туда, потому что это свободные ниши?

Компании идут потому, что, несмотря на достаточно небольшую группу охвата, речь о достаточно дорогих лекарствах. 

Ɔ. Не могу не спросить вас про портфельный проект «Кагоцел». Как думаете, почему этот кейс так возмутил общественность?

Это один из противовирусных препаратов, который стимулирует наш иммунитет к тому, чтобы он вырабатывал антитела против вируса. При оценке эффективности фармпрепаратов лучше ориентироваться на мнение профессионального сообщества, его индикатором можно считать высокую экономическую оценку проекту. Мы из компании вышли с большой доходностью — около 40%, и это, наверное, самый лучший «выход» Роснано из портфельных компаний. Сумма выхода оказалась почти в два раза больше суммы инвестиций в данный проект. 

Ɔ. Сколько лет вы работали над этим проектом?

Около трех лет, построили завод в Калужской области. И когда мы заходили, он занимал 2% российского рынка иммуномодуляторов, а когда мы выходили — уже 20%, то есть взрывной рост. Сейчас уровень продаж «Кагоцела» свыше 4 миллиардов рублей. И еще один важный фактор, который нам нравится в этом проекте: туда потянулись талантливые люди. Это редкий случай, потому что в России, к сожалению, утеряны хорошие команды, и их приходится собирать по крупицам. Таким образом, «Кагоцел» показал взрывной рост доли рынка, хороший выход, создано современное фармпроизводство. И с нашей помощью сформировалась очень сильная команда ученых и бизнесменов, на мой взгляд, одна из лучших в стране.

Ɔ. Вы думаете о том, как ваши проекты могут повлиять на жизнь человека? Вам хотелось бы изменить мир?

Я более приземленный человек, наверное. Мне просто хочется, чтобы наши проекты помогли человеку более комфортно жить, вылечить ту или иную болезнь, насытить рынок тем или иным препаратом, который будет либо чуть дешевле, либо чуть эффективнее, чем имеющиеся аналоги, то есть внести небольшой, посильный вклад в развитие нашего здравоохранения. 

Ɔ. В чем лично вы сильны?

Мне кажется, у меня хорошая интуиция, любовь к порядку во всем и готовность пойти на риск. 

Ɔ. Я разговаривала с шестью вашими коллегами, и вы единственная женщина. При этом кто-то из мужчин сказал мне: «Мы больше с математикой имеем дело, а женщины чаще руководствуются интуицией». Вы ощущаете на себе гендерные стереотипы?

Наверное, на начальном этапе работы в Роснано была здоровая доля скептицизма в отношении меня. Но предрассудки исчезли, когда мы начали делать успешные выходы, когда стали появляться продукты. 

Ɔ. А как вы сами изменились за время работы в private equity?

Я стала более жесткой. В начале своего пути у меня было больше эмоций, больше переживала. Сейчас удачи и неудачи вызывают меньше эмоций.Ɔ.