Ирина

Я сижу за обеденным столом с моим сыном и его другом. Меня трясет. Я ненавижу дом напротив. Ненавижу, ненавижу. Он источник моего постоянного, неадекватного внимания. Я не могу думать ни о чем другом:

— А как вы считаете, если его поджечь, наша дача тоже сгорит?

Пауза. Они внимательно смотрят на меня. Друг говорит:

— Может. Близко стоит.

Я продолжаю серьезно размышлять над этой идеей:

— Ну да, близко. Деревья загорятся, проводка там еще. Перекинется точно.

— Посадят тебя, мам, — говорит сын.

— Плевать!

Сын пытается как-то перевести разговор, но попытка не удается.

— Тогда вызываю милицию, — решительно заявляю я.

— Не надо, мам, стыдно.

— А мне не стыдно! Это моя жизнь. Ненавижу.

И я звоню. Они приезжают, шум, гам, кого-то задерживают, кто-то убегает. Я пишу заявление.

Мне стыдно до сих пор.

Но я же их сто раз просила. Потом ругалась. Предлагала варианты — даже купить этот дом вместе с небольшим участком их земли. Договориться было невозможно. Никак и никогда.

Ее звали Ирина Николаевна. У нее был таинственный дом с готическими окнами, а у нас — простецкая дача. Я стала соседкой Ирины, когда ей было уже семьдесят. Тетя Маня, вырастившая мою маму, отписала нам дачу после рождения моего сына. В первое лето его жизни мы переехали туда.

Сначала отношения с Ириной Николаевной были прекрасные, и она с удовольствием приходила на наши домашние праздники. Высокая, статная, с грудью, шествовавшей на три шага впереди. Вслед за грудью шла она сама с гордой балетной спиной, пирогом с капустой и флоксами из сада. Вот уж кем ее никак нельзя было назвать, так это старухой.

Я не застала ее многочисленных мужей, они умирали в порядке очереди, не знаю, почему им всем не везло. Но все любили Ирину беззаветно и оставляли ей какие-то немыслимо прекрасные изделия из драгметаллов.

Ирина Николаевна была женщиной красивой. С громким повелевающим голосом, в котором проскальзывали иногда истерические нотки.

Я любила приходить к ней, разглядывать бриллиантовые гроздья в ушах, колье-змею Викторианской эпохи из бирюзы, браслет Фаберже. Во всех ее жестах было неуловимое изящество — и как она курила, и как разливала чай. Она умела хорошо слушать, дельно советовать, интересно рассказывать. И дом ее был полон тайн прошлого.

Тетя Маня ненавидела Ирину всегда, с самого рождения, мне кажется, хоть и была старше ее на десять лет. Ненависть была неистребимая, взаимная, классовая. Фамилию Ирина носила древнюю, была почетным членом дворянского собрания и племянницей великого композитора. Тете Мане, с ее спившимся отцом первой гильдии в анамнезе, это было невыносимо.

— Врет! Все врет, у нее даже высшего образования никогда не было, — кричала тетя Маня. — Ни одному ее слову верить нельзя!

Но у них была общая страсть — карты.

Каждый вечер наша Маня красила губы, причесывалась, брала свой кошелек с мелочью и шла на бой. Если проигрывала, возвращалась красная от гнева:

— Жулик она! Настоящий! Я видела, как она в карты к Кате заглянула! Еще слепой притворяется. Не верь ей, слова правды нет!

Когда выигрывала, тоже приходила румяной. Адреналин зашкаливал:

— Обставила жулика! Она хотела уже карты бросить — давление, видите ли, у нее поднялось, но мы с Катей сказали, больше не придем. Испугалась.

Больше всего тетя Маня не любила, когда к Ирине приезжали гости, потому что тогда она лишалась главного интереса последних лет ее жизни — игры с ненавистной обманщицей.

А гости приезжали к Ирине часто. У нее было много подруг, которые часто и подолгу жили на даче со своими собаками и котами. У Ирины тоже всегда водились французские бульдоги. Подруги были все непростые: народные, всеми любимые артистки, жены академиков и больших ученых.

О том, что происходило в театральной жизни, она знала лучше нас с мужем — кругом были ее знакомые главные режиссеры с их женами.

Годы катились, характер Ирины не становился легче. На наших глазах она ссорилась то с одной подругой, то с другой. Расставались на старости лет. Потом подруги умирали, Ирина горько плакала, ездила на их похороны. Внезапно умерла и Людочка, за что Ирина Николаевна была ей в глубине души безмерно благодарна, поскольку это единственная подруга, с которой она не успела разойтись при жизни.

Люда была намного моложе, у нее осталась дочь Света.

Света мне понравилась сразу. Приветливая, голубоглазая, веселая. Когда Ирина пришла к решению завещать ей дачу, я была очень рада за нее.

Ирине все трудней было справляться с бытом, видела она все хуже и хуже, тетя Маня была неправа, когда называла ее симулянткой, она действительно теряла зрение. И вот тогда постановили: Света построит себе временный дом в углу участка и будет помогать Ирине по хозяйству. Все-таки не одна.

Но дело в том, что выбран был угол участка, смотревший на наше крыльцо.

В каждом доме есть главное, любимое всеми место. На нашей даче это было именно крыльцо. Там всегда стоял стул. Он по праву принадлежал Мане. Она сидела на этом стуле, а моя мама курила на ступеньках. Сидели они всегда в полной тишине, пока вдруг не раздавался гневный выплеск тети Мани:

— Балда ты, Тамара!

А мама, с завидным спокойствием, молча продолжала курить, сохраняя глубокомысленное выражение. На самом деле мама в глубине души была согласна с тем, что говорит тетя Маня, — она балда.

А балдой она была потому, что любимое, главное в доме место было безнадежно испорчено, и испорчено навсегда по маминой вине. Испорчено оно было потерянным видом с него. Если раньше вид открывался в неведомую даль, обозрению которой мешали только дубы и березы, то сейчас взгляд упирался в двухэтажный деревянный дом, выросший в недопустимой близости к забору, потому что именно мама-балда как формальная хозяйка дачи дала разрешение на его постройку, не посоветовавшись с тетей Маней.

А строила тетя Маня с покойным дядей Колей дачу совсем нелегко. Он даже бросил курить ради экономии. И тут такое.

Ситуация усугублялась тем, что другого приличного вида из окна дача не имела, поэтому крыльцо и было таким заветным.

В начале девяностых прямо перед террасой, с другой стороны, вместо аккуратного зеленого заборчика появилась уродливая бетонная стена. За этой стеной сначала организовали кирпичную артель. Потом там поселился оптовый склад левой алкогольной продукции, что, конечно, имело свои плюсы во времена, когда на прилавках не было ничего, кроме спирта «Рояль». Продукция эта поражала разно­образием выбора. Там был и джин, и виски неведомых марок. И ликеры ядовитых, но очень красивых цветов. Потом жизнь бетонной стены круто изменилась — за ней обосновалась перепелиная ферма, радующая своим запахом и кучей мух. Затем там появилось еще что-то, типа швейной фабрики.

Кто там обитал в последние годы, неизвестно, но только в любое время суток оттуда мог раздаться оглушительный пьяный мат и крики типа «Убью, сволочь!».

Короче, смотреть было некуда, вернее, не хотелось смотреть.

Как же моя мама согласилась на злополучную постройку, не посоветовавшись ни с кем? А очень просто: Ирина Николаевна легко уговорила ее, сказав, что это будет маленький сарайчик.

Тетю Маню она, конечно, никогда бы не провела, потому что та «видела насквозь Ирину, эту гадину, шарлатанку, врунью».

Так и не простив окончательно Тамару-балду, умерла тетя Маня, а вслед за ней мама. Ирина Николаевна приезжала на их похороны. Плакала, как всегда. Говорила хорошие слова о маме, вежливые — о Мане.

А мы продолжали жить на даче со стареющим отцом и подрастающим сыном.

Меня дом не смущал совершенно. Даже наоборот. Я подружилась со Светой. Вечерами мы сидели у нее на крыльце, безмятежно болтали, смеялись, иногда выпивали до поздней ночи. Я завела щенка, французскую бульдожку. Когда уезжала, Света брала ее к себе и любила как родную. Ирина Николаевна, похоронившая к тому времени не только всех подруг, но и собак-французов, тоже любила мою дорогую Брюшу (уменьшительное от Брюнхильды).

В соседской идиллии прошло года три, а потом началось.

Ирину Николаевну Света начала раздражать. Я все чаще слышала приказной тон: принеси то, где это. Света была в подавленном состоянии: «я так больше не могу. Нет сил, провались она, эта дача. Я просто служанка. Денег только жалко за дом, и сил столько на него ушло». Я ее уговаривала терпеть до последнего, ведь не вечная же Ирина, скоро восемьдесят. Но только Ирина Николаевна не хотела терпеть. В один прекрасный день она просто выкинула Свету с дачи.

Вообще Света была не первой претенденткой на наследство Ирины Николаевны. В разные годы дача была обещана всем бывшим подругам, вернее, их детям. Но после всех разрывов сейчас уже не оставалось ни одной возможной кандидатуры.

Жить Ирине было не на что. Она даже нам предлагала купить ее дачу с правом пожизненного проживания, но связываться с ней мы боялись. И вот тогда она стала сдавать Светин дом. Там поселился красивый молодой таджик Боря с золотой улыбкой. Вернее, золотыми были зубы, а улыбка была просто приятной. С очень тихим голосом, скромный, незаметный, он помогал Ирине Николаевне во всем, ухаживал за ней и за участком. Боря хорошо готовил, часто приносил нам дымящийся сочный плов или шашлык из курицы.

Моя собака была очень жадной до еды, и я ее держала на жестокой диете. Она давно уже протоптала дорогу к Ирине, знала, когда там обед и ужин, и каждый раз приползала от нее на брюхе. Я просила, объясняла, что собаку нельзя кормить ничем, вообще ничем, она жуткий аллергик. Но жалость Ирины к голодному животному все равно продолжала побеждать:

— Танечка, я ей только клубнику дала, клянусь. Невозможно смотреть в ее глаза — кусок в рот не лезет.

Каждую осень я увозила собаку в непотребном виде и весе.

Через какое-то время, не сразу, но довольно скоро, я заметила, что дом пустует. Боря жил уже у Ирины. А потом они поженились. Ирине было далеко за восемьдесят. И тут уже не оставалось никаких вопросов о бескорыстности Бори, хотя понять его было можно. В Таджикистане у него осталась настоящая семья с двумя тогда еще маленькими детьми.

— Таня, да, мы расписались. Все оставлю ему. За что мне такое счастье? Он редкий человек, если бы ты знала, какое у него сердце.

Ну что тут скажешь?

Денег у новой семьи не прибавлялось, и тогда они стали сдавать дом напротив. Сдали они его приезжим, как и Боря, рабочим.

Вот так и начался этот кошмар.

Сначала все было достаточно деликатно, ну жили там человека три, утром уходили на работу, вечером возвращались. Но потом они обжились, и к ним приехали семьи. Женщины в цветастых платках с утра до вечера включали на полную мощность задорное турецкое радио, варили тот же плов, но уже в промышленных объемах. Мало того. Главная моя боль, собака, вообще перестала ходить. Она только лежала на боку, и пузо у нее было как арбуз. Ирина клялась, что давно ее перестала подкармливать.

Однажды я увидела, как Брюша целенаправленно чешет к дому напротив, а женщина в платке выносит и ставит у двери ей таз с пловом. Нет, люди не хотели ничего плохого, они просто жалели вечно голодное животное. Они же люди, а не звери, как некоторые.

Да, в этот миг я стала просто зверем. Я схватила собаку, которая продолжала жевать и хрюкать. Брюша вырывалась из моих рук, она рвалась к добрым людям напротив.

Я вбежала к Ирине:

— Посмотрите, что с ней стало! Вы хотите ее угробить. Вы убийца, Ирина Николаевна!

Да, я была не в себе, и это было каждый раз, когда дело касалось моей любимой твари.

Ирина, надо отдать ей должное, постаралась сделать все, чтобы это не повторялось.

Но отношения становились все более напряженными. Семьи в доме постоянно менялись. Одни уезжали, другие тут же занимали их место. Причем людей становилось все больше. Сосчитать, сколько народу там живет, было уже нереально.

Я с удовольствием мазохиста продолжала курить на главном стуле и время от времени орала страшным утробным басом:

— Тихо, я сказала!!!

Но всё сидела и ждала, когда снова появится повод заорать. Понимала, что мое душевное здоровье не в очень хорошем состоянии. Стала пить антидепрессанты. Не помогало.

С Ириной вообще не могла общаться, хотя знала, что и у нее дела идут не лучшим образом. Все деньги Боря отправлял своей старой семье, Ирина Николаевна постепенно продавала уникальные бриллианты по дешевке, она почти ничего уже не видела.

Однажды я пошла гулять с Брюшей, чтобы сменить картинку. И прямо у наших ворот мы встретили соседскую овчарку, гуляющую хоть и с хозяйкой, но без поводка. Моя собака обладала удивительными качествами — была абсолютно бесстрашна и в точно такой же степени глупа. Она не придумала ничего лучшего, чем броситься на овчарку.

В ту же секунду мою душечку уже трепали по воздуху как резиновую куклу, не выпуская из пасти.

И хозяйка овчарки, и я стояли, замерев от ужаса. Потом мы с ней стали махать руками, воздевая их к небу, крича только бессмысленное «Ааааа!!!». Выбежал мой муж, но он, хоть и не орал, не знал, как выдрать нашу дуру из пасти овчарки.

И тут появилась Ирина. Мгновенно оценив ситуацию, она скомандовала:

— Ну-ка, быстро хватайте ее за задние лапы. Она потеряет ориентир.

И чудо свершилось. Муж схватил овчарку, и она мгновенно выпустила Брюшу.

Ирину пришлось простить. Злоба на время отступила.

Но на следующее лето все повторялось. И еще через год, и еще.

А потом я решила поджечь ненавистный дом. После этого мы долго не общались.

Только Борис продолжал приносить плов, правда, теперь уже не всем, а только моему отцу.

Потом все-таки помирились.

Ирине уже перемахнуло за девяносто. И если раньше кто-то из соседей еще осуждал Бориса, то теперь все его жалели. Он наверняка не подписывался столько лет терпеть ее. Она казалась бессмертной.

Видела я ее редко. Однажды пришла к ней, очередной раз предложив купить дом, ну или снять его, наконец. Платить ей за то, чтобы там никого не было. Она опять не согласилась, хотя жили они уже в полной нищете.

Когда Борис куда-то вышел, Ирина сказала мне шепотом:

— Вы знаете, какой это страшный человек? Вы, наверное, слышите, как он кричит на меня?

Нет, я ничего не слышала и, честно говоря, очень удивлялась, как Боря до сих пор не удавил ее подушкой. Хотя этот дом понять было невозможно никогда, так же как и саму Ирину.

Это была наша последняя с ней встреча.

Умер отец, жить на даче больше было не обязательно. Там бывал только сын.

Она позвонила мне однажды, предложила купить дачу, но я отказалась.

Я приехала туда единственный раз, похоронить мою Брюшу. У Ирины горел свет, но я ее не видела.

Ирина умерла, ей было девяносто пять лет. Борис стал полноправным хозяином дачи. Перевез туда свою семью. Мы купили у него злосчастный дом, чтобы разобрать его на мелкие кусочки.

Но потом сын подумал и сказал: пусть стоит, они нам зато траву косят на участке, а надо будет, так снесем.

Пусть делает, что хочет. Теперь это его дача.

А Борис каждый день, как на работу, ходит на кладбище к Ирине. Сын был на ее могиле, прислал фото. Огромный красивый камень, на котором выгравировано ее очень уже старое лицо. Я ее помню совсем другой, и мне не нравится это изображение. Но памятник ставил Борис, он будет помнить ее именно такой. Такой он ее и любил. Там только одно слово: ИРИНА. Ни фамилии, ни дат жизни.Ɔ.