Владимир Снегирев: Разгадать Шемякина

Он взял со стола старую книгу, открыл ее наугад, пояснил:

— Садовников, 1901 год, «Загадки русского народа». Давай я тебя сейчас проверю: отгадаешь хоть одну? Вот самая легкая: висит, болтается, всяк за него хватается.

Я напрягся. Но смекалки не хватило.

— Полотенце, — смилостивился он. — Вот еще легче: чего из избы никак не выгнать?

Видя мое замешательство, сам же ответил: пыль.

Стал объяснять:

— Я привожу загадку и делаю к ней рисунок, но такой, чтобы найти ответ было нелегко. Уже сделал семьсот рисунков. Будет книга. Пока народ шутит, он жив. А если перестанет шутить, то будет уже трындец (он, конечно, употребил другое слово, более экспрессивное).

А я уже в который раз подумал о том, что загадка для нас всех он — сам Шемякин. Со всей его бурной, совсем нетипичной для маститого художника жизнью, где кроме понятных удалых загулов были психушка в Ленинграде, куда его упрятали местные чекисты; триумфальный взлет во Франции и Америке; серьезные монографии по искусству; поездки в Афганистан за пленными; нежная дружба с Высоцким, громкие персональные выставки, скандальные памятники, балетные постановки, перформансы…

Однажды я перечислил ему те области культуры и искусства, где был замечен Шемякин: графика, живопись, рисунок, скульптура, монументалка, сценография, балет, опера, драматургия, преподавание, история искусств и искусствоведение, мюзикл. Я и сам тогда поразился этому перечню — настолько он был невероятен для жизни одного человека. Однако педантичный Шемякин стал меня дополнять:

— Еще я записал песни цыган в Париже, выступил как продюсер. Потом сделал семь дисков Высоцкого. Это шесть лет работы. Купил аппаратуру, построил студию, окончил специальные курсы. Еще был издателем. Стихи Бобышева издал и сам их проиллюстрировал. Стихи Миши Юппа. Издавал журнал «Искусство России и Запада», книги по искусствоведению. Вот недавно вышел грандиозный том «Буква. Слово. Текст», это мое исследование этих символов в изобразительном искусстве. Сейчас занимаюсь большим исследованием, связанным с возрождением старого русского языка.

— Но подожди, а при чем тут изобразительное искусство? Ты же художник.

— Помнишь, как мы учили азбуку? Буква А — рядом рисунок арбуза. Буква Б — рядом бабочка. В — веретено. Я же хочу сделать азбуку из забытых слов, воскресить их и проиллюстрировать своими рисунками. Например, ты знаешь, что такое «жвака»? Не знаешь… У меня на рисунке человек, который разбил горшки с медом, с пальца мед капает, а он, такой недотепа, стоит. Это и есть жвака. Через рисунки, с помощью изобразительных средств и юмора я хочу возродить интерес к русскому языку — очень богатому, выразительному, со множеством оттенков.

Господи, подумал я, теперь еще и жвака. У меня и так после нескольких дней жизни в поместье Шемякина голова шла кругом.

О Саре

На станции в провинциальном городке Шатору меня встречает Сара, жена художника. Отсюда до их замка еще километров двадцать. Типичная сельская глубинка: поля, перелески, мельтешат зайцы, тишина. Мне кажется, что средневековый сырой и холодный замок — не самое удобное место для современного проживания. Не лучше ли им было найти что-то более технологичное, современное, комфортное? Сара, уверенно управляя стареньким «мерседесом», отвечает уклончиво:

— Ты знаешь, мне еще в школе подружки говорили, что я обязательно буду жить в замке. Выйду замуж за принца, и у нас будет замок. Как видишь, так и случилось. И потом, мои предки по французской линии из этих мест. Семья Де Кей. Они были гугеноты и бежали за океан от католиков.

Сара училась русской филологии в одном из самых престижных университетов США.

— Ты что, так интересовалась Россией?

— Совсем не интересовалась. Но я очень любила русскую классическую литературу и хотела читать ваших писателей на их родном языке.

Тридцать четыре года назад Сара в Нью-Йорке пришла к эпатажному русскому художнику Шемякину с просьбой ответить на вопросы о Высоцком. Еще два года спустя они стали жить вместе, а через девятнадцать лет этот брак стал официальным. Конечно, Сара в жизни Шемякина — больше чем жена. Она ведет всю его переписку, отвечает на телефонные звонки, на ней финансовые вопросы, общение с прессой, руководство хозяйством, переговоры с галерейщиками, планирование, приготовление пищи и много всякого другого. Конечно, ему невероятно повезло с этой американкой. Собственно говоря, она полностью избавила художника от всяких иных забот — только твори.

Замок стоит на опушке дремучего леса. Он действительно средневековый: круглые башни по углам, толстые стены, высокие потолки. Это их частная территория, и во всем огромном дворце есть только одна комната на первом этаже, что-то вроде столовой или гостиной, куда допускаются посторонние. Мы там встречались за завтраком и ужином. Гостей Шемякин размещает в скромном домике неподалеку. А рядом с замком есть еще двухэтажный флигель, где находятся мастерские, библиотека, хранятся обширные фонды, там Шемякин проводит большую часть своей каторжной жизни.

Мы как раз поспели к ужину. Сара принялась накрывать на стол. Михаил задерживался, был на занятиях с приехавшими из Челябинска студентками. Я говорю:

— Сара, а ты позвони ему. Может, он забыл, что я приехал.

— Нет, это невозможно. Он почти никогда не носит с собой телефон. А если и носит, то не ответит.

— Он что, и компьютером не пользуется?

— Нет. Это моя обязанность. Все, что отвлекает от работы, запрещено.

В доме не принято есть мясо, да и рыбу здесь готовят редко. Сегодня вечером Сара предлагала суп из овощей, спаржу, поставила большую тарелку с сырами, салат.

Наконец, явился Шемякин. Стряхнул с зонта дождевые капли, мы сдержанно обнялись. Он зажег четыре свечи в высоком подсвечнике, откупорил бутылку красного вина. Сел во главе большого стола, не снимая ни сапоги, ни кепку — такое впечатление, что он и спит в этом странном наряде. Раздавил несколько долек чеснока, намазал эту чесночную массу на тост. Пояснил:

— Кроме чеснока надо обязательно выпивать стакан воды с ложкой соды, съедать лимон и мед.

Тут в комнату влетели пять компактных собак, и все внимание он теперь переключил на них. Смазывал сливочным маслом кусочки багета и скармливал их этой своре.

— Ты скоро икрой их будешь кормить, — пошутил я.

— Да, черной, а на ней красной будет написано: жизнь удалась, — подхватил Шемякин. И рассказал, как во время одной из встреч с Путиным (дело было в Брюсселе) за ужином напомнил президенту про тот нашумевший слоган. И даже как будто упрекнул гаранта российской Конституции: как же это вы наградили премией его, автора такого унизительного для всех россиян плаката? У кого это жизнь удалась? У тех, кто ворует? Стебаться на эту тему позорно, якобы сказал президенту Шемякин. И тот якобы с ним согласился.

О церкви и обысках

— Ты согласен с мнением, которое многие разделяют — что нынешняя Россия сейчас напоминает СССР времен конца 70-х? — зашел я на этот раз с политики. — Тот же застой в экономике, других сферах. Опять гонка вооружений. Международная изоляция — тогда в связи с Афганистаном, теперь из-за Украины. Отсутствие гражданских свобод…

— Ну, по поводу отсутствия свобод ты загнул. Вот у меня сейчас здесь, во французской глубинке, учатся девочки-студентки из Челябинска. Из Челябинска! Разве можно было такое представить в 70-е?

— По миру, слава богу, мы пока можем передвигаться. Но, не ровен час, и это закроют.

— Закроют. Если все будут сидеть тихо и согласно попукивать. Они же смотрят: нагнули человека — он стерпел. Тогда нагнули еще ниже — опять стерпел. Тогда мы его совсем опустим. И опять начнется 37-й год. Да, ты прав, есть основания для тревоги. Посмотри, что творится с церковными делами.

— Кстати, в стране, где церковь отделена от государства.

— А она разве отделена?

— Согласно закону — да.

— По закону, может быть, а фактически нет. Закон как дышло. У нас куда палкой ни ткни, всюду сидят эти сивогривые. Не просто сидят, а силу набирают, они уже такие авторитеты — на дорогущих лимузинах, с личной охраной, а их главный — с государственной охраной. А ты говоришь, церковь отделена от государства. Церковь нужна для чего? Чтобы внушать русскому мужику: сиди тихо и не высовывайся, чтобы держать народ в узде. Как сказал кто-то из иерархов, настоящий верующий на демонстрацию не выйдет. Верующий не должен критиковать существующий строй, он должен терпеть. Но не будем забывать, чем все кончилось в 17-м. И что стало тогда с церковью.

…Тут мы начали спорить по поводу Октябрьской революции: Шемякин настаивал на том, что она была необходима народу, я же стоял на эсеровских позициях. В итоге сошлись на том, что ситуация и сейчас острая, а уроков из 17-го года никто извлекать, как видно, не собирается.

— У меня половина семьи состояла из красных, а половина из белых, — сказал Шемякин. — Отец с мальчишеских лет воевал на фронтах Гражданской войны за революцию. А с другой стороны был дядя Леня, мой двоюродный дед, который четверть века отсидел в сталинских лагерях, потому что был белым офицером. Я это помню и постоянно об этом размышляю. Что родило революцию? Был ли другой путь к решению накопившихся проблем? Отчего развитие затем приняло такие уродливые формы? И куда, в каком направлении, мы бредем сегодня? Вот о чем надо думать.

— У нас всегда либо предчувствие перемен, либо сами перемены, то бунт, то революция, то перестройка с перестрелкой.  

— Бердяев по этому поводу сказал так: Россия — это не страна, а экспериментальная лаборатория Господа Бога. Этим она и сильна, и интересна.

…Потом я спросил у Миши, как на его жизни отражается та ситуация, которая в последние три года сложилась вокруг России? Пояснил: нас снова стали бояться. Не уважать, а именно бояться.

— Относятся к нам безобразно. Недавно даже посла пришлось подключать, чтобы во Франции не травили русского художника Шемякина. Почему такое отношение? Много причин. В том числе из-за грязных денег российских олигархов, которые отмываются в Европе. Однажды в семь часов утра к нам в имение приехали вооруженные полицейские и устроили форменный шмон. Во всех помещениях. Откройте этот шкаф, покажите, что на тех полках. А ты же знаешь, что у меня, кроме рисунков, фотографий, гравюр, бумаг, ничего больше нет. Похоже, они искали наличные. Думали, что я тут храню миллиарды. Однако ничего не нашли и были очень разочарованы. И моей подержанной машиной были разочарованы, и старыми часами на моем запястье, и всем остальным. Книги, картины, бумаги, а деньги где? Они забрали у Сары все финансовые документы и отбыли.

— Кто-то на тебя стуканул…

— Сейчас все русские на подозрении. Во как.

О возвращении в Россию

Загадок много. Получив американское гражданство и четверть века прожив за океаном, он остался абсолютно русским художником. Мятежный дух. Отсутствие всякой ангажированности. Нежелание вписываться в системы и структуры, которые значительно облегчают жизнь, но зато лишают независимости.

Правда, с русскостью его не все чисто. В последние годы Михаил любит подчеркивать свое кабардинское происхождение: отец Шемякина из старинного кавказского рода Кардановых.

— Наш род — 54 тысячи человек. Двенадцать тысяч в Кабардино-Балкарии, остальные разбросаны по миру. В Израиле начальником генштаба был кабардинец.

Шемякин — большой патриот России, однако даже не думает о том, чтобы возвращаться на родину. Однажды я его поддел по этому поводу. Миша стал объяснять:

— Хорошо. Допустим, я решил завтра вернуться. Теперь смотрим. Вот у меня здесь, во Франции, семь тысяч квадратных метров разных площадей. Ты видел: учебные классы, мастерские, библиотека, хранилища картин и скульптур, исследовательские помещения… Кто мне в России предоставит возможность иметь нечто подобное? Дальше. Ты дашь гарантию, что в России все эти сокровища не умыкнут в первую же ночь? Или еще: как американский гражданин, я буду обязан при пересечении границы со всем этим богатством заплатить на него колоссальный налог. Где я возьму такие деньги? Нет, насчет переезда — это утопия. А вот создать на основе моего здешнего имения Русский культурный центр — вполне реально. С постоянно действующими экспозициями работ разных художников, с продолжением линии на изучение философии и психологии творчества, с учебными классами для студентов и аспирантов, с библиотекой.

…Еще один из парадоксов Шемякина. Являясь владельцем крупной собственности во Франции, США, в Питере, став, без всякого преувеличения, мировой знаменитостью, художник и его жена Сара живут чрезвычайно скромно. Ни лимузинов, ни многочисленной прислуги, ни выездов на дорогие курорты. Про его аскетический гардероб я уже говорил. Сара тоже в этом смысле та еще американка, встретишь ее на улице — захочется денег дать. Отпуск себе никогда не позволяют. Приемов не устраивают. Однажды звоню им зимой: «Как жизнь?» — «Стучим зубами от холода. Денег на отопление замка нет».

О народе

Утром собрались за тем же столом завтракать. Миша словно и не уходил: все в том же прикиде, такой же собранный.

— Мы вчера закончили разговоры около полуночи. И я пошел спать. А ты?

— Я, как всегда, работать. До пяти часов был в мастерской.

— И что же ты делал?

— Занимался старыми русскими говорами, забытыми словами. Еще параллельно интересуюсь русской абсурдной поэзией. Такие, знаешь, частушки-нескладушки.

— Можешь что-нибудь прочитать?    

— Например, такая: «Бело-розовый мужик, красная рубашка. На башке торчит сапог, на ноге фуражка». И таким же будет рисунок: на ноге фуражка, на голове — сапог. Когда ты видишь такой рисунок, тебе легче это понять и запомнить. Самое страшное, что мы начинаем забывать корни. Языковые, бытовые. А я хочу показать уникальность мышления русского человека. Тут мы с тобой опять возвращаемся ко вчерашнему разговору о революции. Правящий класс напрасно держал мужика за бессловесную скотину. Было брезгливое отношение к языку — у дворян моден был французский. Потом была англомания. Народную культуру почти не знали. Ты знаешь, что такое словарь Даля? Этот человек сделал важную работу по сохранению диалектов, собиранию фольклора, составил грандиозный словарь. Но кто такой Владимир Даль? Из обрусевших датчан. А кто сделал самую большую энциклопедию русского быта в фотографиях? Обрусевший швед. Заметь, не Разумовские, не Шереметьевы оставили нам в наследство эти сокровища.

— Иваны, не помнящие родства?

— Не Иваны, а, скорее, Иваны Иванычи. И сейчас все примерно так же. Все трубим о благе народном. Но дальше слов не идем. А народ по-прежнему в глубокой жопе. Хотим новой революции? Не учим уроков истории? Или память отшибло, отупели вовсе? Опять все сводится к навязыванию христианских ценностей — как будто эти ценности сами по себе способны сделать страну счастливой. На самом деле церковь сегодня должна очень осторожно подходить к современному человеку и особенно к молодежи. Тогда, в начале двадцатого века, православие в соединении с самодержавием казались многим вечной твердыней. Но пришел Ленин с кучкой своих бандитов и все кончилось. Тебе не кажется, что мы опять идем все по тому же кругу?

— Вот ты часто повторяешь: народ, народ. А что это такое, по-твоему, народ?

— Гений! Кто создавал все эти потрясающие произведения народного творчества?  Кто создал этот прекрасный, богатый русский язык?

— А, по-моему, не народ. Вернее сказать, лучшие выходцы из народа. А народ — безликая, недумающая масса, которой, как показала история, легко манипулировать, превращать ее в стадо.

Шемякин, как мне показалось, сначала пропустил мимо ушей мою явно провокационную реплику.

— Ты посмотри, чем я сейчас занимаюсь. Изучением русских народных говоров. Сорок три тома. Сокровище! До этого я много времени провел в музеях русского народного творчества, двенадцать лет изучал фонды музея этнографии. Прялки, кувшины, сарафаны, рисунки… Безвестные мастера, но за ними стоит такой необыкновенный, такой талантливый пласт народной культуры. Всегда был вдохновлен народным искусством. Вот мое мнение: народ в любой стране всегда гениален. Что же касается твоего замечания, то это политики делают из него сначала толпу, потом послушную безликую массу. Вспомни, что Гитлер сделал из великого немецкого народа.

О молодежи

— У тебя сейчас очередные студенты, на этот раз из Челябинска, — говорю я. — Что за молодежь? Как ее можно вкратце охарактеризовать?

— Это новое, малознакомое нам поколение. У них свой мир. Они не знают почти ничего из того, что знаем мы. Сегодня в нашем с ними разговоре промелькнула фамилия великого русского певца Петра Лещенко. Я говорю: жаль, он давно умер. Как умер? — удивляется одна девочка, он жив. Оказывается, она знает, но только другого Лещенко, эстрадного. «Ладно, а Вертинский вам знаком?» — «Нет».

— За что ты их чаще всего журишь?

— У них полностью отсутствует способность к запоминанию. Это следствие интернета, гаджетов, мобильных телефонов. Все знания — в телефоне, зачем что-то еще запоминать, трудиться? Вот пример: я читаю лекцию об интереснейшем мастере, его творчестве, его уроках. Проходит полгода. Спрашиваю: вы слышали о таком? Они неуверенно переглядываются: вроде слышали. Но не помнят.

Как раз сегодня я им говорил: «Учите стихи. Тренируйте память». Жалюзи в час заката напоминают рыбу, перепутавшую чешую и остов. Это же образ, причем сложный. Мгновенно мозг создает эту ситуацию. Я говорю: попробуйте взять в руки карандаш и нарисовать рыбу, перепутавшую занавеску со своим скелетом.

— Ого. Такое, думаю, не под силу даже Шемякину.

— Кстати, именно поэтому я не иллюстрировал Бродского, что его сильно огорчало. У нас были сложные отношения, тем более что я проиллюстрировал Мишу Юппа, а он его недолюбливал.

Об измене родине и лечении в психушке

— Как-то в Штаты приехал Юлик Семенов, мы встретились, и он говорит: «Видел на Лубянке дело твоей оперативной разработки. Там четыре огроменных тома. Во как тебя пасли!»

— Ну, это вряд ли, — не поверил я Шемякину. — Я имею в виду, что Семенову вот так запросто могли показать секретные материалы. Хоть он и был уважаем лубянскими генералами, но не до такой степени. Но вот скажи мне: а ты сам хотел бы узнать, кто на тебя стучал?

— Нет. Зачем? Дело прошлое.

…Вот эта история, связанная с его отношением к чекистам, тоже загадочна. На своей не снимаемой никогда тужурке он носит казачий крест и значок «За вклад в безопасность родины», выданный ему уже в новую эпоху Ленинградским управлением ФСБ. В нагрудном кармане зачем-то держит удостоверение к ведомственной фээсбэшной медали.  

Все это выглядит нелепо, ведь именно ленинградские ловцы шпионов в свое время жестко прессовали молодого Шемякина, обложив его агентурой, установив в его мастерской скрытые микрофоны и даже наладив за ним постоянную слежку сотрудников наружного наблюдения. Словно речь шла не о юном даровании и прожигателе жизни, а о матером диверсанте.

Я пишу это не со слов Шемякина (им могут не поверить), а основываясь на воспоминаниях самих ветеранов секретной службы — тех самых, которым была дана команда подвести живописца под расстрельную статью.

Уже к 1971 году оперативники Большого дома (аналог московской Лубянки) преподнесли начальству несколько томов накопленных ими материалов, из которых следовало, что Шемякин замышляет «измену родине в форме бегства за границу», а также допускает высказывания явно антисоветского характера. Все это тянуло на длительный срок и даже высшую меру. Обсуждалось также принудительное «лечение» в психушке, которое обрекало человека на вечные муки в палате с решетками на окнах. В психушку его как раз вначале и упекли.  

— Там ежедневно кололи такие экспериментальные препараты, назначение которых было неизвестно. Ставили опыты над живыми людьми. Нам даже халатов не выдавали, все ходили в грязных кальсонах. Меня упрятали туда на три года. И, ясное дело, сдох бы там. Если бы не мать. Через три месяца она увидела, кем я стал, во что я там превращаюсь, и взяла меня на поруки, под свою личную ответственность.

…Все случившееся затем можно считать чудом. Следователь КГБ Владимир Егерев, листая материалы оперативной разработки, обратил внимание на то, что многие «факты» основаны на агентурной информации, иначе говоря, на сообщениях стукачей из числа ленинградской богемы. Некоторые из них входили в ближний круг Михаила. На вернисажах и в его мастерской они громко восторгались работами художника, а затем бежали на встречи с «кураторами» из Большого дома и нашептывали им, какой Шемякин враг и шпион. Егереву не стоило большого труда понять, что двигало этими «добровольными помощниками». Зависть.

Да, Шемякин был ни на кого не похож, он рисовал и лепил не так, как учили в Академии художеств, вел себя не как примерный комсомолец. Но нельзя было отрицать того, что это — талант, явление. А вокруг моцартов всегда вьются всякие сальери.

Егерев нашел поддержку у другого коллеги, руководившего 5-й идеологической линией в Ленинградском управлении КГБ. Полковник Юрий Попов сам встретился с Шемякиным, поговорил с ним и тоже согласился: многие агентурные сообщения не имеют ничего общего с действительностью, они продиктованы нечистоплотностью «друзей Шемякина». Однако офицеры оперативных подразделений стояли на своем: художника следует предать суду или отправить на длительное лечение.

Тут в моем повествовании возникает пробел. До сих пор не очень понятно, кто же принял окончательный вердикт: само руководство Большого дома или высшие партийные власти Ленинграда? Как бы там ни было, а летом 1971 года Юрий Попов (тогда он представился Шемякину «полковником Смирновым») пригласил его к себе и предложил вариант «бесшумного выезда из страны».

Спустя годы ветераны КГБ Попов и Егерев встречали ставшего всемирно знаменитым Шемякина в том самом Большом доме на Литейном проспекте и награждали его ведомственными наградами, одну из которых он теперь носит на тужурке. Награждали, кстати, за конкретное дело: в начале 90-х Михаил организовал за океаном Комитет по спасению советских военнопленных в Афганистане и сам выезжал в зону боевых действий.  

— Ты знаешь, что в моем фонде в Петербурге висит портрет Дзержинского? Меня спрашивают: почему? Отвечаю: потому что он помогал детям-беспризорникам. Кто сегодня занимается детьми? Он висит как живой укор сегодняшним ворам и мерзавцам.

О конфликте с «Коммерсантом»

Обедаем в скромной пиццерии в маленьком городке Лош, где Шемякин, кажется, тоже владеет то ли замком, то ли крепостью — хочет устроить там центр российской культуры.  

— Объясни мне, Миша, отчего у тебя сложились такие странные отношения с газетой «Коммерсантъ»? Ты вроде бы как раз их герой — весь из себя неформальный, живущий на Западе, признанный всем миром. А они, между тем, тебя пинали много раз. И конкретно — их обозреватель по части искусства Екатерина Деготь.

— Она из тех новых искусствоведов, которые считают, что нужен только концептуализм, а больше ничего не нужно, все остальное — отстой. «Это мы решаем, кого мы возьмем с собой в будущее», — так она и сказала. Меня с собой в будущее не взяла. Они создают иллюзию, будто являются законодателями мод, определяют тренд.

— И ты в отместку отправил ей посылку с туалетной бумагой и дамскими подштанниками огромных размеров?

— Да, было такое. Мое сопроводительное письмо они опубликовали со своим комментарием.

— И что, с тех пор отношения так и не наладились?

— Понятия не имею. Посмотрим, вот будет моя выставка в Москве, что они напишут? Берут меня в свой поезд или оставляют на платформе.

— Тебя заботит собственное место в истории искусств?

— Меня заботит другое. Вот недавно здесь гостили телевизионщики, и они снимали мой замок с помощью дрона, это такой аппарат с четырьмя винтами, а на нем телекамера. И я смотрел на поместье сверху и думал, как это пространство можно здорово организовать: построить парк скульптур, достроить мастерские, чтобы здесь постоянно были российские студенты, выставочный зал. Чтобы это после моего ухода не было растащено, разворовано, а продолжало работать на мою страну, на ее будущее.

О правде

…Он очень критически относится к тому, что происходит сегодня на художественном рынке: там, по его мнению, заправляет мафия, воротилы от арт-бизнеса диктуют спрос, устанавливают свои правила. Но при этом Шемякин вовсе не сторонник запрещать, скажем, поп-арт или другие авангардные течения. Его кредо заключается в том, чтобы пытаться понять, вникнуть, увидеть суть — если она, конечно, там есть. Не раз слышал от него фразу: «Искусство — это не менее сложная вещь, чем математика или химия». Конечно, это в первую очередь относится к тому, что делает сам Шемякин. Его работы всегда вызывали бешеные споры — и у знатоков, и у обывателей.

При этом я не сомневаюсь, что он вовсе не хотел и не хочет прослыть бунтарем, он именно так видит мир, именно таков арсенал его изобразительных средств. «Художественная правда бывает выше правды реальной», — эта фраза тоже одна из его расхожих.

Предмет его особой гордости — три тысячи папок с собранными за многие десятилетия разными художественными образами, их описаниями и анализом — это уникальное, не имеющее аналогов собрание.

— Я ищу не формулу искусства, — терпеливо поясняет мне Шемякин, — а отбираю и анализирую материалы, которые, будучи собраны воедино, могут помочь художнику найти свой путь. Когда ты проходишь внимательным взором по этому собранию, то тебе многое может открыться.

…А у меня, чем дольше мы общались, тем больше возникало вопросов к Шемякину.  

Повсюду следы активной деятельности хозяина: десятки, если не сотни, раскрытых книг — он читает их одновременно, делая карандашные пометки и закладки. Тысячи фотографий — он продолжает свой нашумевший проект «Тротуары Парижа». Дневниковые записи. Эскизы. Он сканирует портреты древнегреческих философов, готовит новые выставки, пишет свою автобиографию, выступает с лекциями, мечтает поставить мюзикл… Кто-то из его друзей подсчитал: в работе одновременно бывает до семисот тем.

— Один мой близкий товарищ просил задать тебе такой вопрос: реально ли создать галерею соцреализма, куда собрать работы отовсюду — из запасников Исторического музея, Музея революции, провинциальных художественных музеев, из-за границы? Могла бы получиться классная коллекция со множеством шедевров. Как тебе это?

— Гениальная идея. Нас мало знают. Мы не относимся бережно к собственному богатству. Только в одной книжной графике соцреализм дал таких гигантов, как Митрохин, Фаворский, Кравченко, Конашевич, Лебедев. Их работы выставляются в самых престижных мировых залах, например, в лондонской галерее «Тейт». Школа соцреализма фактически не открыта и толком не изучена. Создав такой музей, мы бы всем нос утерли.  

— Скажи, а как складывались твои отношения с Эрнстом Неизвестным? Правда ли, что однажды в каком-то из своих интервью он обмолвился, что Шемякин не есть гений?

— И что? Я тоже так считаю — что Шемякин не есть гений. А если бы считал наоборот, то грош мне цена. Мы всегда были в ровных отношениях. Он, как и я, много работал, не разменивался на всякую ерунду. Один из интереснейших скульпторов современности, он даст фору многим иностранным знаменитостям. Я считаю, что рано или поздно, но в Москве появится большой музей Эрнста Неизвестного. А пока работы его рассеяны по миру. Музея нет, как же так? Обязательно должны быть два музея — Эрнста Неизвестного и Ильи Кабакова.

О сожалениях

— Чего ты по жизни не успел? Научиться играть на гитаре? Овладеть приемами карате? Выучить наизусть всего Пушкина?

— Жалею о том, что отец готовил меня к карьере военного, а я бы очень хотел научиться играть на фортепиано. Это колоссальный пробел — то, что я не умею читать нот, что не могу сесть за инструмент и что-то импровизировать.

О чем еще жалею? Во времена моей юности не надо было знать иностранных языков. Зачем? Все равно ни книг не было иностранных, ни путешествий за «занавес». Это тоже мое больное место.

— Но английский-то ты мог выучить, прожив четверть века за океаном.

— Не мог. Я перфекционист, я все время там работал, ни на что не отвлекался. С французским ситуация получше, ты сам видел. И конечно, жалею о том, что много времени потратил на ерунду.

— В смысле на пьянки, гулянки?

— Не совсем. Они как раз были для меня средством разгрузки. Работал так много, что без разгрузки было нельзя. Ерунда — это постоянная борьба с чиновниками, выживание в чуждой среде, очереди в полициях, миграционных службах и прочая суета.

— Тебе и твоему творчеству посвящено много книг, статей, телефильмов. Но скажи: ты сам удовлетворен тем, как тебя показывают? Кто-нибудь тебя понял и оценил так, как оцениваешь себя ты сам?

— Да, иногда бывают очень точные попадания. Вот как-то меня снимали молодые ребята с телевидения. Я тогда работал над «Щелкунчиком». Сняли проход: я иду, зима, снег. И подложили под этот кадр Бродского «От окраины к центру». Это одно из самых моих любимых стихотворений. «Вот я вновь посетил эту местность любви, полуостров заводов, парадиз мастерских и аркадию фабрик, рай речных пароходов, я опять прошептал: вот я снова в младенческих ларах. Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок». Я спрашиваю: ребята, как вы угадали? Они: а мы почувствовали. Но не всегда у вашего брата все хорошо складывается. Может быть, оттого, что я фигура сложная, разная, неоднозначная.

— Сложная — это мягко сказано.

Как всегда, покидаю замок Шамуссо с большим сожалением. Поезд идет на север, к Парижу. Смотрю на проплывающие за окном сельские пейзажи и думаю, что надо бы обязательно написать письмо Мише и Саре. И в нем сказать о том, как я рад нашей дружбе. Как счастлив оттого, что в моей жизни появился такой необыкновенный человек, что я испытываю давно забытые ощущения причастности к чему-то очень и очень важному, глубокому, настоящему.

Только ради одного этого стоило бросить все мелкие дела и приехать сюда, во Францию.