Сергей Протасов: Чернильное сердце
Столяр Матвей владел безногой собакой по кличке Колбаса. Звучала такая кличка немного жестоко, но сам Матвей ничего жестокого в виду не имел. Колбасу он нашел на помойке — истекавшим кровью щенком с отрубленными первыми фалангами лап. Он животное спас и выходил, а Колбаса ответила ему тем, чем обычно отвечают собаки на добро — отчаянной и безграничной любовью. Колбаса ловко ковыляла на своих культях, весело лаяла, валялась в мягкой золотистой стружке под верстаком, тыкалась мордой в колени столяра, а когда он нагибался за оброненным инструментом, умудрялась лизнуть его прямо в нос. У самого Матвея тоже имелся телесный ущерб — пустой левый рукав он заправлял за пояс. Говорили, что руку он потерял «на лесоповале», но Матвей на этот счет был нем как рыба. Худой, узкоротый, он действительно походил на рыбу, точнее, на сушеную рыбу. Соседи так их и звали — «Вобла с Колбасой».
Если бы не случай, я бы никогда не познакомился с Матвеем. Дело в том, что у моей бабушки, дача которой в деревне Покровка соседствовала с его фанерной халупой, столяр имел плохую репутацию. Ну да, он закладывал лишнего. Частенько, пьяный, он падал перед своей калиткой прямо на улице и неожиданно засыпал. Выручала его Колбаса, которая начинала громко и безостановочно выть, пока кто-то из соседей не выходил и не затаскивал Матвея во двор. Но однажды он упал и уснул на улице, когда в соседних домах никого не было. Все взрослые ушли в магазин на станцию, потому что туда завезли сгущенку. Только я — шестилетний оболтус — изнывал от скуки на террасе бабушкиной дачи. Я уже знал, как поступают взрослые, когда Матвей не доходит до дома. Надо было, громко браня Воблу короткими непонятными словами, открыть его калитку, заклинить ее деревянным чурбачком и за ноги втащить пьяницу в его двор. Я решил, что так и сделаю. Вобла был тяжелый, и от него плохо пахло. Когда я попытался сдвинуть его с места, у него задралась рубашка, и я увидел на его груди расплывшуюся татуировку пробитого стрелой сердца с надписью под ним «Я только Родину люблю!».
Пока я, наклонившись, по слогам разбирал надпись, на меня налетела Колбаса и стала лизать мне лицо. От неожиданности я упал на Матвея. Не открывая глаз, Вобла промычал: «Совсем берега потеряли, лошьё!» Я тут же представил себе растерянных лошадей, тонущих в безбрежном океане. Вдруг Матвей резко вскочил и двинулся домой. Я подобрал его кепку, постоял в нерешительности, а потом пошел за ним.
Дом Воблы внутри был еще беднее, чем снаружи. Те же листы фанеры, только не почерневшие, а желтые. На одной из стен — портрет артистки Гурченко, вырезанный из журнала. Маленькие пыльные окна пропускали ровно столько света, сколько нужно было, чтобы убожество Матвеева быта стало очевидным. Кругом стояли остовы недоделанных табуретов, скелеты этажерок и пустые бутылки. Никакой собственной мебели, кроме верстака и продавленного матраса, покоившегося на ножках из кирпичей, у столяра не имелось. Зато под ногами кипел, шелестел и при ходьбе накатывал волнами целый океан ароматной стружки. Словно островки пены в стружке белели раздавленные окурки. Несчастные лошади, потерявшие берега, замерещились мне снова.
Матвей присел на матрас и только тогда заметил меня. Я молча подал ему кепку. Вместо «спасибо» он спросил меня: «Ты Витьки Платонова внук? Или Баграшей? Жиденок ты или кто?» Я не ведал, кто такой «жиденок», но чей я внук, я знал. «Платонова», — сказал я. Вобла одобрительно кивнул: «Витька — краснодеревщик великий! Жалко, бросил это дело».
Он полез в карман и угостил меня леденцом, на который налипли табачные крошки. Отказываться было невежливо. Потом он посадил меня на колени и достал из шкатулки, стоявшей в изголовье топчана, фотокарточку. Желтую от времени, потрепанную по краям. На фотографии высокий и статный военный обнимал красивую женщину, а она обнимала ребенка. Все трое смеялись. В ребенке я узнал Воблу. У него были такие же глубокие серые глаза и узкий рот. «Это вы, дядя?» — спросил я Матвея. Столяр с недоверием посмотрел на фото и покачал головой: «Нет, малой, это… враг». Я ничего не понял.
Бабушка уже искала меня. Ее высокий голос разрезал дачную тишину пополам: «Сергунька! Сергунька! Где ты, аспид! На минуту одного нельзя оставить!» Я поблагодарил Воблу и побежал домой. Мое место на лежаке Матвея тут же заняла Колбаса — она скулила и лизала его старое, все в налипших сосновых иголках, лицо, она трогала его единственную руку обрубками своих лап.
Дома меня ждал скандал. Бабушка то проклинала меня, то бросалась обнимать. Дед строго молчал, но глаза его смеялись. Я рассказал им про Воблу. Про фотографию, про врага, про собаку и леденец. Бабушка снова запричитала, кинулась к деду: «Витя! Ты бы хоть с этим алкоголиком поговорил! Чем он мальчику голову забивает!» Дед Виктор вдруг прикрикнул на нее так грозно, как ни до, ни после за ним не водилось: «Молчи! Ты ТАМ не была! Я был… Молчи!» Потом он повернулся ко мне, погладил меня по голове и сказал: «Жизнь, Сергунь, она всякая… Сегодня друг, завтра враг. Сердце то же у человека, а слова для него другие. Ты сердцу верь. Собаке верь. Зверь зря не полюбит. И воблой не зови его. Он — человек». Я снова ничего не понял. Сквозь кроны огромных сосен меня пыталось разглядеть огромное до необъятности дачное лето. Я поймал его взгляд и тут же забыл все, что могло заставить меня грустить.
В 2001 году я попал в Республику Коми. Работал на выборах губернатора. Однажды у меня выдался свободный день, и знакомый предложил мне проехаться с ним в лес — посмотреть заброшенный тюремный лагерь. Ничего особенного я там не увидел. Все поросло деревьями, пулеметные вышки выглядели шаткими и не страшными. У бараков прогнили и провалились крыши. Ржавый громкоговоритель на столбе угрюмо молчал. Я совсем не испугался там и даже не расстроился. Но почему-то ощутил во рту вкус леденца вперемешку с табачной трухой. Вспомнил фото трех счастливых людей в обнимку, безногую собаку, вспомнил океан стружки, в котором тонули растерянные лошади моего детства. И то самое чернильное сердце, под которым холодно-синим были навечно выбиты самые важные слова: «Я только Родину люблю!»