Игорь Иртеньев: Заметки усталого москвича

Вот вы говорите, Москва. Ну, сказали и сказали, чего дальше-то рассусоливать. Однако придется. Ибо сейчас в двух основных стратах населения принято либо снобистски не любить ее, либо слюняво и завистливо ею же восхищаться.  

А городок-то, между прочим, так себе. Если для жизни. Для смерти и того хуже. Да и не похоронят толком, учитывая ее поистине циклопические размеры. Это каких-нибудь шестьдесят лет назад скромный, бюджетный, как ныне принято выражаться, погост был буквально в шаговой доступности. А сейчас пока до какого-нибудь Николо-Архангельского довезут тебя проклинающие городские пробки родственники, три раза воскреснуть успеешь. И тем не менее прет и прет русский человек в свою твердокаменную. Спроси зачем — не ответит толком. Палец в нос запустит поглубже, красиво, скажет, богато. Богато, ладно, согласимся. Но красиво? Да у тебя, дурака, в каком-нибудь твоем Переплюйске в тыщу раз казистей будет. Ты только не громозди там обитый тупым сайдингом четырехэтажный амбар и не называй его при этом «Эльдорадо». А поднови лучше старые купеческие дома с прелестными флигельками, отпидарась до блеска добросовестно унавоженное гегемоном дворянское собрание, приведи в божеский вид ту же красного кирпича фабрику, поставлявшую когда-то на всю Россию рессорные экипажи. Про церкви и заикаться не будем. Не нашего ума это дело — Богу, как говорится, Богово, Гундяеву, соответственно, гундяево. Да, не поленись еще расчистить от пластиковых бутылок да окаменевших контрацептов городской сад, где до сих пор осенними ночами отдается простуженным медным эхом «На сопках Маньчжурии».

И вот, проделав все это, одевайся во все лучшее, бери с собой жену — менеджера по продаже сверхпрочных изделий из мыльных пузырей — и сына-троечника, садись в плацкартный и дуй в свою, а когда-то и мою, МОСКВУ — лучший, как некогда кичливо утверждал Муслим Магомаев, город земли. Помню, на заре своего начального образования наша дочка Вера задала бессмертный вопрос: «Мама, а Москва — это что, такие городки, типа Воронеж, то-сё?»

Знала бы бедная крошка, что спустя какие-то четверть века ее казавшееся фантастическим предположение наполнится живым смыслом. Именно то-сё. Потому что Гольяново и Пречистенка не просто два разных района одного мегаполиса, а две разные планеты, которые могут пересечься только в фантазии Спилберга. Интересно, что эти места населяют разные, при всем своем биологическом сходстве, люди. Причем из этого абсолютно не следует, что одни лучше, а другие хуже. Жлобство — понятие отнюдь не топографическое. Быдло с равным успехом может гнездиться в заплеванной однушке на первом этаже и гламурном пентхаузе. Кстати, еще вопрос, где оно более мерзкое.

Сказать, что я не люблю Москву, было бы, конечно, чистым понтом. Люблю, но как тот малоприятный человек, хоть и гениальный поэт — Россию, т. е. все более и более странною любовью. И чувствую, что недалек тот час, когда рассудок мой ее наконец-то победит.

Все меньше в городе мест, которые я могу по праву считать своими. Все чаще, пытаясь срезать дорогу через знакомый с детства проходной двор, который неведомая сволочь перегородила забором, слышу от затянутого в черную форму тунеядца вопрос, от которого начинает пульсировать в висках: «Вы куда, уважаемый?» Омерзительный запах халявных денег исходит сегодня от когда-то прекрасного города, об который обломали свои гениальные перья лучшие писатели. Смешиваясь с неповторимым ароматом разбодяженного бензина, он создает смесь, с трудом пригодную для дыхания. Москва всегда отличалась отсутствием единого стиля, которое-то и было ее неповторимой фишкой. Эклектика, в том числе архитектурная, с рождения входит в состав крови настоящего москвича. Сегодня многообразие стилей обогатилось еще одним доселе неведомым. Центр города обилием плитки, тяжеловесного мрамора и грандиозных скамей, на которых уместнее представить себе возлежащих патрициев, чем скромного гражданина, давящегося демократической шаурмой, более всего стал напоминать богатое кладбище. Ну и черт с ним. Мне-то здесь при любом раскладе не лежать. На этот скорбный случай есть у нас участок на чудесном Введенском, или Немецком, кладбище, как по уцелевшей традиции называют его мои земляки. Расположено оно в одном из самых известных уголков старой Москвы — Лефортове, бывшей Немецкой или Куевской слободе. Всем рекомендую. И от метро три остановки.

Ну и в завершение старое стихотворение о месте, куда меня доставили когда-то из родильного дома им. Клары Цеткин в Шелапутинском переулке, тоже, кстати, неподалеку от тех краев.

Казалось бы, давно и напрочь позабыто,
А вот, глядишь ты, вдруг поднимется со дна:
По сонной мостовой процокают копыта
Савраски ломовой, и снова тишина.

И выплывут они, в густых ошметках тины,
Как бы сказал поэт, из царствия теней,
Как бы добавил он, забытые картины,
Как он бы завершил, давно минувших дней.

Привет тебе, привет, Марксистский переулок,
Привет, дом 3/2, квартира №6,
Где в мир явился я — нервический придурок,
О чем не разнесли волхвы благую весть.

Привет тебе, мой двор, вместилище порока,
Где вольно расцветал таганский криминал,
Где был изгоем всяк, не отмотавший срока,
Где сам бы Глеб Жеглов едва ли проканал.

Привет тебе, привет, Перов, полярный летчик,
Тот, что бельгийцев спас, кукующих на льду,
Когда бы не пырнул дружка сынок-молодчик,
Носил бы ты, сосед, геройскую звезду.

Привет тебе, привет, Дворянкин дядя Коля,
Привет тебе, привет, балбес его Лимон,
С тобою вместе мы в одной учились школе,
По-братски на двоих деля один гондон.

Привет тебе, привет, Карманов дядя Коля,
Что книжки брал читать у моего отца,
Ты жертвой пал в борьбе за дело алкоголя,
Ты честно заслужил такого вот конца.

Привет, тебе привет, Пантюшин дядя Коля,
Окрестных девок ты недаром был гроза,
И в памяти моей ты будешь жив, доколе
Визжит в ушах твоя лихая гармоза.

Привет тебе, привет, Малинин дядя Вася,
Мир праху твоему, неистовый алкаш,
Кто б так еще сумел, по три недели квася,
При этом сохранить завидный авантаж.

Привет тебе, привет, разбитое корыто,
Привет тебе, привет, хромой наш табурет,
Привет тебе, все то, что до поры зарыто,
Но стоит лишь копнуть, и вылезет на свет.

Собраньем черепков, коллекций обломков,
Истлевших дочерна, истертых добела,
Способных вызвать смех товарищей потомков,
Способный вызвать дрожь оконного стекла.