Заяц должен быть серым

I

Так уж получилось, что мои младшие дети — дочь и сын — появились на свет в режиме катастрофы.

Сначала была дочь. Август 1980 года, жена — на девятом месяце, того и гляди разродится, а я с утра до вечера сижу у телевизора и прошу ее по возможности дождаться конца Олимпиады. Но вот третьего Мишка улетел в небо, Лена, как человек дисциплинированный, ждет еще три дня, а седьмого вскакивает спозаранку: «Что со мной?» Она пугается, ей рожать в первый раз, а я — папаша опытный, у меня две девочки от другого брака, Дуне — одиннадцать, Сане — восемь. Я понимаю, что у роженицы отходят воды и надо торопиться в роддом.

Около семи утра мы расстаемся на Маломосковской улице на пороге роддома № 12. Стоит чудесный солнечный день, лето в полном разгаре. Лена храбрится, в последний раз оглядывается — глаза потерянные, и дверь за ней закрывается.

Каждые два часа я звоню в ординаторскую и прошу к телефону врачиху. Она меня успокаивает, сообщает, что схватки начались, но слабенькие, приходится стимулировать.

«А операцию вы не думаете делать?» «Все будет хорошо, — я слышу, как врачиха улыбается, — не волнуйтесь».

Все равно тревожно. Лена в юности имела первый разряд по спортивной гимнастике и выступала за команду Ростова-на-Дону (Ростов в те поры был крупнейшим центром советской гимнастики). А рожают гимнастки, как и балерины, с большими проблемами, в основном с помощью хирургического вмешательства — кесарева сечения.

В четвертом часу дня ординаторская перестает отвечать, врача не зовут, меня обрывают с раздражением. Что-то не так, надо ехать в роддом. Мне осталось зайти на почту за денежным переводом. С деньгами в кармане я невольно замедляю шаг у гастронома — дома нет никакой выпивки, ребенок появится на свет, как отметить? Какая-то неясная тревога останавливает меня — не дай Бог, что-нибудь случится. Пусть она родит, за водкой сбегаем потом. Дома разрывается телефон. В трубке дрожащий голос Лены: «Они требуют мое письменное согласие на операцию…» У меня мутится в глазах. Воды отошли одиннадцать часов назад. Ребенок, скорее всего, задохнулся.

Телефон берет врачиха. Голос у нее теперь совсем другой — угрюмый и враждебный.

— О спасении ребенка думать уже не приходится, нужно спасать мать…

— А почему операцию не сделали до сих пор? Я вас спрашивал еще утром!

— Мы надеялись, что она сможет родить…

— Знаю я ваши ублюдочные порядки. Вы не делали операцию, потому что боитесь забыть ножницы у нее в брюхе!

— Как вы смеете так по-хамски разговаривать с врачом?! — она орет.

— Я сейчас приеду. Если что-нибудь случится с моей женой и ребенком, я зарежу тебя собственными руками и спалю твой гребаный роддом!.. — я тоже ору.

Она бьется в истерике, я бросаю трубку. Прежде чем выйти из дому, набираю номер Владимира Ивановича Кулакова, в то время главного акушера-гинеколога Московской области, с которым я, по счастью, знаком. Он постарается помочь. Следом звоню отцу нашей близкой подруги Нины дерматологу Анатолию Рабену, он тоже обещает что-нибудь предпринять.

Через пятнадцать минут стою у окна на служебной лестнице роддома. Время позднее, тянется тягостное ожидание. Появляются какие-то люди, поднимаются по ступенькам, один с портфелем, другой с чемоданчиком. По тому, как неодобрительно они меня оглядывают на ходу, я понимаю, что им известно, что я тут делаю. Вид мой, кажется, доверия не вызывает: патлы до плеч, борода, потертые джинсы. Наконец сестра сообщает, что операция идет. Значит, скорее всего, те, кто прошел мимо, — хирург и анестезиолог, срочно вызванные в роддом. Значит, Кулаков и Рабен дозвонились, спасибо обоим.

С собой у меня повести Конрада и купленный для роженицы шоколад «Гвардейский». Все такое мужское, что, конечно, будет девочка. Через полтора часа сестра сообщает, что я угадал.

Так пришла в этот мир дочь Аглая. Конечно, оттого, что операция так запоздала, ей досталось высокое черепное давление, повышенный тонус и излишняя возбудимость. Но это участь многих детей после кесарева сечения. С этим можно жить и лечиться. Главное — жить.

Теперь на этом месте Маломосковской стоит жилой дом с дорогими квартирами. Роддом закрыли в конце 1990-х, потом снесли.

II 

Когда девочке было полгода, она опасно заболела. Конечно, к нам ходила детский врач из районной поликлиники, но высокую температуру не удавалось сбить, подозрение было на воспаление легких, и мы попросили того же Рабена помочь нам найти хорошего диагноста. Так наша подруга Нина Рабен привела к нам Антонину Николаевну Петрову, педиатра из Первого меда.

Появилась среднего роста пожилая сухонькая женщина, сдержанная, несколько закрытая, со стеснительной улыбкой. Ей было под шестьдесят, но она продолжала работать. С виду нормальный советский врач. Вот уже десять лет она покоится на Донском кладбище, а некоторые ее невольные уроки не забываются…

— …Почему она плачет?

— Да просто капризничает, — предположил я.

Врач посмотрела на меня как на больного.

— Младенец не знает, что такое капризничать, — сказала она спокойно. — Плач — это сигнал о том, что ребенок испытывает дискомфорт. А наше с вами дело — найти причину этого дискомфорта и устранить…

Для меня это была новость. Скоро наши дети плакать перестали.

У матери не хватает молока. Девочку надо подкармливать кефиром с молочной кухни.

— А еще лучше — попросить на кухне закваску и делать кефир дома. Постепенно довести до двухсот грамм. Бутылочку утром, бутылочку на ночь…

— И как долго?

Во взгляде Антонины Николаевны недоумение:

— Всю жизнь…

Среди детских игрушек Антонина Николаевна обнаружила синего зайца и настоятельно попросила его убрать.

— Нельзя дезинформировать ребенка. Заяц должен быть серым...

Может быть, тут — самая суть. Ее взгляд на мир, ее тяга к истине, инстинктивная и неутолимая. Заяц должен быть серым!

Когда мы узнали друг друга поближе и дети стали воспринимать ее как члена семьи, мы поинтересовались, как она начинала. Антонина сказала с некоторой даже надменностью: «Первый мед. Школа Домбровской».

III

Когда у тебя растут маленькие дети, определяют твою жизнь их болезни. Ты живешь в промежутках от одной болячки до другой. Чего только не делаешь, чтобы они были здоровыми, а они, окаянные, болеют. «Это их работа», — сказал мне немолодой детский врач. «Болеть?» — поразился я. «Именно, — подтвердил он даже с каким-то странным энтузиазмом, — ну, нету другого способа вырасти…» Ладно, простуда, грипп, ангина, даже скарлатина — страшно, но не безнадежно. Но ведь есть еще куча самых разнообразных хворей, которые с трудом поддаются определению. Самое тяжкое в жизни родителей — ребенок страдает, а врач не понимает, что с ним. Диагноз! Мечта родителей — врач, умеющий определить, что с ребенком. Какие только мерзкие инфекции не подхватывали наши дети! Но с той поры, как порог нашей квартиры переступила Антонина Петрова, стало легче дышать.

Рабен рассказывал, как нашел ее. Но сначала придется рассказать о нем самом.

Анатолий Соломонович Рабен был блестящий врач-дерматолог, к которому пациенты, в особенности московские дамы, пробивались толпами. Это был обаятельный мужик с чарующей улыбкой, остроумный, жизнелюбивый, энергия из него била ключом.

Между тем его жизненная судьба к веселью мало располагала. Ему было девять лет, когда в первый раз арестовали его отца, молодого архитектора Соломона Рабена. Ему сунули десятку по статье о шпионаже. Правда, через два года досрочно освободили. Он работал начальником архитектурно-строительного управления Дмитровского исправительно-трудового лагеря НКВД. В мае 1937-го, когда Соломону было тридцать четыре, его взяли повторно, тройка обвинила его в участии в контрреволюционной террористической организации внутри Дмитлага. Приговор — расстрел. 7 июля его расстреляли на Донском кладбище в Москве. В годы оттепели, разумеется, реабилитировали за отсутствием состава преступления.

Четырнадцатилетний Толя стал сыном врага народа, ему было предложено отказаться от отца, но он не согласился. Несмотря на это, в 1940 году его приняли в Первый мед — Первый Московский государственный медицинский институт имени Сеченова. Через год началась война, и студентов отправили в Уфу доучиваться ускоренным порядком. Вместо шести лет они учились четыре и в 1944-м отправились на фронт. С войны Рабен пришел победителем.

Не помогло. В 1949 году — ему двадцать шесть лет, — когда началась антисемитская кампания борьбы с космополитами, его арестовали, и по статье 58.10 он, как и его папа, получил десятку. Но повезло ему больше, чем отцу, — подох Сталин. И в 1954 году Рабен освободился из Воркуты по амнистии.

Вот такая жизнь. Разве что прибавить, что в 1987 году Анатолий Рабен с семьей эмигрировал в Израиль, работал до конца своих дней и в 1999-м скончался в Соединенных Штатах на руках своих дочерей.

Младшая из них — Лена — родилась через год после его выхода на свободу. Еще через год Рабену надоели проблемы с районной детской поликлиникой, и он отправился в родной Первый мед к самой Домбровской — в то время заведующей кафедрой детских болезней.

IV

Я хотел рассказать о докторе, которому моя семья многим обязана, а получается, что приходится рассказывать трагические страницы истории страны.

Пытаясь разобраться, я с удивлением обнаружил, что еще совсем недавно — в конце XIX века — больных детей лечили или акушеры, или врачи по взрослым болезням, причем исключительно мужчины, и только революция откроет женщине свободный доступ к профессии доктора. Оказывается, педиатрия, то есть лечение детей как отдельная отрасль медицины, зарождается только в середине XIX века и с большими трудностями, преодолевая сопротивление косной среды и властей, пробивает себе дорогу. Лишь в 1866 году в клинике на Рождественке Николай Тольский откроет детский стационар на одиннадцать коек, только в 1891 году Нил Филатов откроет Хлудовскую детскую больницу на двадцать восемь коек на нынешней Пироговке — это и есть будущий Первый мед.

На пороге ХХ века в таком авторитетном издании, как Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, статья «Педиатрия» отсутствует, а в статье «Детская гигиена» в томе 21, вышедшем в 1893 году, читаем: «При повсеместном преобладании в нашем отечестве сухого континентального климата, с резкими переходами от тепла к холоду и обратно, при крайнем непостоянстве погоды, такое воспитание (обычай кутать детей. — Прим. А. С.) дает самые плачевные результаты не только в периоде детства, но даже для взрослых. Действительно, ни в одной стране не замечается такого вымирания детей и такого широкого господства детских эпидемий, как в России…» (стр. 347).

Николай Тольский в начале, следом ученики Тольского Нил Филатов и Николай Корсаков, за ними ученики Филатова Георгий Сперанский и Василий Молчанов — вот, в сущности, вся история отечественной педиатрии до Домбровской, дальше — она и ее многочисленные ученики. При всей моей ненависти к власти коммунистов нужно признать, что к 1960-м годам детская смертность в отечестве уменьшилась в разы, а охрана матери и ребенка и советская педиатрия в целом занимали в мире передовые позиции.

Тут стоит напомнить о том, в чем мы, родители, по большей части не отдаем себе отчета, — нам важно, чтобы нашего ребенка вылечили. Чем занимался Первый мед тогда, во времена Домбровской, чем он занимается сегодня? Конечно, в первую очередь — клиникой, лечением больных детей, но ведь одновременно здесь работает наука — изучение старых и новых заболеваний, поиск средств борьбы с ними, и наконец, высшая школа — подготовка следующего поколения врачей, которое учится то в аудитории, то в палате клиники. На всех трех направлениях — как клиницист, как ученый и как преподаватель — Юлия Фоминична Домбровская достигла выдающихся результатов. Все, чем мы и Первый мед обязаны Домбровской, не поддается перечислению. Тут и новое слово в лечении заболеваний дыхательных путей у детей, в первую очередь пневмонии, и разработка новых направлений в педиатрии, таких как изучение коллагенозов (болезней соединительной ткани, вроде страшной красной волчанки) или детских ревматоидных артритов, тут и первая в нашей стране эндоскопия (когда кишку засовывают в легкие для их очистки), тут и новое здание клиники, и наконец, целая команда новых блестящих врачей — ученики Домбровской возглавили кафедры детских болезней в разных городах страны. Судя по многочисленным воспоминаниям, при очень сильном характере Юлия Фоминична была обаятельной женщиной.

И вот в 1956 году к Домбровской пришел Анатолий Рабен, которого она знала студентом Первого меда, и попросил рекомендовать педиатра для дочек. «Мне не нужен светила, — пояснил он. — Мне нужен хороший диагност». «Антонина Петрова, — назвала Домбровская и прибавила: — Возьми, Толя, эту девочку. У нее хороший глаз…» Это рассказ Рабена. Заметим, что девочке, то есть Антонине Николаевне, в это время уже тридцать пять, она ассистент на кафедре детских болезней, только что поступила в аспирантуру и подала заявление в партию по совету Домбровской, которая сама была беспартийной: «Ты, Тоня, на кафедре самая молодая, тебе и отдуваться…»

V

Через одиннадцать лет после младшей дочери у нас родился сын Алеша. Мне стукнуло полсотни, я уже дед — внуку Даниле от старшей дочери скоро будет год. Жду с трепетом появления на свет сына. На сей раз я вроде все предусмотрел: надежный роддом на Ленинском, врачи знают о проблемах моей жены, известен хирург, который будет оперировать. Все прошло благополучно, без неожиданностей. Через неделю прошу заведующую отдать мне мамашу и ребенка. «Куда вы торопитесь? — говорит она. — Пускай они полежат у нас еще дня три-четыре…» — «Так ведь, не дай Бог, занесут стафилококк…» — «Глупости! — обижается она. — У нас хороший роддом». Не отдала. А через два дня звонит сама: «Накаркали! — это мне с упреком. — Забирайте, у него стафилококк…»

Привезли пацана домой. Крохотные ноготки у него покрасневшие, воспаленные.

Антонине Николаевне мальчишка понравился. «Живой, — сказала она, — двигается очень хорошо для младенца. Это признаки интеллекта… Нужен хирург, чтобы обработать ногти». Нам посоветовали консультанта в 9-й детской больнице на Шмитовском. Осмотрев малыша, врач хмурится: «Тут обработкой ногтей не обойдешься, антибиотик обязательно…» Да ему десять дней от роду, его только достали из маминого брюха, и уже — антибиотик?! Она качает головой: «Ничего не поделаешь, ампициллин, и еще лекарство, только его придется поискать…» Наша районная поликлиника — Филатовская, заехали туда, договорились об уколах, мама с ребенком вернулись домой, а я отправился на поиски редкого лекарства.

Я переступил порог, дома — катастрофа. Оказалось, что приезжавшая медсестра из Филатовской перепутала дозировку и вместо ста восьмидесяти тысяч единиц ампициллина вкатила ему миллион восемьсот. Потом я узнал, что в некоторых случаях умирающему вводят семьсот-восемьсот тысяч единиц антибиотика, чтобы вызвать шок организма, а тут — доза больше шоковой в два с лишним раза! Ко всему еще топорный шприц медсестры оставил на худеньком тельце младенца, на правой ягодице две кровоточащие ямы (одна из них останется у него на всю жизнь). Ребенок дохлый, вялый, его несет — антибиотик уничтожил нежную флору желудка и кишечника, родничок западает. В Филатовской, куда мы помчались, паника, в отделении понимают, что ошибка медсестры может дорого обойтись. С ахами и охами младенцу обработали ранки, а какая-то особенно бойкая врачиха сказала мамаше: «Да у вас просто неважный ребенок…» Лена ее чуть не убила. Меня при этом не было, я ждал за дверью в вестибюле.

Поздно вечером приехала Антонина Николаевна. После долгого, тщательного, как всегда, осмотра она помолчала, глядя в угол (мне это не понравилось), и велела: «Не кормить. Каждые пятнадцать минут поить — две-три чайные ложки воды». И категорически отказалась взять деньги за визит. Это нас встревожило еще больше. Но, конечно, всю степень опасности мы не понимали, не чувствовали.

Ночную собачью вахту я, разумеется, взял на себя. Читать невозможно — тянет в сон, выпивать — тем более. Чтобы не клевать носом, то глажу пеленки, то навожу порядок на книжных полках. Каждые пятнадцать минут приходится тормошить бедного пацана и вливать в него пару ложек воды. В шесть утра Лена меня сменяет. Через сутки Антонина Николаевна разрешила его осторожно покормить. Она заезжала каждый день. Деньги взяла только через неделю. Тогда мы поняли, что сын выжил.

VI

Она смотрела на младенца взглядом убийцы.

Когда я произнес эту фразу в Первом меде, педиатры, помнящие Антонину Петрову, возмутились: «Как можно врачу, тем более детскому врачу, приписывать взгляд бандита!»

Может, они и правы. Но как описать этот незабываемый, ни на что, ни на кого не похожий взгляд — отрешенный от реальности, кажется, устремленный куда-то в самую глубину бытия, куда нам, обывателям, нет входа, несущий в себе степень концентрации почти нечеловеческую на фоне затаенной тревоги, цепкий, хваткий, недоверчивый, ничего не упустить, не пропустить, подметить вовремя любую мелочь, деталь, штрих, осмыслить и поставить на место в цепочке выводов. Потом вздохнуть, переводя дух, и сказать ровным голосом: «Я, конечно, не берусь утверждать, но мне кажется, что это…» — и название болезни. За двадцать лет нашего общения она ни разу не ошиблась в диагнозе.

Я смотрю на фото, на ее прекрасное, необыкновенно русское лицо. Откуда в ней это? Божий дар или результат неустанной работы? Родители ее были деревенские, отец — из Рязанской губернии, мама — из Егорьевского района Московской. Николай Петрович в 1915 году выдержал экзамен на сельского учителя, в тридцатые годы окончил Московский институт инженеров транспорта, работал на Метрополитене, потом — на железной дороге и достиг степеней довольно высоких, в 1951 году был награжден орденом Ленина. Анна Автономовна работала то «инструктором по кройке и шитью», то «швеей-квартирницей», надомницей по-современному, по большей части сидела дома с дочками.

Антонина была человеком сдержанным, никогда не жаловалась, но за ее рассказами вставал опыт скорее горький. В 1950-е годы она была участковым врачом в бараках Метростроя на берегу, там, где сейчас Новоарбатский мост. «У них не было привычки выхаживать больного ребенка, болеет — авось выздоровеет. Мамашу приходилось усадить и заставить повторить все, что я сказала. И все равно, зайдешь через день — ничего не сделано, мальчик грязный…» Вспоминала, как в больнице на Соколиной горе отсасывала дифтеритные пленки из горла малыша с риском заразиться, как чеховский доктор Дымов. «Другого выхода не было. Там были тяжелые дети, я даже инъекцию внутривенную не могла доверить сестре, надо было колоть самой…» Как настоящий медик, она была, конечно, атеисткой, в церкви, кажется, не бывала, но и предрассудки у нее были как у настоящего медика: «Стоит сказать “все, здоров”, он завтра опять заболеет, скажите “неплохо, вроде получше”…» У парня возникли проблемы с ногой, мы собираемся на консультацию к ортопеду. «Я бы советовала пойти не к самому профессору, а к его ассистенту…» И никаких комплексов, никакой профессиональной зависти. Прочла заключение невропатолога (Зинаиды Землянской из Института педиатрии) по поводу младшей дочки, нахмурилась и сказала: «Это, кажется, очень хороший доктор. Держитесь ее…»

Недоверие к реальности — наверное, главное свойство совка, советского человека. А может быть, исконная черта русских. Антонина лишнего не болтала, была предельно конкретной и в выводах, и в рекомендациях. Да и партбилет в кармане приучал к известной сдержанности и даже сухости. Она этого никогда не говорила, но за всем ее поведением, манерами и привычками читались два основополагающих принципа: «Реальность ненадежна. Рассчитывать можно только на себя самого».

Если больной ребенок спал, она не давала его будить и добрые полчаса сидела рядом и наблюдала за его сном. Вопросы родителям задавала шепотом. Что за этим? Внушенное, привитое, усвоенное в Первом меде — или самой в себе воспитанное — уважение к человеку, в которого вырастет младенец? Уважение к его праву на будущее, на свою частную жизнь, на свои мысли и страсти? Подлинное, искреннее уважение к другому человеку как двигатель личности, ее побудительная сила — то, чего в России испокон веку не хватает.

А при этом она веселая, есть в ней и за шестьдесят что-то девичье, а девушки, как известно, любят, когда их смешат. Рассказывая про Китай, где она была в командировке совсем юной, в 1949 году, и лечила детей членов Китайского политбюро, вспоминала не столько об ужасающем уровне санитарии, сколько о том, что не пропускала ни одной вечеринки в посольстве, потому что очень любила танцевать. Она с удовольствием ходила на лыжах, путешествовала с мужем в дальние российские края. Обязательно посещала выставки живописи, театральные премьеры. На Бронной зашла за кулисы к моей жене, и первый комплимент, которого Лена удостоилась, был: «Вы на сцене улыбаетесь точно как ваша девочка!»

Сегодня комплекс на Пироговке называется «Медицинская академия имени Сеченова», «Сеченовский университет». Мне кажется, что люди, принимавшие решение о переименовании, не учли, как много значат два слова — Первый мед — в памяти нескольких поколений москвичей.

Лена как-то поинтересовалась: «Антонина Николаевна, все-таки как вы ставите диагноз? Что для вас главное?» Та задумалась, как будто вопрос застал ее врасплох. Наконец, колеблясь и подбирая слова, ответила: «Наверное, всё вместе. Опыт, конечно… определенные знания…» — «А чутье?» Антонина помедлила и решительно сказала: «Нет. Знания и опыт».

Первому меду — низкий поклон.

Антонине Петровой — вечная память.

Заяц должен быть серым.Ɔ.