Дмитрий Глуховский: Я специально держу рядом друзей, которые говорят мне, что я полная дрянь

Ɔ. У тебя в одном интервью есть фраза: «Дети победят, если власть их не успеет испортить», и там же ты говоришь, что, даже если молодежь доберется до власти, это ничего особенно не изменит. Не видишь противоречия?

Любой человек формируется до 30–40 лет. За исключением, может быть, профессуры, которая вынуждена контактировать с молодыми, сохраняя за счет этого гибкость ума. Что касается обычного человека, то он «закукливается» после 30 лет, ему становится лень узнавать про мир, ему кажется, что его картина мира более-менее исчерпывающая.

Тридцатилетние, приходящие сегодня во власть по зову сердца, конечно, принципиально другие люди. Они понимают, что на самом деле происходит на Западе, но они готовы принимать антизападническую риторику, поскольку это сулит им карьерные перспективы. Если риторика сменится на прозападническую, что скорее всего и случится, они немедленно переобуются. Я знаю немало тридцатилетних: умные, амбициозные и очень циничные. Эти люди готовы следовать за политическим флюгером в любом направлении. Завтра будем любить Америку — они будут любить Америку, будем ненавидеть Америку — они будут ненавидеть Америку. Это на примере Турции хорошо видно: мы ненавидим Эрдогана? — Ненавидим! — Мы любим? — Любим! Абсолютный цинизм.

Ну а потом придут двадцатилетние, которые вообще инопланетяне. Рано или поздно у власти неизбежно окажется новое поколение — так происходит обновление. Главное, чтобы мы до этого дожили.

Ɔ. Каким ты видишь свое поколение «тридцать пять плюс»?

Я родился в 1979 году. Брежневский период прошел у меня в бессознательном возрасте. Перестройку помню более-менее. Мой папа в какой-то момент переквалифицировался из радиожурналистов в малый бизнес, поэтому мы сильно не голодали. Я в какой-то момент простоял, конечно, в очередях с номерками за колбасой и помню все эти «больше одного батона в руки не даем». Но это даже было веселым приключением. А когда мне было 12 лет, развалился Советский Союз. Это было прекрасное время: свобода, вседозволенность, везде веселый хаос и бардак. То есть у меня не было советского детства — было гораздо меньше зашоренности, обреченности, гораздо меньше ощущения невозможности что-то сделать. Гораздо больше энтузиазма от возможностей, которые предоставляет глобализация, и окрыленности от поднятого «железного занавеса».

И, мне кажется, это есть у всех моих сверстников. Это люди, ориентированные на то, чтобы состояться глобально. Шесть моих одноклассников живут за рубежом (Женева, Париж, Нью-Йорк): люди воспользовались возможностью и уехали. Наверное, если в какой-то момент здесь будет лучше, чем там, они приедут со своим опытом обратно. Есть люди, которые уезжали во Францию, работали там в банковской сфере, приезжали сюда и возглавляли здесь филиалы западных банков.

Ɔ. Ты не чувствуешь, что это поколение разочарованных людей?

Оно разочаровано в сегодняшнем ревизионистском, реваншистском векторе развития. Именно потому, что воспитывалось на идеалах глобализации. Но, даже когда мы говорим об уехавших, мне непонятна история «валить из страны». Я считаю, что понятие эмиграции в ленинско-сталинском ключе — «пароход философов». «Бежать, никогда не вернуться, потому что здесь лагеря и смерть» — это «позавчера». Так же как еврейская эмиграция 70-х, когда чуть-чуть приоткрыли границу, — это «вчера». Так же как огромная волна эмиграции 90-х годов — это тоже, в общем, не актуально. Концепция прозрачной границы и возможность перемещаться из страны в страну, сохраняя национальную идентичность, но набирая опыт из других стран, — вот чем живет сегодняшний мир.

Ɔ. Как ты сохраняешь оптимистичный настрой, несмотря на критический взгляд на реальность?

Машине, которая посылает лучи ненависти по всем федеральным каналам, все равно никак нельзя противостоять, но каждый может делать свое дело. Когда гоблины оккупировали телек, что ты можешь этому противопоставить? Тираж моей книги «Текст» — со всеми ее благородными, как мне хотелось бы думать, гуманистическими задачами и критическим анализом социальной и политической обстановки в стране — 50 тысяч, а у программ Шейнина или Скабеевой покрытие — десятки миллионов человек. Ты делаешь свое дело, обращаешься к тем людям, которые готовы тебя слушать. Я считаю, что, пока есть свобода высказывания, надо ею пользоваться. Есть возможность говорить то, что думаешь о ситуации в стране, — в книгах, колонках, или на радио? Пиши, говори. Когда за это будут срок давать, тогда посмотрим. А пока — почему нет?

Эта нынешняя пассивность, обреченность и заблаговременное занимание подчиненной позы уже само по себе является приглашением для тех особей, которые любят при помощи определенных ритуальных действий утверждать свое доминирование. Пока ты ходишь на двух ногах, к тебе никто и не присоседится.

Ɔ. И что ты хотел сказать, обращаясь к аудитории?

«Текст» — это капсула времени, в которой я хотел наиболее точно и честно законсервировать приметы сегодняшнего дня. Критики пинали меня за то, что это слишком современная вещь, слишком «про сегодня», слишком быстро устареет.

Но мне кажется, наоборот: разные современные авторы предприняли множество попыток обратиться в прошлое или, наоборот, вообразить будущее (и я сам этим грешу). Но слишком мало попыток написать точный, реалистический городской роман. С запахами, с настроениями, с разговорами в электричках, с надписями на заборах и нацарапанными на цистернах товарняков лозунгами, с тем, чем люди дышали в середине 2010-х, с их основными проблемами — кастовостью общества и бесправием обычного человека.

Не столько отсутствие личной свободы, которой, в принципе, у нас хоть отбавляй: хочешь с девочками — можно с девочками, хочешь с мальчиками — пожалуйста, да хоть с хомяками — без проблем, просто не надо писать об этом в социальных сетях. Государство пока что не стучится в твою дверь, чтобы проверить, с кем ты спишь, да и выехать за границу ты можешь пока что в любой момент. Куда важнее другое: твои права как человека, гражданина, в нашей стране не гарантированы. Единственная гарантия прав, включая право на свободу, на собственность, даже на жизнь, есть у тех, кто принадлежит Системе или сотрудничает с ней. Поменялись твои покровители во власти — у тебя не будет элементарных прав на собственность. А когда нет гарантии права на собственность, нет желания что-то делать. Как ты можешь что-то делать, если завтра все отберут? То есть в воображаемом идеальном обществе квасного патриотизма, который нам периодически рисуют штатные идеологи, люди будут готовы трудиться на благо Родины ради идеи. Но Советский Союз убедительно доказал, что это не работает. Человеку нужна личная мотивация, иначе он ничего не будет делать. Он не будет работать из-под палки, если нет угрозы жизни, он будет саботировать, имитировать, продавать налево — так устроен любой человек, русский, не русский, американский. Если человеку не гарантировать право на результаты его труда, право на собственность, то он будет относиться к своему делу как временщик, а к своему деловому окружению — как к сафари: настрелять браконьерским образом тигров и слонов и свалить с их отпиленными головами в страну с более комфортным климатом. Весь народ вне правящей касты находится на положении оккупированного, подчиненного, используемого ресурса. Людей второго сорта. Но забавно, что точно такими же временщиками ощущают себя и люди первого сорта, которые правят нами. Это у них кондо в Майами и виллы на Лазурном берегу, это их миллиарды томятся на Кипре, потому что даже они при такой системе не могут быть до конца уверены в завтрашнем.

В «Тексте» происходит столкновение человека первого сорта и человека второго сорта. При этом человек второго сорта выращен в представлениях о добре и зле, справедливости и наказании. И затем происходит его столкновение с человеком, который принадлежит к силовой касте в лице условного Госнаркоконтроля, потомственным милиционером, который выращен в представлении о том, что есть только право сильного: кто лев, тот и прав.

И это вторая тема, которая тоже характерна для нашего времени, — распад системы моральных координат и ценностей. Этот процесс начинается сверху. Потому что любой человек, занимающийся политикой, учитывая, что он должен увязывать огромное количество противоречащих друг другу интересов, вынужден врать. В любой стране политики всегда врут. Потому что ложь — это попытка сгладить противоречия и примирить непримиримое. Там, где ты не можешь обеспечить компромисс просто за счет модерации ожиданий сторон, там ты должен одним немножко приврать, другим немножко приврать, каждому создать полувоображаемую картину мира и таким образом всех свести воедино, всех запрячь в свою телегу, чтобы и дальше погонять их, а самому ехать, свесив ножки.

Ɔ. Ты часто говоришь, что автор должен быть искренен. Насколько много в «Тексте» тебя самого и твоей личной истории?

В любом герое любой книги должна быть часть тебя. И я себя разбираю по кусочку и по кусочку же раздаю. Где-то снимаю с родственников, где-то с друзей. Но что касается антигероя, то был и существует человек, который успешно сочетал в себе функции наркодилера и оперативника наркоконтроля. Теперь он вышел в отставку и успешно занимается клубной промоутерской деятельностью. Вполне себе тусовщик, наркодилер и наркополицейский. Совершенно реальный человек. Что касается главного героя, то где-то это я, а где-то, допустим, есть похожий на него друг, где-то родители. Мать его, например, списана с моей тетки, которая живет в Костромской области, школьной учительницы русского языка и литературы.

А какая-то сермяжность — это из моего детства, частично проведенного в Строгино, частично — в Костромской области. У меня вообще идентичность очень многосоставная, я не могу назвать себя ни коренным москвичом, ни чисто русским человеком, хоть по паспорту я русский и родился в Москве. Я в 17 лет уехал учиться за границу, жил в разных странах, потом вернулся домой, работал и в европейских, и в государственных российских СМИ, у меня получился достаточно разносторонний жизненный опыт. Но вот ощущение городской российской среды — оно отсюда, из моей московской жизни. Я знаю, что это такое — быть студентом, выезжать с окраин в ночные клубы в центре, во дворе на лавке пиво пить из стекляшки, девочке-соседке свидание на балконе с видом во двор назначать, я пятиэтажки и шестнадцатиэтажки наши типовые люблю: и скрип подъездной двери, и запах влажной свежести из шахты лифта жарким летом, и уютный аромат кошек и текущего парового отопления зимой.

Что касается криминальной подоплеки романа — я консультировался с сотрудниками уголовного розыска, давал им читать куски текста, мне присылали отзывы. Потом зэки тоже читали. И недавно, и давно освободившиеся, поправляли меня, объясняли, как бывает, как не бывает. Очень важно было не только в нравах и порядках зоны разобраться, но и в том, как она может ожесточить и закалить или растлить изначально хорошего и никак не заслужившего своего наказания человека. Тем более что там-то как раз, на зоне, допустимое и недопустимое очень жестко регламентировано, хотя и совершенно не похоже на наше.

Ɔ. Режиссер Кевин Смит говорил, что, когда видит, как актеры в первый раз читают его текст, для него реплики обретают смысл. Что ты чувствуешь, когда видишь спектакль по твоим текстам?

Я несколько раз бывал на репетициях, куда меня позвал режиссер Максим Диденко — по его предложению я написал драматизацию. Максим — человек с очень небанальным, оригинальным творческим видением, хулиган — то, что нужно. В хорошем смысле, как и я, панк. И вот поскольку в киносценарии есть авторский текст, который описывает действие, меня пригласили на полную читку, которая проводилась с актерской труппой.

Это было интересно. Когда ты в первый раз видишь, как актеры читают написанное тобой, становится понятно, насколько это живо, насколько похоже на реальную человеческую речь. Когда ты видишь, как реплики, написанные тобой для девушки, читает девушка, как в ее настоящих, подлинных интонациях проявляются и кокетство, и испуг, и влюбленность. Может быть, сначала что-то более шаблонное, более дежурное — потом уже, вспоминая собственные ситуации, она начинает более точно подбирать интонацию. Это, конечно, волшебство. Насколько это будет успешная постановка, нам всем предстоит увидеть. Но то, что это будет не скучно и оригинально, — это точно.

Ɔ. Как тебе удается оставаться собой, став популярным?

Я не могу долго притворяться, и меня бесит носить маски. На самом деле у меня во всех книжках одна из главных тем — маски, даже на всех обложках они нарисованы. Я могу на вечер притвориться кем-то другим, войти в образ — скажем, для общения с незнакомой девушкой, но потом притворство меня вымораживает. Когда человек начинает верить в то, что его public image — это и есть он сам, когда он принимается звездить, этому могут быть два объяснения: недостаточное признание со стороны противоположного пола (в некоторых случаях — своего), либо недостаточное признание нужного тебе социального круга. Именно в этих случаях ты стараешься не быть, а казаться. У меня, по счастью, оба этапа пройдены.

Я не боюсь меняться, не боюсь распугать своих читателей экспериментами. Мне скучно долго заниматься одним и тем же, я непоседлив. Я не хотел стать заложником первого успеха — боялся, что он ограничит мою свободу, заставит меня играть роль, которая мне надоела. Противогаз, который я на себя натянул в 20 лет, написав «Метро 2033», в 30 стал мне мал. Хорошо известная книжка позволила мне заниматься только писательством. Она дала мне возможность путешествовать по миру. Спасибо ей за это, но то, что дало мне свободу однажды, не должно ограничивать ее теперь.

Да и был ли я когда-то парнем из «Метро» на самом деле? Люди знали меня по «Метро», но вообще-то я журналист-международник, с 20 лет работал в мировых СМИ. Сначала я думал: как же объяснить своему читателю, что он неправильно меня воспринимает, как снять этот противогаз, который уже натирает и в котором дышится так трудно? Когда-то, лет семь назад, я очень переживал по этому поводу. А теперь думаю: да плевать вообще. Надо просто делать только то, что хочется. Будут получаться настоящие вещи — люди узнают тебя по этим новым твоим вещам.

И при этом я к своим читателям, например, отношусь с благодарностью. Я благодарен людям за то, что они тратят на меня свои деньги и время, хотя все можно скачать бесплатно.

Ну и еще у меня всегда есть несколько друзей, которые говорят мне, что я полная дрянь, и я их специально даже не прогоняю. Как только я немножко воспарю, они говорят: «Да вообще-то все, что ты пишешь, — по-хорошему-то — говно! И сам ты как был задротом, так и остался». И это очень полезно. И потом, когда ты пишешь для широкого читателя, ты постоянно слышишь огромное количество критики. И это тебе не дает ни малейшей надежды каким-то образом схватить звезду.

Ɔ. Кто такой сейчас Дмитрий Глуховский?

Этот человек постоянно меняется. Ездит, смотрит, слушает, впитывает, влюбляется, разочаровывается. Взрослеет, стареет. Сомнения проходят. Как минимум с девушками стало гораздо проще договариваться, чем в семнадцать лет. Да и вообще, когда тебе под сорок, волнуешься меньше. Седеть вот начал. И сейчас нахожусь на этапе осознания того, что я не мальчик уже, что я дядькой становлюсь. Оболочка изнашивается немножко быстрее, чем сердцевина. И эту сердцевину приходится приводить в соответствие с распадающейся от времени внешней структурой. Ты видишь себя в зеркале и думаешь, что рюкзачок, наверное, уже не пойдет, шортики уже нельзя, футболочку лучше не нужно. Вырос, заматерел. Пузо. Все тебе говорили, что ты «молодой человек», а теперь ты «мужчина-а!». Я мужчина? Я думал, что я молодой человек! Но нет, уже давно мне не говорили «молодой человек». И «юноша» тоже уже давненько.Ɔ.

Спектакль «Текст» идет на сцене Театра имени Ермоловой с 15 мая.

Записал Александр Мурашев