Сказка про серебро

Салмон, человек с монетой в глазу, рассказал эту сказку Воозу, Вооз — Овиду, Овид — мне. И если что-то потерялось по пути, так потому, что люди — люди.

Жили на свете четверо. Часы у них стоили как машины, машины — как дома, дома — как дворцы, дворцы — как царства. Кто они, откуда, все забыли. Пропали, кто помнил их имена. Но было известно: Перец поднялся на овощах, Камень — на стройке, Газ — на газе, Стекло — на трехлитровых банках, а после, конечно, тоже вложился в газ.

Шесть дней они вели дела, а на седьмой играли в карты.

— Лям, — говорил Перец.

— Два, — говорил Камень.

— Три, — говорил Газ.

— Пас, — говорил Стекло.

Мужчины сидели в мраморном зале, женщины — в жемчужном: говорили новыми губами, улыбались новыми щеками. Молчала лишь Маша, женщина Камня. Он взял ее из ниоткуда, из продавщиц, за красотищу. Она, стесняясь, выпивала много коньяка, икала, падала и в пьяном сне становилась вообще идеальная.

Снаружи ждали люди Перца, люди Камня, люди Газа и человек Стекла — Салмон, который стоил многих. Салмон учился на историка, но вовремя узнал, что нож выгодней, и начал жить чужую жизнь.

— Есть, — говорил Стекло. И Салмон резал мясо.

— Спать, — говорил Стекло. И Салмон сторожил дверь.

— Трахаться, — говорил Стекло. И Салмон приводил ему женщин с ножом у горла.

 Однажды Стекло проиграл Камню дом и обиделся.

— Маша, — сказал Стекло.

— Кажется, Камень ее ревнует, — сказал Салмон. — Будет плохо.

— Чё? — сказал Стекло.

Кто делает деньги, тот и спрашивает. Кто разбирается в материальной культуре поздней античности, тот и отвечает. Стекло делал деньги на всем, что видел, но деньги были невидимы, а он любил потрогать. И за настоящее платил настоящим: за смерть — золотом, за мелкие увечья — бронзой, и серебром — за прочие услуги. Стекло достал монету:

— Это чё?

— Серебряная гемидрахма диадоха Лисимаха.

— А это чё?

— С аверса — бык, с реверса — горгонейон.

— Чё?

— Лик Медузы. Вот как Плутарх объясняет его смысл…

— Маша.

Салмон нашел Машу в особом салоне для самых богатых женщин: одна рабыня обкусывала ей ногти на ногах, другая на руках, а сама Маша была с утра пьяная.

— Милая Маша, чувства Стекла чисты, мысли остры, желания прозрачны: он хочет вас. И ждет у себя немедленно. Этот скромный букет — от него.

— Пошел он!— сказала Маша. — Мне с Камнем ок.

Салмон вернулся.

— Маша, — сказал Стекло.

И достал золотую монету.

Перед рассветом, когда самый сон, Салмон пришел в дом Камня и встретил человека Камня.

— Извините, — сказал Салмон и всадил ему нож в шею.

Он извинился еще трижды, и в четвертый раз — перед Камнем лично. Маша этого всего не видела, она запила коньяком таблетки и лежала поперек постели. Салмон взял ее на руки — такая тонкая — такая — взял на руки, отвез к Стеклу, тот разбудил ее ударом кулака и сделал, что хотел. Стекло считал, что крики — несерьезно и что ей на самом деле нравится.

Салмон не знал, куда ее везти обратно, и просто высадил на самой красивой набережной, и она пошла куда-то, тоже самая красивая, хоть и в синяках немного.

За карточным столом остались трое, им стало скучно, сложно и обидно, и однажды к Салмону пришел какой-то новенький, с маленьким пистолетом.

— Нехорошо, дорогой. Надо платить, дорогой. Фалес говорил, что все вода, но он был неправ, дорогой. Все — расплата.

— Я вижу, ты приличный человек, давай решим как равные.

— Мы, дорогой, не равны, дорогой, у меня по архаике красный диплом, начал бы диссер, если бы не вся эта скотобойня. А ты, дорогой, недоучка, с четвертого курса выперли.

— Ты сам недоучка! Сколько было Лакедемонидов?

— Восемь, и Тиндарей — дважды. А Атталидов?

— Пять.

— Шесть.

И выстрелил Салмону в глаз.

Салмон рассказал эту сказку Воозу, Вооз — Овиду, Овид — мне. А я повидал и царей, и зверей, и наполовину еврей, и знаю, что пуля не пробивает голову, а застревает в ней, и можно выжить. Можно.

Салмон очнулся, перед ним сидел Стекло.

— Дзынь! — сказал Стекло.

И все пропало. Салмон очнулся снова.

— Гада того я сам кокнул. А тебе вставим новый глаз.

Но Салмон не захотел нового. Когда он вышел из больницы, в глазу у него было два с половиной грамма античного серебра, быком внутрь, Медузой — наружу.

Пока он спал, настала слишком ранняя зима, и серебро в глазу совсем заледенело. Салмон коснулся монеты и засмеялся: это же что-то особенное, трогать распахнутый глаз.

Он засмеялся одним глазом, заплакал вторым, съел гамбургер — больничная еда достала — пошел к Стеклу и попросил свободы.

Он продал половину скопленных монет, не поднимая глаз, купил квартиру в новостройке и пошел охранять библиотеку — брали с неоконченным высшим.

Сидел у книг, надвинув капюшон пониже, кто в наше время смотрит в глаза, мало ли что там увидишь.

Газ, Перец и Стекло довольно быстро перебили друг друга, их царства поделили скучные люди без особенных дыр в душе. Салмон ходил с работы, на работу, и думал, хорошо бы дописать диплом.

Однажды Салмон встретил Машу. Она была уже не такая красивая, потому что в ней побывал Стекло, и еще стало меньше маникюра и больше коньяка, паршивого. Она вернулась в магазин, работала в ночь и не узнала Салмона, потому что он был из сна про чужую жизнь, а она теперь жила своей, настоящей, единственной, то есть, может, конечно, и нет, но некоторые вещи проще забыть намертво.

— Воды,— сказал Салмон. И Маша продала ему воды.

— Спасибо, — сказал Салмон. И впервые за долгие месяцы поднял глаза.

— Едрить! — сказала Маша. — Извините. Какая монетка. Вам там не больно?

— Нет, — сказал Салмон. — Мне хорошо. Можете потрогать.

— Страшная. Смешная.

— Это горгонейон. Он нарочно такой, чтобы зло окаменело от удивления и миновало человека. Так, во всяком случае, полагает Плутарх.

— Чё-то вы больно умный.

— Это просто моя монетка на счастье. Кстати, у меня дома много таких.

— Чё-то вы больно шустрый.

Салмон опустил глаза.

— Что вы делаете сегодня вечером?

— Ночь уже. Кончится — спать. А завтра в день работаю.

— Так я приду завтра.

— Так приходи.

И Маша стремительно улыбнулась, и Салмон подумал, что зуб можно и вставить, и даже серебряный, хотя, наверно, лучше без затей, достаточно и одного урода в семье.

Салмон рассказал эту историю Воозу, Вооз — Овиду, Овид — мне. Но не до конца. Я не знаю, что там было завтра. Но предпочитаю думать, что они жили долго и счастливо, познавая друг друга так и сяк, и однажды, вдруг от всего очнувшись, она присмотрелась к мужчине рядом… Нет, так не будем, не будем так. Жили долго и счастливо, пока тонули города, горели народы, восходили и рушились царства, пропадали названия с карт и сами карты, жили, жили, пока текст не впитал их до последней буквы.