«Умирал, умирал и не умер...». О стихотворении Домбровского «Амнистия»
В своем очерке о Домбровском Дмитрий Быков назвал «Амнистию» одним из самых сострадательных и религиозных произведений в русской поэзии[1].
Но прочтем сначала само стихотворение, написанное на Колыме в 1940 году.
АМНИСТИЯ
(Апокриф)
Даже в пекле надежда заводится,
Если в адские вхожа края
Матерь Божия, Богородица,
Непорочная дева моя.
Она ходит по кругу проклятому,
Вся надламываясь от тягот,
И без выбора каждому пятому
Ручку маленькую подает.
А под сводами черными, низкими,
Где земная кончается тварь,
Потрясает пудовыми списками
Ошарашенный секретарь.
И кричит он, трясясь от бессилия,
Поднимая ладони свои:
— Прочитайте вы, дева, фамилии,
Посмотрите хотя бы статьи!
Вы увидите, сколько уводится
Неугодного Небу зверья, —
Вы не правы, моя Богородица,
Непорочная Дева моя!
Но идут, но идут сутки целые
В распахнувшиеся ворота
Закопченные, обгорелые,
Не прощающие ни черта!
Через небо глухое и старое,
Через пальмовые сады
Пробегают, как волки поджарые,
Их расстроенные ряды.
И глядят серафимы печальные,
Золотые прищурив глаза,
Как открыты им двери хрустальные
В трансцендентные небеса;
Как крича, напирая и гикая,
До волос в планетарной пыли,
Исчезает в них скорбью великая
Умудренная сволочь земли.
И, глядя, как кричит, как колотится
Оголтевшее это зверье,
Я кричу:
— Ты права, Богородица!
Да святится имя твое!
Колыма. Зима 1940 г.
Подзаголовок стихотворения — «Апокриф» — указывает на его сюжетный источник, известный древнерусский апокриф «Хождение Богородицы по мукам».
В апокрифе Богородица нисходит в ад в сопровождении сонма ангелов, а с Ней вместе архангел Михаил, выполняющий роль провожатого. Пораженная увиденными мучениями, Богородица переполняется глубокой жалостью и говорит, что хочет страдать вместе с грешниками, что, естественно, невозможно. В итоге она добивается лишь некоторого облегчения их участи, правда, только для христиан. В общем, такой дантовский сюжет, хотя сам апокриф относится к ХII веку. Иван Карамазов Достоевского восторженно отзывается о нем, так и говорит: «…С картинами и со смелостью не ниже Дантовских».
В стихотворении Домбровского Богородица не выпрашивает облегчения для осужденных, Ей не нужно никакой мольбы, Она Сама освобождает каждого пятого («И без выбора каждому пятому / Ручку маленькую подает»), то есть наделена правом прощать и миловать. Как пишет Маргарита Климова, исследовавшая связь «Амнистии» с «Хождением Богородицы по мукам»:
Человеколюбивая фантазия поэта-узника создает сценарий новой мистерии, богословский смысл которой состоит в повторении Божьей Матерью пути искупления, некогда проложенного в ад ее Сыном. <…>
Однако религиозная и поэтическая вольность Юрия Домбровского идет много дальше. Как известно, Христос вывел из ада лишь ветхозаветных праведников, в древнерусском апокрифе Богоматерь молила о снисхождении только для осужденных христиан. В «Амнистии» Непорочная Дева подает свою маленькую ручку «без выбора каждому пятому» из заключенных, не различая меры их вины и вероисповедания[2].
Но есть богословие и «богословская вольность», а есть история и историческая данность, просвечивающая сквозь текст.
При Берии происходила своего рода либерализация карательной системы: отменили «тройки» НКВД, многие дела пересмотрели, многих освободили на стадии следствия; параллельно шли масштабные внутренние чистки в самих органах
На наш взгляд, название «Амнистия» — не просто метафора высшего милосердия и ГУЛАГа как ада, со всеми вытекающими дантовскими ассоциациями, и не просто вариация на тему древнерусского апокрифа. Более того, это даже не просто текст, запечатлевший пребывание в лагере. В «Амнистии» отражен конкретный исторический момент, так называемый конец эпохи «Большого террора» (хотя немалый период террора был еще впереди), — приход и начало деятельности Берии, когда окончательно «задвинули» Ежова.
При Берии происходила своего рода либерализация карательной системы: отменили «тройки» НКВД, многие дела пересмотрели, многих освободили на стадии следствия; параллельно шли масштабные внутренние чистки в самих органах. Отсюда выражение «бериевская оттепель», и стихотворение Домбровского — именно об этом, о первой «бериевской» амнистии 1939–1940 годов.
По разным оценкам в этот период были освобождены от 150 до 300 тысяч человек. На одной только Колыме таких освобожденных к 1 января 1941 года было 34 тысячи (такие данные приводит историк В. Земсков[3]). Если же исходить из общего количества «колымчан» тогда, то получится как раз каждый пятый («И без выбора каждому пятому»), — хотя «выбор» тут все же был и освобождались в первую очередь военные и высококвалифицированные специалисты. В конце концов, надвигалась война.
Кто-то возразит, что Богородица и сам апокриф — от интереса писателя к раннему христианству, а Берию в стране тогда еще не знали, разве что в Грузии.
Что касается раннего христианства, то так можно сказать о позднем Домбровском — Домбровском 60–70-х, времени написания «Факультета ненужных вещей». Тогда у него действительно был интерес, и многие моменты в романе, в частности, суд над Христом — «ответ Булгакову», — идут отсюда. Но в конце 1930-х Домбровский совсем другой: только написан первый роман «Державин», как его арестовывают — в третий раз. До «Факультета» еще очень и очень далеко, даже до «Хранителя древностей». Однако если все-таки говорить о «Факультете» и сути того интереса к христианству, соответственно, и о религиозных взглядах писателя, то Домбровского всецело занимала именно история, а не богословие и не религия. Во времени Христа он усматривал некоторые параллели со своим временем, в религиозном же отношении он не сильно отличался от большинства, которое, рассуждая о небесном, стремится обойтись земными, домашними мерками человеческого разума. Именно этими словами охарактеризовал духовные поиски писателя критик Валентин Непомнящий, один из его поздних друзей[4]. Домбровский, скорее, «классический» гуманист, чем христианин — хотя и любил повторять вслед за Тертуллианом, что «душа по природе христианка».
На самом деле вера Домбровского — отдельная большая тема, в которой немаловажный факт — принадлежность его родителей к разным конфессиям: мать — лютеранка, отец — иудей. Домбровский, к слову, был крещен в католичество.
Теперь о «неизвестном» Берии. Сообщения о назначении Берии были, например, в главных газетах — в «Правде» и в «Известиях». Ежова убрали в конце 1938 года, арестован он был весной 1939-го, а приговорен и расстрелян зимой 1940-го. Как раз тогда и писалось стихотворение Домбровского, и амнистия уже шла полным ходом. И пусть в строгом смысле амнистией это все же называть нельзя, так как значительная часть освобожденных не получили статуса реабилитированных, а другим просто скосили сроки либо перевели на положение ссыльных, но ощущение «потепления» у народа все же создалось: кто-то что-то слышал, кого-то освободили... Берию тогда не то чтобы не знали — его просто плохо знали, а он к тому же был человеком замкнутым и на всяких мероприятиях и в поездках по стране «светиться» не любил. Что было немаловажно, в первую очередь для Сталина: в сознании народа Берия не был запятнан кровью репрессий 1930-х. В итоге эффект был таким, что все предыдущее зло автоматически закреплялось за Ежовым, как до этого произошло с Ягодой. В романе «Факультет ненужных вещей» один из персонажей говорит: «…Но сейчас у нас не враг народа Ягода, а сталинский нарком Николай Иванович Ежов, он безвинного в обиду никогда не даст», — зато потом Ежова прозовут «кровавым карликом». Люди были склонны верить в какую угодно чудовищную ошибку: не могло же все быть действительно настолько чудовищно...
Однажды Домбровский попытался разыграть поэта Олега Чухонцева, рассказав, что слышал эти стихи от Мандельштама, якобы тот читал зэкам на пересылке на Второй речке и Домбровский их запомнил
Примерно такие чувства, наверное, испытывал и Домбровский, когда наблюдал, как многих освобождали и выпускали. Происходящее вселяло крохотную надежду: обратим внимание на слово «заводится» («Даже в пекле надежда заводится»), то есть это была не просто надежда, само ощущение которой должно быть приятно, но мучительная, изнуряющая, паразитирующая, как какая-нибудь вошь... Как пишет М. Климова:
«Адские края» в изображении Домбровского, названные в начале стихотворения простонародным словом «пекло», иронически низведены автором до уровня одного из учреждений системы ГУЛАГа. Черные и низкие своды места, «где земная кончается тварь», напоминают лагерный барак, в «пудовых списках» адского архива указаны фамилии и статьи осужденных грешников, практически не отличимых от зэков, а место архангела Михаила занял «ошарашенный секретарь», взбешенный «неправильным» поведением посетившего его учреждение «чужого начальства»[5].
Ироничного в «Амнистии», если приглядеться, действительно немало: трясущийся секретарь, зэки, сама надежда, которая как вошь… Даже Богородица «Вся надламывается от тягот», будто какая-то простая, земная женщина, она явно не справляется с возложенной на себя миссией, буквально не успевает подавать свою спасительную ручку, ее фигурка тонет в море заключенных, рокочущем и молящем, и море тянущихся к ней рук.
Все это никак не мешает стихотворению оставаться сострадательно-религиозным — это всего лишь вопрос интерпретации. Однако в связи с иронией в «Амнистии», да и вообще — в связи с сюжетом — мне вспоминается французский поэт XIX века Беранже. Домбровский, как большой эрудит, знавший многие стихи наизусть, вполне мог быть знаком с его «Ключами рая», в котором героиня, некая Марго, выкрав эти ключи, распахивает райские врата перед грешниками.
Марго работой занята:
Распахивает в рай врата
(Все объяснить — не так уж просто).
Ханжи и грешники гурьбой
Стремятся в рай наперебой.
Другой возможный литературный источник — стихи Осипа Мандельштама. Речь об истории с якобы написанным в лагере неизвестным стихотворением Мандельштама «О, для чего ты погибала, Троя». Однажды Домбровский попытался разыграть поэта Олега Чухонцева, рассказав, что слышал эти стихи от самого Осипа Эмильевича, якобы тот читал зэкам на пересылке на Второй речке и Домбровский их запомнил. Чухонцев в эту историю не поверил; правда, все же нашелся один человек, большой поклонник творчества поэта, который стал трубить, что да, это действительно Мандельштам. Но вот нестыковка — стихотворение было написано в 1939 году, когда поэт уже был мертв. Сам же Домбровский, то ли случайно (аберрация памяти?), то ли намеренно датировал свою «Трою» 1940 годом, то есть временем Колымы.
В автобиографических «Записках мелкого хулигана» Домбровский напишет: «У нее был разорван рот, понимаете? Пальцем! Я видел, как это делается, и на Колыме, и в Тайшете, в карцерах». И еще: «…Сшивать такие раны я умею — Колыма научила»
О попытке этой мистификации рассказал в своей статье известный мандельштамовед Павел Нерлер, назвавший стихотворение Домбровского талантливой стилизацией периода «Tristia»: «Но, если бы Домбровский и впрямь встретил в ГУЛАГе Мандельштама, то перед ним стоял бы автор не “Tristia”, а “Стихов о неизвестном солдате”!»[6]. «Троя» была написана немногим раньше «Амнистии», и оба эти стихотворения, несомненно, связаны: «Амнистия» также представляет собой своего рода «отзвук» на стихи Мандельштама.
Но если «Троя» — это «Tristia», то «Амнистия» — как раз те самые «Стихи о неизвестном солдате»: и размер, и рифмовка... Вот первые строчки Мандельштама:
Этот воздух пусть будет свидетелем,
Дальнобойное сердце его…
А вот Домбровский — поразительное сходство звука:
Даже в пекле надежда заводится,
Если в адские вхожа края…
Вообще судьба обоих поэтов в этой точке — ГУЛАГ — пересекается, но Мандельштам погибает, а Домбровский выживает и проносит заряд мандельштамовских стихов через весь лагерь. В конце концов, что есть стихи как не разговор одного поэта, живого, с другим, мертвым?
...В сравнении с первой ссылкой в Казахстан, в Алма-Ату, и несколькими месяцами тюрьмы после второго ареста там же — Колыма, ставшая для писателя третьей по счету посадкой, оказалась тяжелейшим испытанием. Хуже будет только потом, в Сибири, в тайшетском Озерлаге, во время четвертой посадки. Но что касается Колымы — условия там были нечеловеческие, и люди умирали буквально пачками. И все-таки невозможно себе представить, что такое это было на самом деле. И каких ужасов еще мог насмотреться там Домбровский — ведь те, которых называли «политическими», сидели вместе с матерыми уголовниками.
Да что там Колыма — с такой болезнью Домбровский до нее мог и вовсе не доехать, и его труп мог бы так же лежать в снегу, как труп Мандельштама, до наступления весны… Таких называли «дубарями»
В автобиографических «Записках мелкого хулигана» об одном происшествии из поздней московской жизни Домбровский напишет: «У нее был разорван рот, понимаете? Пальцем! Я видел, как это делается, и на Колыме, и в Тайшете, в карцерах». И еще: «…Сшивать такие раны я умею — Колыма научила». Любая простуда там могла оказаться смертельной, а мертвецов не хоронили, их просто зарывали тут же в снегу, потому что земля от морозов была каменная. Чтобы выжить, нужно было быть по-настоящему живучим и везучим человеком, особенно учитывая непростую болезнь Домбровского, которую на протяжении истории как только не называли — и «божественной», и «демонической»… Да что там Колыма — с такой болезнью Домбровский до нее мог и вовсе не доехать, и его труп мог бы так же лежать в снегу, как труп Мандельштама, до наступления весны… Таких называли «дубарями».
В письмах к режиссеру Леониду Варпаховскому, который был с ним в лагере, упоминается эпизод, когда у писателя отнялись ноги и стоял вопрос о его жизни или смерти. Это случилось во Владивостоке, при пересылке, когда заключенных гнали на пароход. (Как раз перед этим он написал свою «Трою».) Домбровский не мог встать, не мог идти, ноги не слушались, и он их не чувствовал. Варпаховский и кто-то еще из зэков несли его на руках (из письма Варпаховскому, 1956 год: «…на пароход меня тащили на руках Вы! ...вспомнили Вы или нет?»[7]), а Домбровский был крупным, долговязым, с длинными руками. И вот одни доходяги несли другого, чем спасли его от неминуемой смерти: конвоиры вполне могли его пристрелить.
Так что это была за болезнь? Критик и публицист и тоже узник лагерей Марлен Кораллов в одной из своих статей пересказывает содержание другого письма Домбровского, написанного уже в лагере в 1943 году: «Сообщает, что вторично актирован из-за приступов эпилепсии, с потерей сознания»[8]. Парадоксально, но в итоге именно благодаря болезни писатель и спасается — выбирается с Колымы: «И Белинков, — пишет Кораллов, — автор яростных книг о Тынянове, об Олеше, и Домбровский сохранили в лагерях свою жизнь благодаря духовному стержню, близкому к жизнестойкости Дон-Кихота. И в значительной степени — благодаря немощной плоти, загонявшей в инвалидные бригады и лазареты»[9].
Условия свои Домбровский описывает в еще одном письме Варпаховскому, рассказывая о том, что было после парохода и пересылки, — это как раз время написания «Амнистии»:
Я многострадальнее Вас. Вы попали, очевидно, на рудник, а я на «прокаженку» — 23 километр. Очень много нужно, чтоб колымчанин окрестил лагпункт «прокаженкой», — и это многое там было полностью. Вы умирали в проклятом сарае стоя, мы дохли в брезентовых палатках лежа. Только и разницы. Зимой я из палатки выходил только раз — посмотреть сполохи, предвещающие войну, а в августе (1941 год. — И.Д.), когда она наступила, — нас собрали и по инвентарному списку погрузили на «Дзержинский» и повезли на Большую Землю. Там в бухте Находка то на земле, то на нарах, то на больничной койке я провалялся год. Умирал, умирал и не умер. (Помните, Вы как-то мне говорили, что если случится железнодорожная катастрофа, то погибнут все, кроме Вас, — Вы столько пережили, что бессмертны. Вот таким же Вечным Жидом чувствовал себя и я.)[10]
Вот и они, адские «своды черные, низкие, / Где земная кончается тварь», — вовсе не барак, а обыкновенная брезентовая палатка. Письмо, на мой взгляд, наглядно иллюстрирует ту тонкую предсмертную иронию («Вечного Жида»), с которой писалась «Амнистия», и вот почему это стихотворение — не только о Высшем милосердии.
Финал «Амнистии»: лирическому герою Домбровского Богородица спасительную ручку не подает и он не попадает в число освобожденных, а только наблюдает их «вселенский» исход со стороны.
Как известно, многие, кого расстреливали, после пыток, тюремных лишений и моральных унижений, перед самой смертью славили вождя и партию, чем ставили присутствовавших чекистов в двусмысленное положение, — кричали: «Да здравствует Сталин!», «Да здравствуйте социализм!». Кричали не только советские вожди, но и простые люди. Некоторые историки пишут, что таким образом они вымаливали пощаду. Или, например, о Тухачевском — что он до последнего воспринимал это как жестокую проверку, как кошмарный спектакль, а потому и кричать нужно было правильные слова. Однако другие, особенно простые люди, вряд ли кривили душой. Таким образом они утверждали «великую социалистическую, — и тут я позволю себе процитировать одиозного философа А. Дугина, — философскую истину: индивидуум — ничто перед лицом общества, но не всякого общества, а социалистического, положившего “онтологию общественного бытия” (Д. Лукач) в свое основание»[11].
Осанна Домбровского — не просто осанна: «Да святится имя твое!», — кричит человек, вконец изнуренный «вошью надежды», превратившейся в дополнительную адскую муку; это человек, понимающий, что, скорее всего, ему не жить дальше. Как Домбровский напишет позже, зимой 1941 года, уже в другом стихотворении: «Я обучался кротости кладбища — / Всему тому, что не умеешь ты».
Так что выражает последняя фраза «Амнистии», что означает восклицание: «Ты права, Богородица!», — надежду или отчаяние?.. Судить читателю.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Быков Д. Цыган. Факультет прекрасных вещей Юрия Домбровского // Русская жизнь. 2009. 6 мая.
[2] Климова М.Н. Об апокрифах древних и новых (Хождение Богородицы по мукам и «Амнистия» Ю.О. Домбровского) // Сибирский филологический журнал. 2013. № 4. С. 106.
[3] Земсков В. ГУЛАГ. Историко-социологический аспект // Социологические исследования. 1991. № 6. С. 19.
[4] Непомнящий В. Homo liber. Юрий Домбровский // Домбровский Ю. Хранитель древностей. М.: Известия, 1991. С. 7.
[5] Климова М.Н. Цит. соч. С. 106.
[6] Нерлер П. Осип Мандельштам и его солагерники / Научн. редактор О. Лекманов. — М.: АСТ, 2015. С. 421.
[7] Варпаховский И. Из воспоминаний колымской Травиаты // Театр ГУЛАГа: воспоминания, очерки. Сост. М. Кораллов. М.: Мемориал, 1995. С. 70.
[8] Кораллов М. Венки на могилы / вступ. с. С. Юрского // Дружба народов. 2005. № 8. С. 189.
[9] Там же. С. 191.
[10] Домбровский Ю. Письмо А. Варпаховскому от 7 мая 1956 // Домбровский Ю. Собр. соч. 6 тт. Т. 6. М.: Терра, 1992. С. 372.
[11] Дугин А. Иосиф Сталин: великое «да» бытия // Дугин А. Русская вещь.
Игорь Дуардович — литературный критик, литературовед и журналист, директор журнала «Вопросы литературы». Родился в 1989 году в г. Москве. Член Союза журналистов России. Стипендиат Министерства культуры РФ (2014, 2015). Публикации: «Арион», «Вопросы литературы», «Знамя», «Дружба народов», «Новая Юность», «Урал», «Огонёк», «Новая газета».