«Остарбайтеры». Эпизод второй

Самое поразительное в этих рассказах — обыденность. Регина Лаврович вспоминает, как ее везли на невольничий рынок — две недели в товарном вагоне. И поначалу кажется, будто она поездку в метро описывает.

Иногда открывалась дверь, и мы видели людей. В Германии люди все были с опущенными головами, никогда не поднимали лицо, никогда не смотрели на нас. Это была угрюмая, серая масса.

Но вместо «Марьино» и «Люблино» звучат названия других остановок: Дахау, Освенцим, Бухенвальд. Иван Ларьков, вчерашний деревенский пацан и будущий заключенный №32157, вспоминает, как их поезд приехал в Дахау. Тогда еще никто не знал, что это лагерь смерти. Тогда было просто страшно.

Громадная черная труба, и черный страшный дым с этой трубы день и ночь шел. Потом всех раздели, одежду оставили в одном помещении. Мы, дети, не знали, не понимали, что это было. Ну, а оказывается, они нас готовили в рабство.

Надежде Булаве на невольничьем рынке повезло: забрали не на фабрику, а в деревню, там кормили получше. Но — поругалась с мальчишкой и попала в Освенцим.

Однажды я гнала коров, и мальчишка немецкий ударил мне в глаз каштаном. Я ничего не видела, все почернело у меня, погналась за ним и хорошо отхлестала его… Ну, арестовали, отвезли меня в гестапо, заперли в какую-то камору, цементную такую. А гестапо отправило меня в Аушвиц.

А вот Григорий Иванчук вспоминает про зоопарк в Бухенвальде:

К воротам приходишь, большой дуб, большие такие ветки, крона такая большущая. Обгорожен этот дуб такими железными прутьями, а там такая берлога, там медведь был. Бурый медведь обыкновенный. И кажную субботу эсэсовцы стоять, там такой был ларечек ихний, там пиво, они вообще любители пива… И вот 6 часов, мы идем с завода. А немец: «Ком, ком, иди сюда». Выходит. Ага. И вот это вот туда толкает в сетку туда, медведю, закрывает. Медведь выходит, вот этого заключенного хватает и рвет на куски. Всё, кровища. А они всё пьют пиво и хохочут.

Ну, это исключение из правил. Остарбайтеры — не евреи, их специально не убивали и даже не пытались «истребить через труд». Просто Германии нужны были дешевые рабочие. А рабочим нужно было привыкнуть к самым обычным вещам. Например, к еде. Попробуйте-ка много лет есть одну брюкву. Эту брюкву бывшие осты вспоминают с большей ненавистью, чем Гитлера.

Мы уже привыкли к этому питанию в Бухенвальде. А вот поляки… их в 44-м году пригнали, ну, наверно, тысячи полторы. А они же люди из города, привыкли совсем к другому питанию, и они не работали, они на карантине еще были. И вот в течение месяца они все подохли.

Или сон. Обычный сон в бараке.

Вскоре мы вроде более или менее привыкли, быт более или менее наладился. Жили мы в бараках, в каждой комнате барака было по тридцать-сорок человек ребят, двухъярусные нары, соломенные матрасы, естественно. И два одеяльца фланелевых — одним одеяльцем, значит, как вместо простыни мы закрываем, вторым — укрывайся.

Или одежда.

Как я теперь понимаю... они когда евреев жгли, они с них одежду снимали всю, прожаривали, дезинфицировали, стирали и нам выдавали.

Нет, все же даже не обыденность в этих рассказах поражает, а легкость. Текст ее не передаст. Надо слушать эти голоса. То они вдруг начинают напевать. То старушка на секунду становится вновь девчонкой, смеется: вспоминает, как переглядывалась с симпатичным французом через колючую проволоку. То другая вспоминает, как впервые за много лет увидала солдата не в серой, а в зеленой, советской форме — и такой у нее восторг, будто двери барака открылись вчера, а не 70 лет назад.

А теперь давайте просто их послушаем.

Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.