Как приручить лису и превратить ее в собаку

Нет больше огнедышащих драконов

Мысль Беляева о том, что черно-бурая лиса является удачным кандидатом на одомашнивание, была очень резонной. Давно уже установлено, что лисы и волки происходят от общего предка, обитавшего на Земле сравнительно недавно, поэтому имелись все шансы на то, что гены, участвовавшие в процессе «превращения» волка в собаку, имеются и у лисиц. Но Дмитрий прекрасно понимал, что сама по себе генетическая близость этих видов еще не гарантирует успеха эксперимента.

Одна из самых больших загадок в истории доместикации животных — почему попытки приручить ближайших родичей уже одомашненных видов часто оказывались безуспешными. Скажем, зебра и лошадь настолько близки друг к другу, что от их скрещивания можно получить потомство (так называемых зеброидов). Если самца зебры случают с кобылой, от этого союза рождается зебрул, а если пара составлена противоположным образом, потомков именуют зебринни. Однако, несмотря на теснейшее генетическое родство, приручить зебру не удалось, хотя в конце XIX столетия в Африке предпринимались немалые усилия для этого. Колониальные власти упорно ввозили на Черный континент лошадей, но те быстро погибали от сонной болезни, переносимой мухами цеце. Устойчивые к болезни зебры так схожи с лошадьми, что казались естественной заменой для последних в Африке. Но всех, кто пробовал воплотить эту идею в жизнь, ждало разочарование.

Хотя зебры — травоядные животные, мирно пасущиеся в саванне бок о бок с разнообразными видами антилоп, им присущ по-настоящему бойцовский дух. Причиной тому сильное давление, оказываемое хищниками — львами, гепардами и леопардами, для которых зебры служат излюбленной добычей. Удар сильных копыт зебры страшен, но кое-кому из отчаянных храбрецов удавалось укротить зебру настолько, чтобы ездить на ней верхом. Эксцентричный британский зоолог лорд Уолтер Ротшильд даже составил себе в Лондоне упряжку и однажды прикатил в Букингемский дворец на тележке, запряженной четверкой зебр. Однако это не было подлинным одомашниванием. Видов животных, которые в принципе поддаются дрессировке и укрощаются человеком, довольно много, но доместикация предполагает генетические изменения, ведущие к тому, что животные становятся по-настоящему ручными (хотя и в неодинаковой степени, вспомним неукротимых лошадей).

Еще один интересный пример того, как близкородственные виды по-разному отвечают на попытки их одомашнить, демонстрируют олени. На свете обитают десятки видов оленей, но только один из них, северный олень, был приручен, причем это случилось позже одомашнивания многих других животных и произошло как минимум дважды — аборигенами Сибири и жителями Скандинавии саамами. Для многих туземных племен Арктики и Субарктики северный олень стал основой существования. Тем интереснее, что ни один другой представитель семейства оленьих так и не был одомашнен, хотя эти животные долгое время жили в прямом соседстве с людьми и не проявляли к ним особой враждебности. На протяжении тысячелетий оленина служила важным источником белков для человека, и вполне понятно желание людей иметь под рукой послушные оленьи стада. Однако олени — это довольно нервные животные, а если они чувствуют угрозу своему потомству, то становятся и очень агрессивными. Перепуганное оленье стадо может наделать немало бед. Возможно, как и у зебр в сравнении с лошадью, у оленей просто отсутствует генетическая изменчивость по признакам, необходимым для одомашнивания.

Итак, Дмитрий Беляев не мог исключить, что лисы окажутся еще одними близкими родичами домашних животных, в принципе не поддающимися доместикации. Ко времени его встречи с Ниной лис разводили уже несколько десятков лет, но большинство из них оставались все такими же дикими.

Чернобурка — это особая разновидность обычной рыжей лисы, не отличающейся в природе особой агрессивностью, если только не загонять ее в угол. В Европе и Северной Америке диких лис нередко можно встретить в пригородах, куда они забредают поохотиться на кошек, но, как правило, лисы стараются держаться поодаль от человеческого жилья и в естественной среде предпочитают мелкую добычу. Больше всего им по вкусу грызуны и различные птахи, но лиса всеядна и не побрезгует плодами и ягодами, даже травой и зерном. В отличие от волков лисы не охотятся стаей и, за исключением короткого периода выкармливания и воспитания щенков, ведут одиночный образ жизни. Эти животные не образуют постоянных пар, меняя партнеров каждый брачный сезон, и искусно прячутся: несмотря на яркую рыже-красную окраску их трудно разглядеть в дикой природе.

Совсем другое дело — лисы, разводимые в неволе. Как правило, они агрессивно реагируют на приближение человека, злобно рычат и порой ведут себя свирепо. Поднеся руку слишком близко к лисьей клетке, вы рискуете быть больно укушены, поэтому Нина Сорокина и все ее подчиненные носили плотные защитные перчатки.

Зато выгоды клеточного разведения лисиц с лихвой окупают все риски этого занятия. Хотя на лис издавна охотились ради меха, их промышленное разведение началось только в конце 1800-х гг., когда два предприимчивых канадца решили основать лисью ферму на острове Принца Эдуарда. Они хотели не только разводить лис, но и получить мех другой расцветки и качества. Среди выведенных ими животных особую популярность получили лисицы с блестящим темно-серебристым мехом. Коммерческий успех был очевиден, и это привело к открытию множества новых  звероферм на острове Принца Эдуарда. Местные назвали это «серебряной лихорадкой».

К 1910 г. за первоклассную шкурку серебристо-черной лисицы с острова Принца Эдуарда на лондонском рынке могли заплатить $2500 при изначальной цене в несколько сотен. Стоимость лучших животных-производителей достигала десятков  тысяч долларов — баснословные деньги! В эту индустрию включились и несколько заводчиков из России. Они закупили лис с острова Принца Эдуарда, и уже к началу 1930-х гг. СССР не уступал другим странам по экспорту меха чернобурок. Русские селекционеры создали обширную сеть звероферм промышленного масштаба, подобных той, что была в поселке Кохила.

В коллектив, возглавляемый Ниной Сорокиной, также входили зоотехники и служители, на плечах которых лежал повседневный уход за зверями. Дмитрий хотел, чтобы они, подходя ближе к лисам, испытывали их на агрессивность. Все эти люди прекрасно знали, каких реакций можно ожидать от животных. Беляев рекомендовал приближаться к клеткам по возможности одним и тем же способом. Однообразие жестов и движений позволяло спровоцировать лис на схожие реакции. А вот если бы один исследователь, подходя к клетке, размахивал руками, а другой, например, просто сидел и внимательно смотрел вглубь клетки, звери могли отвечать на это по-разному. Приближение медленным шагом вызывало бы менее энергичную реакцию, чем быстрая походка, и так далее.

Нина решила, что они всегда будут подходить к клеткам как можно спокойнее, медленно открывать дверцу и так же медленно просовывать внутрь руку в защитной перчатке, держа кусочек корма. В подобных случаях многие животные сразу же бросались на руку, а потом отскакивали, злобно и угрожающе рыча. От силы десять из сотен лис, которых испытывали каждый год, проявляли меньшее возбуждение. Они, конечно, не были совсем спокойны, но вели себя не так агрессивно и нервно. Некоторые даже соглашались взять предложенную пищу. Именно эти лисы, не кусавшие кормящую их руку, стали родоначальниками первого экспериментального поколения в опыте Дмитрия и Нины.

Уже к концу третьего сезона размножения Нина и ее сотрудники добились кое-каких интересных результатов. Некоторые щенки, полученные от отобранных лисиц, казались спокойнее своих родителей, дедушек и прадедушек. Они по-прежнему могли встречать человека рычанием и иногда проявлять агрессию, но чаще демонстрировали скорее безразличие.

Беляев был доволен. Хотя этот сдвиг в поведении животных был очень слабым и затронул лишь малое число особей, он произошел гораздо быстрее, чем ожидалось, в масштабах эволюции — за какое-то мгновение. Теперь требовалось продолжить исследование в виде полномасштабного эксперимента, но это уже выходило за рамки его полномочий как сотрудника Центральной научно-исследовательской лаборатории пушного звероводства и требовало санкции высокого начальства. В свое время он советовал Нине и ее коллективу отвечать на вопросы примерно так: мы выводим новую породу лис с ценным мехом, способную давать потомство чаще чем раз в год. Такое объяснение подошло бы и сейчас, но даже в такой форме оно оставалось опасным для сотрудника учреждения, находящегося в Москве под самым носом у Лысенко.

Впрочем, ждать лучших времен оставалось недолго. В марте 1953 г. умер Сталин, и политический климат начал меняться. Власть стала понемногу ускользать из рук Лысенко. И хотя новый лидер Никита Хрущев оставался его поклонником, он предпринял меры по оживлению советской науки, вернув нескольких выдающихся генетиков, прозябавших при Лысенко на должностях лаборантов, на их прежние позиции в науке. Еще одним признаком оттепели стала официальная реабилитация Николая Вавилова, перед которым Беляев преклонялся. Были сделаны немалые шаги, чтобы сократить отставание советской науки.

Буквально за месяц до кончины Сталина Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик объявили о том, что им удалось расшифровать тайну строения молекулы ДНК и «взломать» генетический код. Они продемонстрировали объемную модель этой молекулы, согласно которой ДНК может быть описана как двойная спираль, нечто вроде спирально завитой лестницы. ДНК оказалась подобием микроскопической счетной машины, что позволило объяснить природу мутаций: они возникают из-за ошибок при копировании закодированного генетического текста.

В свете столь блестящего раскрытия тайны генетического кода лысенковские проклятия в адрес западной генетики могли восприниматься в лучшем случае как проявление постыдного невежества. К тому же его многочисленные попытки повышения урожайности зерновых на основе собственных методов полностью провалились. Следование рецептам Лысенко не привело к сколько-нибудь серьезному результату. Не удались и многочисленные эксперименты с подвоями, хотя Лысенко утверждал, что новая комбинация признаков, созданная путем прививки, будет унаследована потомством гибридных растений. Это тоже оказалось неверным. А вот западные ученые, приверженцы «буржуазной» генетики, смогли умножить урожаи, используя те методы гибридизации зерновых, с которыми советские ученые экспериментировали еще в 1930-х гг. — до того момента, когда Лысенко запретил эти исследования.

Теперь советские генетики сплотились против Лысенко. Еще в период могущества «народного академика» несколько ведущих генетиков страны вступили в открытую борьбу с его сторонниками. Теперь и Дмитрий Беляев встал в один ряд с этими крупными учеными, в первую очередь как специалист, достигший выдающихся успехов в селекции пушных зверей с особо ценным мехом. В моду стремительно входил норковый мех, и Беляев в своей исследовательской лаборатории выводил новые породы этих зверей, отличающиеся необычным окрасом — кобальтово-голубым, сапфировым, топазовым, бежевым и даже жемчужным. Дмитрий опубликовал впечатляющую научную статью, объяснявшую происхождение белых пятен на мордах некоторых лис. Они появлялись из-за активации особых генов, долгое время находившихся в «спящем» состоянии.

Слава о его достижениях росла. Беляева стали наперебой приглашать выступить с лекцией. Он умел очаровать аудиторию своей юношеской энергией, красноречием, статным обликом и уверенностью в себе. Многие из слышавших его вспоминают, что он, едва взойдя на кафедру, сразу же завоевывал общее внимание независимо от того, большой был зал или маленький. Вспоминают, что Беляев обладал какой-то мистической способностью улавливать настроения и чувства аудитории; казалось, что он способен войти в прямой контакт с каждым из слушателей.

В один из подобных моментов мощь и целостность его личности как ученого смогли произвести огромное впечатление и на элиту советского научного сообщества. Это случилось в 1954 г. В то время Лысенко и его сторонники в борьбе за ускользающую из их рук власть организовали серию лекций с целью дискредитировать Беляева. Они проходили в московском Политехническом музее, в его главном лекционном зале, похожем на большую пещеру, — одном из самых престижных мест для научных чтений.

К тому моменту, когда Дмитрию дали слово, зал был набит битком. Атмосфера наэлектризовалась. В публике знали, что сторонники Лысенко нарочно позвали Беляева, чтобы пуб лично его унизить. Это была излюбленная тактика Лысенко — посылать своих клевретов на открытые лекции, чтобы сгонять с трибуны докладчиков, выкрикивая в их адрес оскорбления. Нередко, когда начиналась перебранка между выступающими и слушателями, такие лекции превращались в настоящие вакханалии крика.

Дверь, ведущая на сцену, открылась. Беляев вышел быстро, неся охапку великолепных шкурок лисиц и норок. Как вспоминает его коллега, наблюдавший все из зала, Дмитрий водрузил эти меха на кафедру и такая демонстрация его научных достижений произвела эффект на аудиторию. В зале тут же наступила мертвая тишина, и Беляев начал свою лекцию глубоким резонирующим голосом. Наталья Делоне, которая была в тот день в музее, вспоминает, что «это был человек-оркестр, а доклад его звучал, как пьеса для органа».

С гордо поднятой головой, глядя прямо на слушателей и приковывая их внимание, Беляев царил в аудитории. Он бесстрашно рассказывал о своих открытиях в области селекции, как будто генетика не была еще на правах запретной науки. Ничуть не страшась Лысенко, он открыто бросал ему вызов. И так вел себя человек, которого в этот день предполагалось прилюдно унизить. Тогда Беляев понял, что может открыто говорить о том, какой вред приносит Лысенко советской науке, хотя мало кто в те времена мог  позволить себе что-то подобное.

Беляев снискал такое уважение к себе, что уже через несколько лет занял достаточно высокое положение в науке, чтобы приступить, наконец, к реализации давно задуманного им полномасштабного эксперимента. В 1957 г. один из самых ярких оппонентов Лысенко Николай Дубинин был назначен директором вновь созданного Института цитологии и генетики. Институт был частью огромного исследовательского центра в новосибирском Академгородке. Дубинин уговорил Дмитрия оставить работу в Москве и перейти в его институт на должность заведующего лабораторией эволюционной генетики.

Академгородок создавался неподалеку от Новосибирска, в месте, получившем название Золотая долина. Согласно расхожему представлению, Сибирь — это холодная пустыня, покрытая толстым слоем снега, и действительно, зимы там крайне жестоки, столбик термометра может порой опускаться ниже –40 градусов по Цельсию. Но весной и летом в Золотой долине обычно тепло и солнечно. Хотя большая часть Сибири, если не считать разбросанных тут и там поселков и деревушек, практически безлюдна, Новосибирск был одним из крупнейших городов СССР, с населением, достигавшим почти миллиона жителей. Это делало его прекрасным местом для строительства научного комплекса, нуждавшегося в многочисленном вспомогательном персонале. А вот ученых еще предстояло туда привезти.

Несколькими десятилетиями раньше Максим Горький описал выдуманный им «Город Науки»: «Ряд храмов, где каждый ученый является жрецом, независимо служащим своему богу… где изо дня в день зоркие, бесстрашные глаза ученого заглядывают во тьму грозных тайн, окружающих нашу планету». Мечтая о таком оазисе для ученых, Горький видел в нем «кузницы и мастерские, где люди точного знания, кузнецы и ювелиры, куют, гранят весь опыт мира, превращая его в рабочие гипотезы, в орудия для дальнейших поисков истины».

Академгородок должен был стать воплощением этой мечты.

Десятки тысяч исследователей должны были жить здесь, образуя процветающее сообщество ученых, способное продвинуть советскую науку на ведущие позиции в мире. Этот научный Вавилон находился в 3000 км от Москвы, и даже самые страшные сибирские морозы и слабеющая власть Лысенко не могли омрачить привлекательность этого места. Со всех концов СССР туда стекались ученые, старые и молодые, и они охотно ехали в Сибирь. При Лысенко их отправляли в сибирские тюрьмы и ссылки, теперь же они ехали возрождать науку в утопическом граде, возводимом в самом необычном месте.

Перевод: Максим Винарский