Безумная жизнь Энди Уорхола. Новая биография основателя поп-арта

Танцы под огнем

1977–1978

По всей стране высокие показатели по изнасилованиям. Проституция, гомосексуальность — они прямо наступают. Поразительно видеть все это в таком количестве, геев разных типов... словно с ума все посходили. Никакого духовного роста.

Мухаммед Али

Двадцать четвертого мая Энди полетел в Париж с Фредом, Бобом и уорхоловской девушкой года Барбарой Аллен, чтобы встретить выход «Философии» и открытие выставки картин с молотом и серпом. На лето 1977 года пришелся пик увлечения панк-роком в Европе. Французы полюбили до безумия эти рваные футболки, ирокезы и украшения из булавок худых юнцов из The Sex Pistols. Пусть в Америке Уорхола критиковали за поддержку диктатур правого толка, корыстолюбие и снобизм, для Франции он был изобретателем панка. И вот он уже пророк, раскрывающий свою негативную «Философию» и демонстрирующий, как им казалось, прокоммунистические картины. Французские панки были от Энди Уорхола в восторге. Уже через несколько часов после его прилета они толпились на автограф-сессии, подсовывая сиськи и члены для подписи.

Французские критики окинули уорхоловскую «Философию» традиционно глубоким, если не сказать заумным, взглядом. Персонаж Уорхола, заметил один из них, «оборачивается творчеством Уорхола, управляет им, подчиняет его, и он есть величина относительная».

На следующий день Энди поехал в Брюссель с Паломой Пикассо, чтобы посетить свой вернисаж в Gallerie D, куда пришли еще и сотни панк-фотографов. Вернувшись в Париж в субботу, он пообедал на свежем воздухе в Monsieur Boeuf’s с Барбарой Аллен, Филиппом Ниаркосом и Бьянкой Джаггер. Едва они согласились, что хорошо посидеть снаружи, как «с улицы подошла панкушка и закричала, что она некрофилка, прямиком из дурки и по уши влюблена в ЭУ!» — писал Боб Колачелло. «Она была самый натуральный панк, и самой что ни на есть натуральной полиции пришлось вмешаться и увести ее».

Несмотря на старания Энди закрепиться в высшем обществе, посещения теннисных матчей с Бьянкой, обеды с иорданской принцессой Фарьяль в «Максиме», панки продолжали считать его своим. На открытие выставки «Молота и серпа» 31 мая их подтянулось триста человек. «Какие-то панки написали НЕНАВИСТЬ и ВОЙНА сорбетом на стенах. Других рвало белым вином, — записал Колачелло в своем дневнике. — Один панк выбил другому зуб. Еще какой-то помочился. Сао Шлюмберже сказала: «Пойду-ка я лучше пообедаю в “Версале”», — и крепко сжала сумочку, пытаясь проскользнуть мимо нахала».

«Это просто мода, — сказал Энди Бьянке. — Мне этого не понять. В Нью-Йорке такое вообще не на слуху».

Энди больше интересовался посещением парфюмерных магазинов. Очевидец вспоминал: «Энди был охоч до парфюмов, и его затягивало в парижские парфюмерные магазины, где он бывал по два-три раза в каждый визит, потому что те выглядели словно развороты журнала Vogue сороковых. Флаконы и то, как они были упакованы в коробки, интересовало его не меньше, чем сам аромат. Его любимыми парфюмами были Chanel № 5, все Guerlain (потому что они во флаконах от Лалика) и комбинации эссенций, подобранные профессионально или смешанные им самим».

По возвращении в Нью-Йорк враги тут же опять окрестили Энди растлителем молодых, так как молодежь толпилась вокруг него, полная надежд. Многие молодые богатые европейцы устремились сюда, скрываясь от коммунизма и налогов в поисках развлечений. Нью-Йорк со времен всплеска в шестидесятых, когда Уорхол возглавлял Dom, не трясло так, как с 1977 по 1980 год. Он стал культурной столицей мира.

Энди оказался на острие событий и снова самым неоднозначным художником в Америке. «Его атаковали, куда бы он ни направился, — вспоминал Винсент Фремонт, — но это держало его в тонусе». Кто-то был согласен с критиком Гэри Индианой: Энди Уорхол стал менее убедительным феноменом искусства, после того как полусвет напялил его на свою украшенную драгоценностями грудь». Другие, вроде фотографа Питера Худжара замечали: «Энди оказывал влияние на каждого. Он все поменял независимо от того, знали люди, что он изменил их, или нет. Он был прекрасным камертоном. В наше время непросто увидеть красоту. Он занимался по-настоящему интеллектуальными вещами, позволял им появиться».

«Чего ты хочешь? — спросил Айвен Карп у Уорхола. — У тебя все есть: толпы, компании, молодежь, красивые люди, обаятельные люди, богатые люди, милые люди. Тебя же ничто не трогает. Чего ты хочешь?»

«Я хочу славы», — ответил Энди.

Диско было ненавистным близнецом панка. Энди скорее ассоциировался с диско-компанией, крутившейся вокруг «Студии 54». Оно тоже было про неумеренность во всем, только за ширмой вежливого равнодушия. На дискотеках танцевали в костюмах и галстуках, возлежали на диванах и попивали шампанское. Музыка отличалась абсолютно, но на самом деле панк с диско были идентичны: имеющие своей целью освобождение, секс и подрывающие основы путешествия за границы собственного тела и разума, пространства и времени. Оба подпитывались наркотиками. Увлеченные тусовщики быстро вступали в «рассветный дозор» по всему городу. В Нью-Йорке началась вечеринка, растянувшаяся на несколько лет, у которой было не найти более фанатичного сторонника, чем Энди Уорхол, и лучшей рейтинговой таблицы и путеводителя, чем «Интервью». На его страницах замелькали лица поколения «пятнадцати минут славы».

Для Боба с Фредом становилось все сложнее подыгрывать странной причуде Энди обещать каждому приглянувшемуся произведение искусства или обложку «Интервью», а потом отсылать за этим к Фреду или Бобу, которым приходилось отказывать в желаемом, выступая этакими злыднями, хотя Энди с самого начала и не собирался выполнять свое обещание. Так или иначе, 1978 год стал годом значительного роста «Интервью», и Колачелло был на коне.

По словам Даниэлы Мореры:

Боб несколько злоупотреблял своей властью. Ему хотелось перетянуть одеяло на себя, хотелось строить из себя босса, а это многим работавшим там постоянно совсем не нравилось. С ним рядом была его сестра, он закладывал собственное королевство Колачелло. Эти «фабричные» товарищи на деньгах просто повернулись. В корыстности обвиняли Энди, но у Боба с Фредом ее было не меньше. Боб забирал комиссию, которая предназначалась мне за портреты и рекламу в «Интервью».

Будучи из тех, кто новые культурные веяния не пропускает, Уорхол вскоре после возвращения из Парижа взялся за собственный панк-рок проект — Уолтера Стединга, игравшего на электроскрипке в антимоскитном костюме, оснащенном проблесковыми маячками и электронным устройством, которое собственными альфа-волнами превращало его музыку в страшный поток визга и писка. Как и Ронни Катрон, с которым они делили жилье, Стединг работал помощником Уорхола. «Он сразу сказал: можешь работать вместо Ронни, потому что он на пути к увольнению, — вспоминал Стединг. — Они постоянно ссорились, но он же никогда ничего не предпринимал. У него были все эти трения с Ронни, но он никогда с Ронни о них не заговаривал, а мне выкладывал. Насколько ему не нравилось происходящее, настолько же он не понимал, отчего все то же самое переживал и с Джедом. Он не умел осуждать что-либо, потому что, мол, „у всех свои недостатки“».

Стедингу порой доставалось из-за характера Энди — как Стединг вспоминал, «он орал, хоть и по-мышиному», но в основном оказывалось содействие, обычно выраженное в навязчивых вопросах о том, сколько же песен Уолтер написал, чем он занят и почему не работает.

Когда Стединг стал выступать в нью-йоркском панк-клубе CBGB’s, Энди, послушав его, обычно изрекал, что это было ничего, но ничего особенного.

Энди был настолько благосклонен и заинтересован, что выпустил запись Стединга на собственном лейбле. Как обычно, Энди пригрел талантливого неудачника. Если Лори Андерсон благодаря упорному труду и целеустремленности добилась с такой же программой международного успеха, Стединг сдался, несмотря на то преимущество, которое Уорхол обеспечил ему как менеджер.

Уорхол никогда не был так открыт сразу и общепринятым, и маргинальным явлениям американской культуры, как во второй половине семидесятых, когда проявлял активность слева и справа, в центре и по краям, имея дело с нормальным и с нездоровым. Джейми Уайет вновь оказался на «Фабрике», где Энди предложил ему помещения для работы над портретом Арнольда Шварценеггера. Энди нравилось присутствие на «Фабрике» поигрывающего мышцами бодибилдера-жеребца-киноактера с голым торсом, который впечатлял и зачаровывал гостей, и в той же мере был любопытен рутинный рабочий процесс Уайета, но через некоторое время наличие еще одного художника, работающего независимо от него, стало раздражать.

Все эти годы, сколько бы Энди ни разглагольствовал о том, какие все вокруг него прекрасные, неизменно подчеркивалось, что на «Фабрике» была только одна настоящая звезда. В этом, собственно, и был смысл всей схемы. Каждый находился там, чтобы утолять какую-нибудь из потребностей Энди, они были тут для него. Любой не вписывавшийся быстро сталкивался с игнорирующем, пренебрежительным отношением, нацеленным на то, чтобы заставить его чувствовать себя некомфортно, своего рода психологической отставкой, столь же эффективной, как и практиковавшееся среди паствы шестидесятых.

Энди никогда не умел поддерживать отношения с кем-либо на равных. Звезды, дефилировавшие в его мемуарах, никогда рядом не задерживались, если только у них не случалось нервных срывов, в случае которых они обретали в Энди дежурную сиделку. Так как Уайет был образчиком уравновешенного и успешного человека, его отношения с Уорхолом вскоре резко оборвались.

Кэтрин Гиннес:

Может даже никаких проблем между ними и не было; думаю, это как у людей, которые играют вместе, очень сближаются и клянутся друг другу в вечной дружбе, а потом расходятся. Джейми Уайет, кажется, был очарован Энди и всем прочим и столько ему энергии отдавал, а когда переключился на что-то еще, энергия вся вышла.

С избранием Джимми Картера в 1976 году восстановились теплые отношения с Белым домом, и 14 июня 1977 года Уорхола пригласили на особый прием в честь «художников инаугурации» — Джейкоба Лоуренса, Роберта Раушенберга, Роя Лихтенштейна, Джейми Уайета и Уорхола, предоставивших свои работы для картеровской кампании. Уаейт привел с собой Арнольда Шварценеггера, Энди — Боба Колачелло.

«Мое любимое занятие в Белом доме — рассматривать мебель, — прокомментировал Уорхол. — По-моему, ходить в Белый дом здорово вне независимости от того, кто президент».

Энди сошелся со всей безумной семейкой Картеров, особенно сдружившись с матерью президента мисс Лилиан, которая вместе с Энди и актрисой Люси Арназ составила одинокую троицу знаменитостей на посвященной Индии ночной вечеринке в «Студии 54», на которую Лилиан Картер позвали как посланницу корпуса мира. Остальные знаменитости не пришли, включая почетную гостью, махарани Джайпура.

Потом мисс Лилиан рассказывала Энди, что не понимала, «в раю я или аду, но мне понравилось». Ей было невдомек, почему все парни танцевали с парнями, когда вокруг было столько красивых девчонок. Позже в этом году Энди нарисовал ее портрет.

Боб Колачелло все обхаживал двор Пехлеви. Императрица Фарах приехала в июле в Нью-Йорк для чествования на официальном обеде, который давала группа, называвшая себя «Фонд взывания к совести». Конечно же, Уорхол с Колачелло там присутствовали и обменялись рукопожатиями с шахнабу, которая произвела впечатление на Боба: «Пожать ей руку было куда более волнующе, чем жать руку президента Картера».

Дэвид Бурдон озвучил мнение многих, сказав: «Я осуждаю связи Уорхола с шахом и Маркосами, и Боб Колачелло мне не симпатичен. По-моему, Боб был из самых реакционных представителей правого крыла, и меня возмущало то, как он затягивал Энди в обстоятельства, где правили деньги и власть, так что я просто отдалился, как и многие».

Перевод: Л. А. Речная