Леонид Аронзон. «Графика» и «Письма Риты». Отрывки
Из книги «Сто стихотворений. 1961—1970»
Барбарис. 2015
Август
Рите
Всё осознай: и ночь, и смерть, и август.
В них твой портрет, портрет осенних окон,
ты вправлена в дожди, ты тёмный дождь, ты влага
ночных полей, где только одиноко
маячит столб вдали.
О ангел, слышишь –
вот исповедь земли,
вот повесть страха,
вот воздух осени, которым дышишь,
сырой травы величие и запах.
Здесь твой ночлег и мой неслышный шаг,
так оглянись назад перед полётом,
лети, ликуй и, осенью дыша,
гаси крылом крутые повороты
созвездий августа, пытаясь обогнать
саму себя печалью непомерной.
Вот тени птиц над озером люцерны,
и вот всю ночь уходят облака,
всю эту ночь уходят, оставляя
луну пустую, длинную луну,
и только столб, и только птичья стая,
и только ты,
и тянутся ко сну
цветы ночные.
1961
Утро
Каждый лёгок и мал, кто взошёл на вершину холма.
Как и лёгок и мал он, венчая вершину лесного холма!
Чей там взмах, чья душа или это молитва сама?
Нас в детей обращает вершина лесного холма!
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
и вершину холма украшает нагое дитя!
Если это дитя, кто вознёс его так высоко?
Детской кровью испачканы стебли песчаных осок.
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о рае венчает вершину холма!
Не младенец, но ангел венчает вершину холма,
то не кровь на осоке, а в травах разросшийся мак!
Кто бы ни был, дитя или ангел, холмов этих пленник,
нас вершина холма заставляет упасть на колени,
на вершине холма опускаешься вдруг на колени!
Не дитя там — душа, заключённая в детскую плоть,
не младенец, но знак, знак о том, что здесь рядом Господь!
Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях,
посмотри на вершины: на каждой играет дитя!
Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак!
Это память о Боге венчает вершину холма!
1966
Есть между всем молчание. Одно.
Молчание одно, другое, третье.
Полно молчаний, каждое оно –
есть матерьял для стихотворной сети.
А слово — нить. Его в иглу проденьте
и словонитью сделайте окно –
молчание теперь обрамлено,
оно — ячейка невода в сонете.
Чем более ячейка, тем крупней
размер души, запутавшейся в ней.
Любой улов обильный будет мельче,
чем у ловца, посмеющего сметь
гигантскую связать такую сеть,
в которой бы была одна ячейка!
1968
На стене полно теней
от деревьев. (Многоточье)
Я проснулся среди ночи:
жизнь дана, что делать с ней?
В рай допущенный заочно,
я летал в него во сне,
но проснулся среди ночи:
жизнь дана, что делать с ней?
Хоть и ночи всё длинней,
сутки те же, не короче.
Я проснулся среди ночи:
жизнь дана, что делать с ней?
Жизнь дана, что делать с ней?
Я проснулся среди ночи.
О жена моя, воочью
ты прекрасна, как во сне!
1969
Пустой сонет
Кто вас любил восторженней, чем я? Храни вас Бог, храни вас Бог, храни вас Боже. Стоят сады, стоят сады, стоят в ночах, и вы в садах, и вы в садах стоите тоже. Хотел бы я, хотел бы я свою печаль вам так внушить, вам так внушить, не потревожив ваш вид травы ночной, ваш вид её ручья, чтоб та печаль, чтоб та трава нам стала ложем. Проникнуть в ночь, проникнуть в сад, проникнуть в вас, поднять глаза, поднять глаза, чтоб с небесами сравнить и ночь в саду, и сад в ночи, и сад, что полон вашими ночными голосами. Иду на них. Лицо полно глазами... Чтоб вы стояли в них, сады стоят.
1969
Красавица, богиня, ангел мой,
исток и устье всех моих раздумий,
ты летом мне ручей, ты мне огонь зимой,
я счастлив оттого, что я не умер
до той весны, когда моим глазам
предстала ты внезапной красотою.
Я знал тебя блудницей и святою,
любя всё то, что я в тебе узнал.
Я б жить хотел не завтра, а вчера,
чтоб время то, что нам с тобой осталось,
жизнь пятилась до нашего начала,
а хватит лет, ещё б свернула раз.
Но раз мы дальше будем жить вперёд,
а будущее — дикая пустыня,
ты в ней оазис, что меня спасёт,
красавица моя, моя богиня.
1970
Боже мой, как всё красиво!
Всякий раз, как никогда.
Нет в прекрасном перерыва.
Отвернуться б, но куда?
Оттого, что он речной,
ветер трепетный прохладен.
Никакого мира сзади:
Что ни есть — передо мной.
1970
Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идёт, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
И дождь идёт, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идём за нами.
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идём за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.
Ни самого нагана. Видит Бог,
чтоб застрелиться тут, не надо ничего.
1970
Леонид Аронзон. Из книги «Графика»
Барбарис. 2019
Ночью пришло письмо от дяди…
Ночью пришло письмо от дяди: «Каждый день приходится заставлять себя жить, засеивать своё небо остроумием, творчеством, подневольным весельем. Пытаться забором из каких-то встреч отгораживаться от одиночества, но увы, небо не засеивается, забор разваливается. Так-с и сидеть-с
в одиночестве-с что ли-с?»
* * *
— Качели, — сказал дядя, — возносили меня и до высочайшей радости и роняли до предельного отчаяния. Иногда каждый такой мах растягивался на месяцы, иногда хватало и секунды, но всякий раз крайнее состояние казалось мне окончательным.
— Жизнь, — сказал дядя, — представляется мне болезнью небытия… О, если бы Господь Бог изобразил на крыльях бабочек жанровые сцены
из нашей жизни! — воскликнул дядя.
— Одиночество моё, — сказал дядя.
— Обладание мудростью, — сказал дядя, — выглядит теперь постыдным, хотя ещё вчера
я счастлив был возможностью учить.
— Я изрядно рассчитывал на наслаждение, которое получу от смерти, — сказал дядя, — но теперь не рассчитываю и на неё. Природа и искусства мне остопиздели.
— Нет ничего, но и ничего тоже нет, — сказал дядя, — есть только то, чего нет, но и то только часть того. Я пристально присмотрелся к тому, что, казалось мне, есть наверняка — нет того. И нет нет, — сказал дядя.
— Зачем я себе? — воскликнул дядя.
— Однако, — сказал дядя, — если Бог явит себя, то я не знал большего счастья, чем любить Его, потому что здесь не угадаешь, что реальность, что фантазия.
— Вот, — сказал дядя, — любая участь не интересует меня, ибо ни в памяти, ни в воображении не найти сносного состояния, а бульварный вопрос, что мне приятнее, тишина или музыка, решился в пользу тишины.
* * *
Стирательная резинка вечности, слепой дозор, наделённый густоглазием, а также карманный зверинец: слоники, жирафчики, носороги-лилипуты, верблюдики — все до одного карликовые карлики, или пейзаж с грудной луной, так что
в конце концов я принял (поймал) себя за летучую мышь: красавица, богиня, ангел мой, я и устье
и исток, я и устье и исток!
Чем дольше я смотрел на это что, тем тише мне становилось.
Передо мной столько интонаций того, что я хочу сказать, что я, не зная, какую из них выбрать, — молчу.
Дядя был хронически несчастным человеком.
Мёд человечества: кувшин со множеством не нужных ему ручек, океан старцев в утробе времени, скачки ночных чудовищ.
Мы шли Невой мимо очаровательного (несмотря на мороз) её пейзажа.
Смерть самое лучшее.
* * *
— Наконец-то конец, — буркнул дядя, — снег-с идёт.
Шёл снег-с.
Дядя попросил меня — я не отказался.
Одно — довольно продолжительное время — я был так счастлив, что прямо-таки чувствовал, что мы уже прошли через Страшный Суд и теперь живём по его решениям: одним — рай, другим — не рай, каждому дана жизнь такая, какую он заслужил предыдущей. Потому как я тогда был удачлив во всём (потом эти удачи выглядели уже не ими) и вокруг был Гурзуф с гранатами, персиками и морем, то я предполагал, что предыдущая жизнь моя была (хоть временами) угодной Богу.
Если бы и сам я, и люди показывали на меня: Орфей!, я бы пошёл в жаркие страны есть их плоды, их мясо, курить траву и цветы (моя невеста Rita мне бы их собирала). Но я не люблю таких людей, как я.
— Где же хоть что-нибудь? — сказал дядя.
Знаете ли вы последнее, что сказал дядя: «Качели оборвались — перетёрлись верёвки».
Ещё не август. Но уже.
<Конец 1969 или начало 1970>
Из книги «Письма Риты»
Барбарис. 2019
<Июль 1958. Друскеники>
Сейчас получила Твоё письмо. Хорошее.
Очень, очень рада.
Пиши побольше.
Может быть, правда, любишь?
Мне так надо, чтобы любил, ждал.
Всё-таки мне было легче жить до тебя.
Плохо или хорошо?
8 сентября 1959. Гурзуф
Лёничек, мой родимый, как же мне тебе писать, когда так скучается, любится, хочется, чтобы ты лежал в моей светлой постели, на моей славной веранде и слушал со мной,
как море шумит.
Чтобы видел Ты, что оно зелёное, изумрудное и вдруг фиолетовое.
Чтобы ты трогал самшит, платан, лавр.
Чтобы глазами лазал по деревьям только ввысь, потому что они пирамидальные и растут так:
Люди здешние сидели, смотрели на свои горы и скалы
и придумали, что гора, которая выглядит так:
похожа на медведя, пьющего воду из моря, назвали её Аю-Даг. — т. е. Медведь-гора.
Вот это —
— верблюд.
— это сова.
Есть даже Екатерина Великая.
А это сам Гурзуф.
Любимый мой.
Я ехала долго, долго. Видела, слышала, думала. Придумала. Может, и сделаю что-нибудь.
Главное — не это.
Главное: я тебя люблю. Я хочу, чтобы у меня был твой сын. Только Твой сын. Чтобы такие же ресницы, чтобы так же врал, так смеялся и так сходил с ума.
Я знаю всё, что здесь есть. Уже давно.
Я только не знаю, что я здесь.
Милый мой. Немного не так. Я знаю, где я.
Я это я.
Любимый мой.
_________________________
Обо всём у мамы в письме.
8 сентября.
<Июнь 1960> Ленинград
Малыш! Зачем ты уехал? Зачем ты уехал так далеко? Неужели ты настолько не любил меня?
Как ты мог? Может, мы уже и не увидимся никогда. Ты выбирал, чтобы подальше и подольше.
Что ты думал? На меня не сваливай. Если ты соберёшься ещё раз, я ещё раз ничего тебе не скажу. Останавливать не буду. Сегодня снилось, что ты должен приехать, жду тебя, стою у окна.
И ты с Юрой 3 идёшь. Пришёл и говоришь:
— «Я пошёл в кино».
Ужасно!
Люди расстаются из-за войны, из-за смерти, из-за нелюбви, а ты просто так.
И на подольше. Если я чем-то перед тобой виновата, то все мои грехи снимаются этим твоим преступлением.Я так много говорю всем о тебе и о любви, что теперь страшно: все всё сглазят, всё пропадёт. Первое время мне казалось, что мы всё равно встретимся, теперь — страшно.
Как ты мог? Вдруг ты полюбишь там какую-нибудь свою трудовую подругу!
Сколько может быть этих — вдруг!
Если бы было хоть одно письмишко!
Неужели я такая уж невезучая, что я не буду с человеком, которого безумно люблю? Неужели всегда всё наоборот? Все люди близко, а ты один далеко. А ты один мне нужен. Ещё кусок июня, июль, август, сентябрь, кусок октября. Больше 100 дней.
Видишь?
<Июнь 1960> Ленинград
Глен мой, Глен! Любимый — единственный!
Сердце — Глен мой! Наверно, то, что я пишу, тебя нервозит.
Но это такое счастье, что я так сильно люблю тебя.
Ты — надежда. Ты — весь смысл. Ты — жизнь, всё.
Вне тебя нет ни одной пылинки, ни от тела, ни от духа.
И то, что в сердце болит, и то, что ночами выхаживается, и то, что в воде отражается.
Видишь: руки мои, живот, есть мозг, нервы — ниточки,
ещё что-то, что не понять и не увидеть, много, много.
А без тебя — ничего.
_____________________________
Примечания
1 «Ах!» — См. стихотворение Аронзона 1966 года:
Не только ветреным свиданьем,
не только профилем медальным,
не только потому, что Вакх
со мной делился южной данью,
родив во мне восторга «ах!» —
Вы отворили парк осенний,
внутри которого как будто
забытое светлело утро,
когда я свадебным оленем
спешил к Вам, с тихой ланью спутав!
2 А я вот так — В автопортрете Риты улавливаются черты Джульетты Мазины, игравшей главные роли в фильмах Ф.Феллини «Дорога» (1954) и «Ночи Кабирии» (1957).
3 …с Юрой — Юрий Моисеевич Шмерлинг (1937—2018), ближайший друг Риты со студенческих времён. Окончил ЛГПИ им. А.И.Герцена. Многие годы работал экскурсоводом
в Городском экскурсионном бюро Ленинграда. 20 мая 1960 года Аронзон уехал в экспедицию в Большой Невер на Дальний Восток, где должен был пробыть 5 месяцев. Там же находился и Юрий Шмерлинг, но работал в другой партии.