Рюрик

Глава 9

Марту разбудила боль. Теперь к изводившей ее правой руке добавилась левая ступня, проткнутая сучком. Марта с трудом села, подтянула ногу и осмотрела рану. Она была глубокой и наверняка инфицированной — по краям запеклась кровь, смешанная с землей. Марта поплевала на палец и стерла грязь. Потом надела грязные носки, кроссовки и вылезла из-под орешника.

Солнце неумолимо клонилось к закату.

— Что мне делать?

Она больше не стеснялась разговаривать вслух, даже наоборот, у нее возникло чувство, что только эти разговоры и могут ей помочь.

Никто не знает, Марта.

— Папа меня ищет.

Глупо на это рассчитывать.

— А на что рассчитывать?

У ее собеседника появилась отвратительная привычка обрывать разговор на самом важном месте и замолкать на несколько часов. Как Марта ни пыталась вернуть его в дискуссию, он не реагировал. К счастью, у нее имелся довольно богатый опыт общения с существом, которое демонстративно избегает общения, и сдаваться Марта не собиралась. Она снова двинулась по течению ручья, вдоль ущелья, рассчитывая идти до темноты. Шепотом она убеждала себя в том, что это совершенно не страшно.

***

Мы с вами отлично понимаем, что это не так, даже напротив. То, что сейчас происходит с Мартой, — страшно, это и есть самый настоящий ужас, но так уж все в этом мире устроено, что не для нее, а для нас. Это мы с вами затаив дыхание смотрим, как она бредет, бормоча себе под нос, в порванной рубашке и грязных джинсах, которые еще пару дней назад были ей в обтяжку, а сейчас, гляньте-ка, почти висят! Это мы морщимся от одного взгляда на ее опухшее, в комариных укусах лицо, на рану у нее на виске, где (это уже понятно) начинается нагноение. Сердце сжимается, когда она вытягивает правую, деформированную руку (что с рукой, еще непонятно) и держит на весу, чтобы хоть немного облегчить боль.

Мне совершенно ясно, что вы на меня злитесь.

Еще бы.

Я вас завлекла, протащила за собой с тысячу километров, а теперь вы в лесном заказнике, и все идет к тому, что вам придется наблюдать за медленным умиранием юной девушки в антисанитарных условиях.

На это ли вы рассчитывали, когда доверились мне в электричке?

Разумеется, нет. Как всякий мужчина, вы полагаете, что жизнь состоит из проблем, которые ждут не дождутся вашего желания их решить. А то странное обстоятельство, что до вашего появления они никак не решались, связано, естественно, лишь с тем, что другие люди не могут просто-напросто собраться и взять себя в руки, даже чтобы спасти самих себя.

Но я скажу вам одну вещь — возможно, самую важную из всех вещей, о которых вообще стоит говорить: ужас — снаружи, ужас — это лишь интерпретация, форма восприятия, а вот спасение — всегда внутри.

Спасение — это темная кладовка в конце коридора памяти, до нее сложно добраться, а еще сложнее войти, но и когда войдешь, не факт, что получится отыскать именно то, что нужно. Никто ведь доподлинно не знает, что вам нужно, когда вы в лесу без еды, воды и теплой одежды. Так засуньте же свое раздражение подальше и следуйте за мной по коридору памяти Марты, тем более что сейчас на ее пути стоит пустая клетка, два на полтора метра. В ней обгрызенные палки, скорлупки от арахиса, пыльное круглое зеркальце и темно-синий поильник — все эти предметы указывают, что в клетке кто-то жил, кто-то, кого Марта любила, но почему-то захотела забыть.

Она, конечно, не расскажет, но это и не надо, здесь я рассказываю, а не она.

***

Это был попугай породы краснохвостый жако, по имени Рюрик, — Марта впервые увидела его через четыре дня после каникул в Порту.

В тот день они с отцом (без Светки) приехали в гости к Гурвичам на Ленинский проспект. Был вторник, полдень, и Марта не помнила, чтобы отец когда-либо наносил визиты в такое время. Саши дома не было. Марта не особо интересовалась, куда подевался отец, потому что сама она отправилась за Яшей по длинному коридору в бывшую кладовку, а теперь просто комнатку, где стояла клетка с попугаем.

Едва Марта вошла, попугай принялся орать.

Яша несколько раз повторил:

— Вот же больная гадина! — а потом закрыл уши руками и убежал.

Марта стояла в паре метров от клетки и смотрела на попугая. Он неистовствовал. Перья на шее и груди встали дыбом, отчего он походил на разъяренного кота. Черный, заостренный книзу клюв был угрожающе разверст, а в маленьком горле дрожал от негодования фиолетовый язык. Марта шагнула к клетке, и попугай перешел на рычание; никогда раньше Марте не встречалось существо, способное воспроизводить столь широкую гамму звуков.

Рюрик хлопал крыльями, хрипел и шипел, но Марта не испугалась, более того, издаваемые им вопли не причиняли ей страданий, как Яше. Вслед за восхищением она ощутила какую-то трагическую нежность к этому неуместному в бывшей кладовке на Ленинском проспекте существу, к его желтым, расширенным от ужаса глазам, морщинистым черным лапкам и короткому, словно испачканному в крови хвостику.

— Рюрик, — сказала она громко. — Рюрик!

Попугай внезапно умолк, спрыгнул с жердочки и поспешно, будто куда-то опаздывал, проковылял в дальний угол клетки, где стояла темно-синяя ванночка с водой. Клювом он в две секунды перекусил проволоку, которой ванночка крепилась к прутьям, и перевернул поильник, подцепив его бортик лапой. Вода забарабанила на пол.

Попугай торжествующе глянул на Марту, точно хотел убедиться, что она видит, до чего его довела.

Вытирать воду пришлось Ире, поскольку она была единственным человеком, которого Рюрик подпускал к своей клетке. За обедом Марта узнала историю попугая — историю скотства, как анонсировала Ира.

— Сашу подставили, — сказала она, мечтательно улыбаясь, — клетку с Рюриком просто оставили в офисе, который он снял. Как горшок с цветком. Саша даже представить себе такое не мог. Ему позвонил охранник и сказал, что жалуются люди из соседнего помещения. Кто-то целый день кричит. Он даже не поверил. Кто может кричать в пустом офисе? Приехал туда и обнаружил попугая.

Отец, не отрывая глаз от Иры, накладывал себе салат.

— Саша позвонил, конечно, человеку, снимавшему офис до него, но тот сказал, что попугай не его. Проблема была в том, что за то время, пока Рюрик сидел в одиночестве, он, видимо, сошел с ума. Или всегда был сумасшедший. Этого уже никогда не узнать. В офисе его держать было невозможно, ты же видела, — Ира посмотрела на Марту, и Марта кивнула, — как он реагирует на посторонних людей.

— И вы взяли его домой?

— А что было делать? — Ира вздохнула. — Я пробовала продать его, отдать в добрые руки, но никто не заинтересовался... Никакого контакта у него с людьми нет... Ветеринар сказал, что он дикий. У него нет на лапе кольца. Это значит, что его поймали уже взрослым и привезли в Россию. Естественно, контрабандой... Еще он сказал, что попугаю двадцать лет.

— Двадцать? — поразился отец.

— А живут они до семидесяти. Известны случаи, что и до девяноста. Кто будет мясо с картошкой?..

***

После обеда они вчетвером пошли гулять в парк. Почему-то прогулка затянулась на пять часов. Отец и Ира вели себя странно, словно изображали мужчину и женщину, которыми никогда не являлись и которых толком даже не знали. У отца не было привычки подолгу гулять с Мартой в парках, обычно она гуляла со Светкой, да и то прогулка всегда была подчинена какой-то цели вроде похода в магазин или в парикмахерскую. Нервозность, которая охватила Яшу (он беспрестанно оглядывался по сторонам, будто они совершали что-то незаконное и в любой момент их могли поймать), позволила Марте заключить, что он тоже не понимает сути происходящего.

Сначала они долго шли в духоте, по пыльным тропинкам, сандалии и ноги у всех почернели от грязи. Потом Ира с отцом сели на траву, а Марте с Яшей было предложено поиграть. Как и во что они должны были играть на поляне с вытоптанной, бурой травой, они не знали, поэтому нелепо слонялись вокруг родителей, периодически принимаясь канючить, жаловаться на жажду и вяло скандалить, пока их не отгоняли. Яша предложил драться на палках, будто они солдаты. Ира с отцом не обращали на них внимания, по-прежнему сидя на траве и о чем-то тихо разговаривая. Немного подравшись с Яшей, Марта в изнеможении плюхнулась на землю; она вспотела, кожа была горячей и липкой, в ушах звенело. Яшу кто-то укусил, и он яростно чесался. Интернета на поляне не было, поэтому телефоны не могли перенести их в мир безудержного веселья.

— Хочешь кое-что послушаем? — спросил Яша.

Марта была согласна на что угодно, поэтому полезла за ним в кусты, где он, предварительно убедившись, что никто за ними не наблюдает, негромко завел на своем айфоне «Хорста Весселя».

Забарабанила бодрая дробь марша, от которой возникало ощущение чистой весенней улицы после дождя, потом грянуло «ди фанне хох». Марта не понимала ни слова, Яша тихо переводил, наклонившись к ней так близко, что она чувствовала его горячее кислое дыхание. Мучение этого странного, непонятного и тревожного дня вдруг исчезло, волосами Марты играл свежий ветерок Берлина, покорившегося коричневым батальонам, участники которых маршировали, сомкнув шеренги, живые и мертвые, — маршировали в виде духов, как выразился Яша.

В кустах загаженного парка на Ленинском проспекте Яша и Марта внимали надежде, прекрасно зная, куда она в итоге привела, и от этого знания в сочетании с ясной архитектурой марша их сердца смягчались. В запрещенной песне, прославляющей смерть и преступление, звучала сама жизнь. Которая вдруг позволила мальчику и девочке, чья судьба решалась на поляне в нескольких десятках метров от них, но они об этом не знали, почувствовать себя не детьми, а людьми, солдатами бесконечной армии, марширующей в могилу с надеждой. Они ничего не сказали друг другу, но этот день, жару, кусты и музыку, льющуюся из динамика айфона, каждый из них запомнил навсегда.

Вечером в машине отец сказал Марте, что Светка больше не будет ее няней. И больше не будет у них жить. Марта молчала, это продолжалось довольно долго. Отец обернулся, когда машина стояла на светофоре, и спросил:

— Ты ничего не скажешь?

— Я больше никогда не увижу Свету? — спросила Марта.

Ей казалось, что она опускается на дно, что вода давит на нее с огромной силой и ее внутренние органы срываются со своих мест и поднимаются вверх, к горлу, как пончики из раскаленного масла.

— Нет, — сказал отец.

— А если... если я буду скучать?

— Попроси у нее фотографию на память.

***

Марта боялась, что расплачется, но слез не было. В тот день она стала свидетелем того, как отец принимает решения. Светка звонила ему пару дней, но он не подходил к телефону, а потом, разозлившись, просто заблокировал ее. Она стала звонить на домашний, и он его тоже отключил. Тогда она пришла, и Марта уже почти открыла ей дверь, но отец вытолкал Светку на лестницу и сказал, чтобы она ждала его на улице. Марта не знала, о чем они говорили, но больше Светка не появлялась. На вопросы, где Светка теперь живет, где работает и работает ли вообще, Марта получала столь же противоречивые ответы, как о собственной матери.

Светка то возвращалась в Орел к родителям, то выходила замуж. Марта раза два звонила ей, но номер не обслуживался.

Ира согласилась присматривать за Мартой, пока отец не найдет другую няню. Она утверждала, что ей так легче, и это было правдой — Марта и Яша подружились за двадцать один день в Порту, а «Хорст Вессель» сплотил их окончательно.

После пятичасовой прогулки в парке между ними возникло некое пространство, поле, где они больше не боялись взаимного осмеяния и прощали друг другу глупость, мелочную злобу, хвастовство. В пыльных кустах, где решалась их судьба, они узнали, что смертны, но это знание не повергло их в отчаяние, напротив, они словно поклялись стать свидетелями жизни друг друга, и каждый знал, что будет маршировать в виде духа рядом с другим, если его жизнь оборвется раньше.

Ира не замечала ничего, что происходило вокруг, словно отложив жизнь на время и погрузившись в то, что происходило внутри нее самой. Она стремительно худела. Выбиралась из жира, как пленник из тюрьмы, медленно ползущий по сделанному им подкопу. Ее тело и лицо становились другими, чужими, и мир квартиры на Ленинском не узнавал новую Иру, сопротивлялся ей и пытался мстить. Сковородки и кастрюли обжигали ей руки, с потолка сыпалась штукатурка, падали картины, которые она хотела просто поправить, цветы в горшках сохли, словно объявили голодовку, апофеозом стала кафельная плитка в ванной, которая обрушилась на Иру, когда та принимала душ, и она вылезла из-под обломков порезанная, обсыпанная цементной пудрой. Ира рыдала, сидя на полу в ванной, а Яша с Мартой стояли под дверью, ошарашенно глядя друг на друга, и Яша раз сорок спросил:

— Мам, а что упало? Мам?

— Стена упала, — отвечала Ира из-за двери, — и я не могу так больше жить.

В последний летний месяц две тысячи одиннадцатого года Марта практически не видела отца, она не знала, чем он занимается, и не задавала вопросов — ее устраивало, что каждое утро он отвозит ее к Яше, и в глубине души она боялась, что он прекратит делать это так же внезапно, как начал.

Однажды, когда она стояла возле клетки Рюрика с шайбой вареной кукурузы, ей позвонила Светка.

— Как ты, малыш? — спросила она таким голосом, будто плакала или вот-вот заплачет.

— Хорошо! — сказала Марта.

Рюрик не вопил при появлении Марты уже третий день. Сейчас он сидел в дальнем углу клетки и жадно смотрел на кукурузу.

— Малыш, — всхлипнула Светка, — я так скучаю по тебе... Может, ты скажешь папе, что тоже по мне скучаешь? Кстати, где ты?

Марте пришлось, запинаясь, рассказать, что она у Яши в гостях. Светка молчала, и Марта тоже молчала, не зная, что говорить.

— Что ты сейчас делаешь? — наконец произнесла Светка.

— Я кормлю попугая.

Светка охнула, как будто Марта ударила ее в солнечное сплетение, а потом сообщила:

— А мне вот нечего есть!

Это знание давило на Марту, неподвижно стоявшую около клетки в бывшей кладовке. Из коридора донесся крик Яши:

— Марта!

Она вздрогнула, посмотрела на попугая и положила кукурузу в кормушку. Когда она подошла к двери, Рюрик, возмущенно заорав, выкинул кукурузу на пол.

Марта обернулась — попугай стоял посреди клетки, сузив глаза и наклонив голову вперед, как спринтер на старте. Марта подняла кукурузу и снова положила в кормушку. Рюрик тут же захватил шайбу лапой и принялся выклевывать зерна.

— Молодец, Рюрик! — сказала Марта и двинулась к двери.

На этот раз кукуруза угодила ей в спину. Попугай распластался по передней стенке клетки и яростно грыз прутья. Марта снова подняла кукурузу и снова положила в кормушку.

Рюрик начал есть в присущей ему манере, теперь, правда, производя своего рода воркование.

— Ты хочешь, чтобы я была с тобой, пока ты ешь? — догадалась Марта.

Попугай вдруг ринулся вперед и требовательно просунул клюв между прутьями. Поколебавшись несколько секунд (детка, я умоляю, не прикасайся к клетке, он может откусить палец!), Марта протянула руку и осторожно коснулась гладкой, теплой поверхности клюва жако.

Это был несравненный, невероятный, совершенный в своей красоте и практичности клюв. Он был миром, тайная дверь в который открывалась кукурузным початком, и хотя выглядело это совершенство просто, на самом деле не существовало ничего сложнее, умнее и тоньше этого механизма.

В день, когда двадцатилетний попугай Рюрик, пойманный, привезенный контрабандой, но не сломленный рабством, дал Марте погладить свой клюв, он держал в нем ключ ко всем дверям.

Попугай жмурил свои круглые лимонные глаза, а она шептала:

— Рюрик — хороший мальчик, очень хорошая птичка.

После этого случая попугай начинал бушевать в тот самый миг, когда он слышал (а слышал он хорошо), что Марта пришла. Он вопил горько и яростно, пока она не появлялась в его комнате, и все попытки оставить его сопровождались таким же криком.

***

Марта шла вдоль ручья, углубляясь в лесной заказник, и ей чудилось, будто она до сих пор слышит этот крик.

Жажда становилась нестерпимой, как и жара. Перед глазами то и дело темнело, каждое движение давалось Марте с трудом.

Она вытащила из рюкзака бутылку и выпила всю воду.

Откуда-то из самого ее нутра поднялся кашель. Он сотрясал ее внутренности, скручивал ее, как веревку, выжимал, точно мокрую простыню.

Резь в животе вспыхнула так внезапно, что Марта едва успела снять штаны.

Из нее вышел вонючий черный сок. Она боялась, что потеряет сознание, упадет в собственное дерьмо, поэтому уперлась руками в землю и задрала вверх подбородок, как учили на уроках физкультуры.

Когда спазм прошел, Марте удалось, опираясь на дерево, выпрямиться и застегнуть ставшие совсем свободными джинсы. Хватаясь за растущие на склоне кусты и молодые березы, она спустилась к ручью и умылась. Стало немного лучше. Марта вернулась за оставленным наверху рюкзаком, наполнила бутылку водой через рубашку и напилась. Потом подобрала крепкую толстую палку (посох, как у пилигрима) и, опираясь на нее, побрела дальше.

Сегодня ее ни разу не стошнило, и это могло означать только одно: ее организм привык к воде из ручья, больше вреда, чем она уже нанесла, она нанести не может. Вот только на одной воде она вряд ли долго продержится, нужно найти еду. Грибы, ягоды, заячью капустку — все подойдет.

Марта решила сделать небольшую петлю — углубиться на несколько сотен метров в лес и потом снова вернуться к ручью. Правая рука беспокоила ее все сильнее, боль из запястья ползла вверх, к локтю, под кожей словно тикала бомба. Марта раздвигала палкой заросли, продиралась через колтуны веток и вдруг прямо под ногами увидела подорожник. Листья мясистые, как высунутые зеленые языки. Марта затаила дыхание.

У нее кружилась голова, от передвижения по лесу сил почти не осталось. Медленно, осторожно, чтобы не потревожить ни руку, ни ногу, она опустилась на колени и начала рвать подорожник. Она помнила, что он останавливает кровь и снимает отеки. Память наконец-то сжалилась над ней, явив аптечные полки, возле которых она никогда не останавливалась. На полках стояли коробочки с названиями “кора дуба”, “корень лопуха”.

С дубами тут никакой напряженки нет.

Марта продвинулась еще чуть глубже в лес и с помощью зубной щетки, валявшейся на дне рюкзака, отколупала от ствола огромного дерева черную чешую. Может, если подержать немного этой коры в бутылке, получится настой?

Марту ждал еще один сюрприз: в боковом кармане рюкзака, куда она решила ссыпать дубовую кору, обнаружилась зажигалка, которая, как она думала, давно потерялась.

Вот это удача!

Марта даже улыбнулась, от чего кожа на виске, прямо над левым глазом, натянулась, и из-под корки потек гной, смешанный с кровью. Ее этим уже было не испугать, она стерла гной ладонью, поднялась на ноги и побрела дальше. Вскоре на пути попалось семейство крошечных, только вылупившихся из земли сыроежек, и она собрала их все до единой. Ей так хотелось есть, что она даже не чувствовала боли.

Со всей своей добычей Марта вернулась к ручью и снова пошла вдоль него, подбадривая себя картинками нанизанных на палочку и поджаренных на костре сыроежек. Она разговаривала с собой, как с непослушным ребенком, она сулила себе грибную награду в конце пути, но сначала путь надо пройти.

Еще немного, пока солнце не сядет.

Ручей все расширялся, берега его разваливались, словно руки, смертельно уставшие нести тяжесть, становились все более пологими, лес подступал к воде все ближе, под ногами хлюпало.

— Я больше не могу. 

***

Хорошо, милая, хорошо, моя девочка. Положи вот здесь рюкзак, давай соберем сухих веток, вот эта пожухлая трава нам тоже сгодится, надо развести костер, и, пока огонь будет танцевать, мы совершим ревизию имущества. Ален Роб-Грийе сослужит нам добрую службу — мы выдернем из него пару страниц на растопку. Ну вот. Так лучше. Марта держит правой рукой гибкую ивовую веточку, а левой нанизывает на нее сыроежки. Рядом лежит рюкзак, а перед ним все ее богатства: книга, сарафан с открытой спиной, два носка, помада оттенка «матовый шоколад», упаковка тампонов «Котекс» и гель-антисептик с экстрактом розы — «Ваши руки пахнут розами, где бы вы ни находились». Но до геля очередь еще дойдет, а пока Марта вынимает ивовый прутик из костра и жадно, обжигаясь, поедает грибы. Скрученный узлом желудок расправляется и урчит, как блаженный кот. Марта рыгает и чувствует неодолимое желание прилечь.

Сейчас приляжешь, детка, но пока ты еще хоть что-то соображаешь, давай-ка обработаем гелем-антисептиком твою ступню, проткнутую сучком, и дырку у тебя над глазом. Правую руку обрабатывать бессмысленно, она не ранена. В левый носок напихаем подорожника и натянем его, а вот сарафан придется нам пустить на тряпки. Рви его, не бойся. Вот этим лоскутом мы примотаем подорожник к твоей бедной руке, а этим обвяжем голову.

Не знаю, поможет или нет, но хуже-то точно не будет, правда?..

Ложись, детка, рядом с гаснущим костром, еще несколько часов здесь будет тепло, подложи под голову остатки сарафана и спи.

Тебе надо отдохнуть, потому что завтра будет еще тяжелее.