Журналистка «Новой газеты» рассказала о том, как под видом тренингов личностного роста скрываются секты

Спустя семь часов фейсбук заблокировал пост Костюченко за нарушение норм соцсети, но сайт Best Today и The Insider поделились историей журналистки со своими читателями. Вместе с историей Костюченко The Insider также опубликовал рассказ участника бизнес-тренинга «Лидерская программа» 2014 года Евгения Тарасова, который тоже попал в секту. «Сноб» публикует полный текст истории Костюченко ниже.

***

«Мне был 21 год, я была корреспондентом самой любимой газеты, бесстрашной красоточкой, выпускницей (почти) журфака МГУ, влюбленной в самую красивую девушку земли, занозой в жопе, честно верящей, что весь мир для нее. Счастье было моим обычным состоянием, как дышать. Я просыпалась в общаге и первые минуты лежала, улыбаясь. Я обожала жить. Я была очень сильной.

Потом началась череда неприятностей — любовь оказалась невзаимной, из-за дебильного острого панкреатита защита диплома прошла мимо меня, любимая газета, пока я лежала в больнице, отдала большую тему, о которой я мечтала много лет, другой корреспондентке. Не то, что мир рухнул, но так сказать помрачнел. Но я все еще была красоточкой и занозой в жопе, поэтому я решила дать good fight to all circumstances и завоевать свое счастье обратно.

Случай подвернулся скоро. Моя приятельница попросила встретиться с британским журналистам — мол, есть предложение о коллаборации. Я пошла встречаться. Встречались в центре, в модном кафе. Журналист рассказал, что делал фильм о русской топ-модели, которая тупо и страшно покончила с собой. Налаженная жизнь, многомиллионные контракты, взаимная любовь, лофт на манхеттене. Из этого лофта она и вышла. Ни алкоголя, ни наркотиков, ни предсмертной записки.

Каким-то образом у журналиста оказалась распечатка ее телефонных звонков. Последний номер перед смертью был российский. Оказалось, какой-то мужик, тренер в центре личностного роста — знаете, такие конторы, научим уверенности в себе, поменяем жизнь, вот это все? Журналист начал копать вокруг центра и быстро обнаружил еще два самоубийства — одно завершенное (погибшей было в районе 25), одно неудачное — женщину спасли и она лежала в психушке. Он начал опрашивать бывших клиентов центра. И начало постепенно проясняться, что центр представляет собой секту.

Журналист немного ***** (нецензурное слово — прим. «Сноб») от этой истории. Раньше он делал документальные фильмы для тиви и не ожидал оказаться в таком замесе. Он попросил меня помочь найти кого-нибудь внутри секты, вероятно, новичков, на кого можно надень скрытую камеру, чтобы получить видеоматериал оттуда. Я тут же, прямо в кафе, объяснила ему, что если это действительно секта, то *** (нецензурное слово — прим. «Сноб») кого перевербуешь, а вешать технику на человека с поехавшей крышей — так себе занятие. И вызвалась сама. В обмен попросила поделиться уже собранными материалами. Мы запланировали, что материалы выйдут одновременно — фильм и текст.

Были ли у меня сомнения, что мне стоит это делать? Нет, никаких. Опасалась ли я за себя? Ну нет, конечно. Здоровая, скептическая кобыла, чего мне бояться? Я разделяла вот это общее счастливое убеждение, что секты, культы и вся эта ******* (нецензурное слово — прим. «Сноб») про обработку сознания действует либо на очень слабых людей, либо на людей, жаждущих чуда. Но не на журналистов же! 

Более того — я ничего не сказала редакции. Во-первых, я, честно говоря, сомневалась, что это секта. Ну как может тренинговый центр в центре Москвы быть сектой? Секта — это когда немытые волосатые люди молятся каким-то богам, а тут личностный рост, карьерная успешность. «Разводят лохов на бабки, вот и все», — вот моя главная мысль. Не подтвердится, и че тогда? Во-вторых, могло не получиться — меня тупо могли выгуглить еще на этапе подачи документов. И че тогда опять же? В-третьих, мне было приятно представлять, как я приношу такой крутой материал с международной коллаборацией — внезапно, и все такие — вау, Лена, ***** (нецензурное слово — прим. «Сноб») себе ты сделала! И сразу понимают, какая я умная и прекрасная, и больше моих тем другим корреспонденткам не отдают.

В самый последний момент — уже буквально перед тем, как я шла на тренинги — мы взяли в проект психолога. И причин для этого было две — во-первых, диалог смотрится круче говорящей головы в кадре, и журналисту, который делал фильм, было важно качество картинки. Во-вторых, сама психолог была невероятная красотка — рыжая, кудрявая, с зелеными глазами. Тренинг шел пять дней, по плану после каждого дня тренинга мы должны были встречаться в красивом кабинете и обсуждать, че как. К моему счастью, как это уже потом оказалось, она действительно имела опыт работы с сектантами. Это по факту меня и спасло.

Сходила в их офис, занесла баблишка за вход — 17, кажется, тысяч. В назначенный день я поехала на ВДНХ — ребята снимали там целый павильон. На входе в зал — такой, по типу ДК — стоят молодые ребята и хором, бодрыми голосами орут на входящих — «сумки в сторону, занимайте первые места!» Сели. Окна плотно завешаны черными шторами, свет искусственный, на стенах — какие-то тупые схемы по достижению цели. Обстановочка. Выходит тренер — какой-то плюгавый мужик с дебильной прической, начинает че-то затирать. Между делом рассказывает, что бывают слабые люди, которые ***** (нецензурное слово — прим. «Сноб») проходят его гениальный тренинг — и с ними всякое нехорошее потом случается. Требует от нас принять правила, каждый раз вставая. Одно из правил, например, было не курить. Я встаю и думаю — хаха, ну конечно, так я и брошу ради тебя, чувак) Другое правило было ни с кем не обсуждать содержание тренинга — потому что в будущем эти люди, возможно, тоже заходят радикально улучшить свою жизнь, а все, подход не сработает. Какого-то парня, который не хотел принимать очередное правило, грубо выгнали из зала и запретили приходить опять. «Ого, — думаю. — Надо вести себя как все, не палиться, а то реально выгонят и прощай проект!» Сам мужик меня бесил. Он рисовал какие-то схемки на доске, не имеющие смысла, рассказывал древние анекдоты, периодически поднимал кого-то из зала и начинал унижать. Просто властненький дебил, жалкий такой. Я хорошо запомнила это отношение.

Потом был короткий перерыв на поесть. Хотелось курить, но *** (нецензурное слово — прим. «Сноб») покуришь, выгонят. Отдыхать было нельзя. Все пили водичку из кулеров и обсуждали с наставниками — ребятами из тренингов, прикрепленными к каждой группе (нас разбили на группы в пять человек, в «команды»), свои впечатления. Я старалась не палиться со своими мнениями, но другие ребята из моей команды честно сказали, что это какая-то чушь и они не понимают, за что занесли бабки. Наша наставница улыбалась, кивала и говорила, что это только первые несколько часов, что мы должны продолжать работать. 

После обеда мне очень захотелось спать — и я буквально клевала носом, периодически подскакивая от ора чувака. Я чувствовала такое отупение — и списывала это на то, что ну невозможно слушать белиберду шесть часов подряд. Сам тренинговый день, кстати, шел 12 часов — и еще в дорогу давали домашку, которую надо было сделать до следующего утра. Короче, после 12 часов воплей и бессмысленных разговоров я вышла никакая. Меня встречала Аня. «Не секта, — говорю. — Какая-то ***** (нецензурное слово — прим. «Сноб»), не будет проекта. Тупо потратила день». Мы шли к выходу с ВДНХ, чтобы поймать машину и ехать к психологу обсуждать. Через 15 минут Аня сказала: Лен, у тебя сигареты кончились? Я: мммм, нет. Она: а почему ты не куришь? Ты же целый день не курила?

И вот тут наступает поворотный момент истории. Я часто его вспоминаю. Я могла подумать и сказать: со мной происходит что-то не то. Я не знаю, что, но это ненормально. Это опаснее, чем я думала, мне не стоит продолжать игру, о которой я ничего не знаю. Но я так не сказала. Потому что я же всесильная, бесстрашная красоточка, у которой все всегда получается.

Мы посмеялись, я покурила, рывком пободрев, поехали к психологу. Ее очень насторожила моя сонливость после обеда. Про то, что я забыла курить, я даже не упомянула. Но обсуждать было толком нечего — толпа растерянных людей, тупой орущий тренер, короткие перерывы, схемки без смысла, «правила».

А дальше то, обо что я всегда спотыкаюсь, пересказывая всю херню. Я помню время до обеда — были какие-то упражнения на то, чтобы говорить друг другу правду, оценивать друг друга и говорить это в лицо. Я помню обед — в нашей группе из 5 человек была Марьяна, журналистка с музыкального телеканала, красивая взрослая девица. Она сказала, что ее бесит тренинг, что ей ничего не дают эти упражнения — а обращение тренера унизительно. Я помню внезапное раздражение после ее слов — как она смеет так говорить, демотивировать остальных? Я удивилась этим мыслям и этому раздражению. Потом из зала заорали, что перерыв закончен, и я, дожевывая булку, поплелась садиться. Что было дальше — Я НЕ ПОМНЮ. Я НЕ ПОМНЮ. Мне очень страшно до сих пор, но я не помню. 

Хвостик этого дня и следующие два — сплошная чернота. Я помню отрывки. Помню, что я лежу на полу зала и плачу — и плачут рядом. Помню, что была игра — красное-черное — и я знала правильный ответ, но не смогла переубедить команду. Тренер сказал мне: ты боишься ответственности, тебе важно быть правой внутри, а неуспех остальных тебя не волнует, ты ужасный человек. Я разрыдалась. Я помню чужие слова в моем рту — я очень чувствительна к речи, очень хорошо чувствую ее ткань — и во время одного из перерывов в середине своей фразы я замолчала: потому что я говорила не свои слова. Я помню ледяной ужас от этого — но дальше опять провал. Я помню, как Марьяна на третий день встала и сказала — мне очень стыдно, что я жила в отрицании, теперь я вижу истину про себя и про мир, спасибо вам. Она была предпоследней, кого накрыло. Последним был мужик-армянин, лет сорока, с плохим русским. Вообще в зале были 50 человек, совершенно разные — офисные сотрудники, богема, люди со своими бизнесами, домохозяйки, несколько инженеров — и к вечеру третьего дня накрыло всех. Такое прекрасное и болезненное чувство единства. Я помню, что их всех очень любила. И что на третий день я сижу на стуле и думаю — надо встать и сказать, что у меня скрытая камера между сиськами. Стыдно врать таким замечательным людям. Я должна встать и сказать: я журналист. Я пришла разоблачать вас, но сейчас я вижу, что вы меняете мир к лучшему. Они простят меня. И я не встала — не потому, что боялась за судьбу проекта. А потому, что боялась, что меня выгонят. И я не узнаю, что дальше, не стану сильной, не изменюсь сама.

На четвертый вечер в кабинете психолога я доказывала ей и журналисту, что мы все неправильно поняли. Что эти люди дают в руки инструмент, с помощью которого можно изменить свою жизнь и помочь другим. А те, которые самоубиваются — слабые, застрявшие в своей прежней жалкой жизни. Аня смотрела с ужасом. Я чувствовала себя правой, просто окутанной правотой. Глубоко под этим чувством была настоящая я, которая, скорчившись, орала от ужаса. Я несла эту чушь полтора часа — а потом у меня потекли слезы. И я продолжала говорить и улыбаться.

И психолог сказала — на пятый день ее отпускать нельзя, я ее не вытащу, это уже ****** (нецензурное слово — прим. «Сноб») далеко зашло. 

И на пятый день — заключительный день тренинга — я сидела в монтажке с журналистом и вяло думала, как бы мне улизнуть. Потому что на пятом дне обещали дать новые жизненные ориентиры вместо старых — а мне бы такие очень пригодились. Мне было очень стыдно подводить ребят — там делали такую штуку про взаимную ответственность, ставили в пары и объясняли, что если один уходит с тренинга, уходит и его партнер. Моим партнером был парень-топ-менеджер лет 35, такой стеснительный бровастый красавец — и мне было очень грустно, что из-за меня он лишится очень важных знаний.

Через 15 минут после начала тренинга мне начала звонить моя куратор. Журналист взял трубку и сказал, что если она еще раз наберет этот номер, что если вообще кто-то из их ****** (нецензурное слово — прим. «Сноб») конторы наберет этот номер, к ним придут менты и прокуратура. Потом уже я сама не брала трубки.

Через неделю мне стало легче. Я слушала объяснения психолога про транс как уязвимое состояние мозга в момент перегрузки информацией и кивала. Ну да, вот такая ***** (нецензурное слово — прим. «Сноб»), ну окей, случилось. Ко второй неделе я обнаружила, что ничего из того, что меня радовало — работа, любимые книги, любимая музыка, прогулки, еда, секс, друзья, любимая — ничего из этого не вызывает ни одной эмоции. Все мои цели и мечты — то, ради чего я жила — обессмыслились. Я пожила неделю в абсолютной пустоте, как в скафандре. Потом туда начало заползать отчаяние и апатия. Отчаяния было все меньше, апатии — все больше.

Психолог прописала антидепрессанты, они не подошли — дикие побочки. Я перестала их пить.

Я помню, как я начала бояться темноты. Оставаться одна в квартире. Умереть во сне. Это были не мои страхи — я всю жизнь боялась одних ****** (нецензурное слово — прим. «Сноб») пауков, но они пришли и остались. Страхи множились — я помню, как не могла дойти до метро от съемной квартиры: мне казалось, что все прохожие смотрят на меня и чего-то хотят. Потом я перестала вставать с кровати. Аня водила меня в ванну мыться, приносила в постель еду, следила, чтобы я не забывала пить. Иногда я начинала плакать — но слезы лились как вода, не приносили ни облегчения, ни боли.

Я помню, как я впервые подумала — если доползти до окна, все кончится. Эта мысль была таким светом, спасительным островом. Она возвращалась. Но я уже ничего не хотела достаточно сильно, даже умереть, я была не способна на сверхусилие. Между мной и балконом было ровно три метра и одна дверь. Доползти до балкона сил не было, тело было ватным. Потом я сообразила, что наша квартира на пятом этаже и, если я выкинусь, я могу не умереть и все продолжится, только меня положат в психушку. О психушке у меня было тогда представление, что там лежат человеческие отбросы, попасть туда — хуже, чем умереть. Для того, чтобы умереть наверняка, мне нужно было подняться на девятый этаж. Но тоже не наверняка, ***** (нецензурное слово — прим. «Сноб») — прямо под окнами деревья, они могут смягчить падение. Значит, надо ехать и искать новостройки. Но это было невозможно, примерно как полет на луну. Когда отчаяние — его тень — возвращалась, я плакала от того, что не могу себя убить.

Случались дни, когда мне легчало. Тогда я, как заводной человечек, шла на работу. Работать я не могла — я открывала вордовский файл со старой статьей и типа читаю-пишу. Именно на работе у меня впервые случились слуховые галлюцинации, скучные и жуткие — мне казалось, что кто-то хлопает в ладоши. 

Однажды я сидела в планерочном зале и смотрела в стенку. Мимо меня прошла Вика Ивлева и что-то сказала в своей обычной манере, как-то зло пошутила. У меня потекли слезы. Я сидела как деревянный чурбан, ничего не чувствовала и не могла перестать плакать.

Мимо шел Соколов, замглавреда, которого вы все весело проклинаете сейчас. Он психиатр по образованию. Он постоял, посмотрел на меня. Взял за руку, завел в кабинет, посадил на стул. Посмотрел еще. И спросил: Лена, ты была в секте?

Понимаете. Если бы он спросил, как я себя чувствую, я бы сказала — хорошо. Потому что это был автоматический ответ. Если бы он спросил, почему я плачу, я бы сказала — меня обидела Ивлева. Если бы он спросил, все ли у меня в порядке в жизни, я бы сказала — да. Потому что я правда считала, что у меня все в порядке. Я жила в квартире, с девушкой, у меня была работа, у меня ничего не болело. Я просто слышала, чего нет, боялась темноты и взглядов людей и хотела перестать быть. Но он спросил очень конкретный вопрос, самый точный.

И я сказала: да, я была. Он спросил еще, я ответила. Я рассказала всю эту историю. И сказала, что мне очень жаль, но я не смогу написать статью, потому что я ничего не помню, а с техникой мы лажанули — видео почти нет, на аудио только шумы и мой голос. Он сказал: хорошо, про статью поговорим потом.

На следующий день меня вызвал Муратов. В кабинете сидел он, Соколов и мой редактор Нугзар Микеладзе — сейчас его нет в живых. Муратов начал очень мягко говорить, что они записали меня ко врачу. И завтра Лена Рачева меня туда проводит. И я, в соплях, в слезах, со слуховыми галлюцинациями, с планом убить себя — я начала на них орать. Я орала: как вы смеете? Вы что, думаете, что я — сумасшедшая? Какое вы имеете право — думать обо мне так?

На следующий день Лена повела меня ко врачу. Это была Клиника неврозов на Шаболовке. Лена нервничала и шутила, мне было все равно. Мы посидели у регистратуры, потом меня пригласили в кабинет. Врач приемного отделения был очень уставшим, вымотанным мужиком лет 40. Он расспросил меня про секту и про мое состояние. Когда речь зашла про суицидальные мысли, он сказал — я этого не слышал, ты этого не говорила. Мы не госпитализируем сюда людей с суицидальными намерениями, у нас нет реанимации. 

Я сказала: В смысле — госпитализировать? Вы что, хотите положить меня в больницу?

Он сказал: Да, и немедленно. У тебя очень тяжелое состояние.

Я заплакала. Он спросил, почему я плачу. Я сказала, что я не хочу быть психом, потому что психи — ущербные слабые люди, а я не такая.

Я помню, как он побелел. Положил ручку на стол, несколько раз вдохнул и выдохнул. И сказал: Я работаю в психиатрии 15 лет. Мои пациенты — самые храбрые люди, которых я знаю. Им не на что опереться — даже на себя, но они ведут битву с болезнью каждый день — и побеждают, и я помогаю им побеждать. Ты не смеешь, не имеешь права так говорить о них.

Потом он успокоился. И сказал: Ты не слабая. Ты какая угодно, но ты не слабая. Потому что ты жива.

Меня госпитализировали. Я провела там 1,5 месяца — меня собрали по кусочкам обратно. Мой лечащий врач сейчас у меня в друзьях на фейсбуке — он может придти в комментарии, если захочет. С тех пор у меня еще три раза случались депрессивные эпизоды — депрессия возвращается в 60% случаев, к сожалению. Но я уже знала, что это и как с ней обходиться. Я знала, что я сильная, и что эта мразь меня не убьет. Что я в этой битве не одна.

Собрали ли меня до конца — наверное, нет. Часть меня не вернулась. Я хорошо ощущаю эти провалы внутри. Все, что я любила до этого, немного полустерто, скорее отпечаток, чем настоящее. Но с тех пор у меня было 10 лет жизни, хорошие 10 лет, и много другого любимого и значимого в нее пришло. 

Тот фильм — не вышел. Когда я выздоровела, моим самым страшным страхом стало то, что кто-то про это узнает. Потому что все, я не смогу работать, кто всерьез отнесется к девушке, которой мозги промыла секта и которая попала в психушку? ****** (нецензурное слово — прим. «Сноб») же. Я посмотрела исходники и запретила использовать все, где было мое лицо. Журналист написал статью. Тренинговый центр закрыли. Этот тренер открыл другой — и продолжает набирать людей.

Я никогда не написала эту историю. Потому что я боялась. Боялась за свою карьеру, за свою репутацию. Сейчас я повзрослела и понимаю, что карьера и репутация сами по себе ничего не стоят. Если ты не используешь их для того, чтобы делать то, во что веришь. Вчера, когда ко мне в комментарии приходили неуязвимые люди, которые смеялись над Олегом — выжившим парнем из групп смерти, над Мурсалиевой, которая тащит эту ****** (нецензурное слово — прим. «Сноб») тему под перекрестным огнем, над Соколовым, который продолжает долбить СК, надо мной, которая как дура разбиралась в международной практике и интервьюировала антропологов, вместо того чтобы присоединиться к ржущей тусовочке, над Мартыновым, который решил поговорить о том, где границы свободы и общего блага в этой истории (больше всего жутких комментариев получил он, ****** (нецензурное слово — прим. «Сноб»), люди, что с вами), я хорошо это поняла. Я хорошо это поняла, потому что сама была такой в 21 год, когда весело шла в секту с камерой между сисек — потому что нет ничего, что может сломать замечательную сильную меня, потому что я неуязвима. Неуязвимых нет».

Если у вас есть история, которой вы хотели бы поделиться, присылайте ее нам на электронный адрес: opinion@snob.ru.