Елена Зейферт: Греческий дух латинской буквы

Триста спартанцев

безголовый Леонид прибит к персидскому кораблю, голодна его 
нагота, черная похлебка в море кипит, луковая голова в рыбьих глазах, ты, 
кровь, и ты, чечевица, у вас одна глотка на двоих — алый ячменный хлеб.
Аполлон плюнул Кассандре в рот, плечи ее ах, нежны, желанны, в яркой 
радужке девы плывет голова спартанского царя, и яростно плывут феспийцы,
а за ними семьсот отрезанных языков. о фиванцы, крикните в четыреста 
глоток, четыреста алых глоток, и вам со дна моря ответит Лакедемон. 
изнеженный сын Дария, как украшено твое судно! тебе и здесь 
не отказал вкус, о высокий, высокий персидский царь. 
на мускулистых руках твоих, на шее и голове массивные золотые цепи, 
а на корме тело Леонида.
у тиары твоей огромные золотые львиные головы, у рубахи пурпурный цвет, 
а на плечах Фермопилы, печные кипящие горшки. 
египетский чешуйчатый панцирь на твоих ребрах, из жил самого сильного 
животного скручен твой лук в тридцать стрел, тридцать камней 
в твоей праще, а в руках длинный, длинный деревянный кол, и на нем голова 
Леонида, — 
заходится в жарком смехе шар твоего кадыка, и раб с бронзовым опахалом 
суетится у плеч твоих, о перс, великий потомок Кира, проклятый 
греческими богами.  

корабль Ксеркса от страха втягивает в себя киль, над морской водой 
солнечным заревом встает темя Спарты. 

Возвращение Одиссея

Итака, Итака, ты ли исчезла? ты ли не дождалась хозяина? твоя нищая почва 
полна останков, туман гложет тебя, пещера твоя раскрывает зев и ждет 
двенадцать треножников. 
берег Ионического моря не безлюден, с неба упала сетка. пастух тронул его, 
спящего, за плечо:
— кто ты? 
голос был женским.
— я с Крита, финикияне спасли меня, — открыл честные глаза путник, — 
понимаешь, друг, я убил сына Идоменея, и мне пришлось бежать на север… 
он говорил, говорил, женщина в одежде пастуха долго слушала его историю 
и наконец расхохоталась. 
— так ты критянин? сладкоголосый, но не умный Одиссей! 
маленькое вечернее солнце спряталось в ее смеющемся рту. 
конечно, это была Афина, 
ах, досада, сама Афина, 
он не сразу узнал ее и попробовал обхитрить хитрейшую из хитрых. 
Одиссей бросился перед богиней на колени. маленькие люди носили взад-
вперед камни, голубые переливчатые камни, словно глаза Пенелопы. сколько 
ее глаз вокруг, но все они, на спинах носильщиков, смотрят в небо. 
— ждет ли меня Пенелопа, о богиня?
— ждет, окруженная сотней женихов, — снова засмеялась Афина. 
— я привез драгоценности, богатые платья.
— спрячем эти дары феаков, спрячем твою молодость, спрячем твою страсть. 
женихи пьют твое вино и едят твоих коров, Одиссей. стань стариком и 
медленно бреди к своему дворцу. 
на сетчатке глаза его Телемах, окровавленный Телемах, вернувшийся из 
Спарты, в глотке растущее дыхание Пенелопы. 
в пиршественной зале возлежали за угощением женихи, и нищий старец 
Одиссей обошел их с протянутой рукой, моля об объедках. Антиной вскинул 
свою горделивую голову с золотыми висками и наградил чужеземца ударом 
скамейкой. — это самое вкусное из того, что я ел, — поблагодарил его бродяга, 
ибо, услышав удар, в залу вбежала Пенелопа. 
уже и сын узнал отца, и служанка, омывавшая ему ноги со шрамом на бедре, 
и только глаза Пенелопы, не узнавая мужа, смотрели в небо. всюду лежали 
голубые переливчатые камни. 
никто из женихов не мог согнуть могучий лук Одиссея, а нищий старец легко 
натянул тетиву и выстрелил в отверстия в двенадцати топорах. 
о избиение женихов, чьи лбы стали ловцами его стрел, о супружеский 
поцелуй Пенелопы, о ласточка Афина, зоркий справедливый хвост с вырезом 
на балке под потолком! 

Разграбленная Троя

морю больно, резок киль корабля Менелая, прожжена дорога к нему
для Елены. 
Вергилий, видишь, в грубых мешках несут к Дарданским 
воротам розовые плечи и кудри Елены, кто-то посадил ее, задыхающуюся, 
на закорки, кто-то вынул ее изогнутый кинжал из спины не дышащего 
Деифоба. почему ты молчишь об этом, Вергилий?

Менелай, как пес, с разбегу бросается на Елену, заточенный с двух сторон 
клинок между их щеками. 

никто и не вспомнит о Елене и Менелае. 

яркие глаза Кассандры в ваших 
глазницах, Вергилий и Аполлодор, ее ужас перед Малым Аяксом в ваших 
раздувшихся ноздрях. 

Τροία, Троя, как ты уместилась потом в зрачок фригийца, в пустой зрачок, 
неужели ты была крошечной, Троя? с городской стены твоей 
упал ребенок, осиротевшая Андромаха бежала к самому древнему лавру, 
туда, где на пороге собственного дворца был зарублен старый Приам. земля 
в этот миг поглотила Лаодику. 

горящая Троя с игольное ушко, она меньше Энея, со всей его семьей, 
сокровищами и украденными статуями богов. его берегут как крупную 
добычу, греки подарят его Риму, а Трою затопчут и сожгут их безумные 
солдаты и потом фригийцы, затопчут и сожгут невидимый город у Эгейского 
моря. 

черная собака-звезда скоро громко залает на брошенном раскаленном небе. 

* * *

лес не до самого Парнаса; фокейцы знают, жить у предгорий Парнаса — беда, 
растет одна колючка. 
тогда уж лучше взобраться на склоны. Аполлон и тот был пастухом 
у смертных, а люди поднимаются на Парнас, 
ради пастбищ. 
здесь даже щека у быка на полуоболе худая, и чеканка чужая. 
словом, нищая Лилея, да и Дельфы небогаты, 
хоть и сдавались персам без боя, мол, целее будут 
святыни — ах, да, ведь персы непобедимы, а жречество всегда право, 
предать или продать 
греческую идею не пытались, а руки, руки 
в крови бескровной жертвы.
посмел ли Геродот додумать хоть слово пифии, 
просил ли в Фокиде угощенья — 
история медовее легенды, где бы та ни рождалась — 
на носке или каблуке Апеннин, в Македонии или Афинах,
да и в Дельфах без подкупа не дослышишь, 
громко шумят кастальская вода и лавры. 

* * *

Береника, один изящный шаг назад, и ты уже никогда не увидишь 
(так оно и вышло) 
шествие живых трофеев римлян — 
жители Вечного города принарядились сегодня как один, и перед ними 
выступают могучие легионеры, а за серпоносными колесницами
идут повстанцы Иудеи, 
вернее, те из них, что выжили, 
но и их очень много, 
изнуренные раненые несут на себе полумертвых, 
солнце кипит в их лохмотьях — 
будущие строители Колизея, будущие гладиаторы 
входят в Рим. 

или только ты, царица Иудеи, увидела бы их такими? 
а на самом деле Тит выбрал самых рослых и сильных побежденных
для своей триумфальной процессии. 

босая, остриженная под бритву, 
ты, конечно, попросишь Тита об их пощаде, 
но волосы твои уже завивают горячими щипцами и укладывают 
крупными локонами надо лбом, 
и лучшие портнихи Рима шьют тебе платья из дикого, косского шелка — 
правнучка Ирода вот-вот станет августой, ты или парящая над тобой 
Клеопатра, и все трое бывших мужей твоих станут 
правителями Римской империи, и брат твой Ирод Агриппа, 
и твои сыновья. 
Береника — знатная невеста, юная, целомудренная еврейка, –
шепчут римские женщины, 
пряча в обе ладони рот.
ведь Тит вырвал язык киника, осквернивший его возлюбленную, –
из отрубленной головы. 

он и рад был бы усмирить в Иерусалиме своих свирепых солдат, 
вспарывавших животы иудеев — а вдруг те проглотили золотые монеты.

но оставшимся в живых хуже — 
потешать толпу в амфитеатре. сколько пленников погибло 
только на спектакле в Бейруте! Тит и сам выходил на арену, 
бросая на песок 
сожженную Храмовую гору, Антониеву цитадель — 
и изгнанную из Рима Беренику. 

* * *

колхи,
внутри меня 
красное дерево Мермера¹, плавают его детские пальцы, размокший лен
глаза его всегда открыты от ужаса 
у львицы было лицо его матери зубы дракона

между Колхидой и Иолком — высокое тело корабля
Арг смущался взгляда Афины. священные сосны 
врастали в чертеж на песке.
— Арг, Аргей! — кричали ему. — корма уже говорит? 
— да, — отвечал он.
седые волосы падали ему на глаза. 
— она уже видит? 
— она видит все.

Арго рассказывал Ясону о его будущих снах. 

Геракл тоже недавно убил своих детей. 

греки
легко 
бросают слабых младенцев умирать. это не редкость ни в Фессалии, 
ни в Магнесии. детям не сразу дают имена — 
смерть не видит 
безымянных. 

— почему ты в одной сандалии, Ясон, в одной мокрой сандалии, Ясон? 
— так просит спина моего взмокшего коня.
— у тебя нет коня, герой. 
за спиной морехода ржет огромный конь из брызг. 
— остерегайся человека в одной сандалии. 
самого себя, Ясон.

камень Мермер —
якорь Арго.

¹ Мермер — один из сыновей Ясона и Медеи, которого вместе с его братом убила Медея (по другой версии, разорвала львица), отомстив мужу за измену.

Федра

он в тот день пришел священной дорогой в Элевсин, попал в самую гущу 
праздника, на факельное шествие. Федра сразу увидела его, юный мужчина 
медленно ступал в окрашенном в черный цвет льне, голова была увенчана 
крупными сиреневыми цветами. серый взгляд его, выпуклые веки, 
опущенные плечи, что поразило тебя, Федра? «восхитительно резок» — 
ахнула она с сердечной коликой. Ипполит, руки твои хороши. она 
замечталась увидеть пасынка на утро на атлетических играх, но юноша 
вздрогнул, пожал руку Тесея и ушел в Афины, мол, отец, извини, у меня дела 
в Афинах. «обычно его не дозовешься к нам в гости, а сегодня смотри, 
с какой прытью он удалился в Афины. какие у него могут быть там дела, ведь 
я подарил ему трон в Трезене» — поделился Тесей с женой. «там у него 
женщина» — подумала про себя Федра и в тот вечер отказалась от еды. совсем 
недавно Ипполит был мальчишкой, подростком, мечтавшим построить храм 
Артемиде Ликейской, Тесей тогда согласился, храм вырос, отец вместе с 
Ипполитом посадил дерево у этого храма в Трезене, а Федра хохотала — все 
мальчики любят Афродиту, а старший сын Тесея, глядите-ка, противник 
любви, охотник за девой-охотницей, бок о бок здесь храм и театр, слева 
держатся за животы от смеха зрители, справа прорицают пышногрудые 
жрицы. Ипполит тогда с почтением выслушал мачеху, не смея вслух 
перечить, и поэтому сейчас, вернувшись из Афин в Трезен, был крайне 
удивлен ее письму. Федра рассказывала пасынку, что пожертвовала для 
Артемиды два дорогих деревянных изваяния с Крита, стала страстной 
поклонницей охоты и предлагает Ипполиту уединиться с ней в роскошном 
лесном домике для утех, о которых, конечно, никто не узнает. в письме была 
украшенная сапфирами заколка и несколько миртовых листьев, исколотых ее 
острием. он хотел тут же броситься в Афины, обвинить мачеху в дерзости и 
вероломстве, но в доме его как раз ждали гостей, яркого нового драматурга, 
еще одну жилу для театра у храма. Ипполит встретил гостя, тот с порога 
начал сыпать сюжетами, и в одном из них все зависело от Посейдона, а 
вернее от зверя, посланного им вслед за юным возничим, трагик не знал 
точно, будет ли этот зверь белый бык, изрыгающий воду, или тюлень, но 
волна там целиком накрыла Молурийские скалы, трагик знал, как изобразить 
это на сцене, возничий был ловок и его колесница не упала с узкого моста в 
пропасть, он бы точно спасся, если бы не олива, скрученная пустоплодная 
олива, в ней запутались его вожжи, и лошади понесли колесничего по 
камням и волокли его, вскоре уже неживого. «а зверь ведь тотчас исчез?» — 
будто словно что-то вспомнив, спросил Ипполит Софокла. они взглянули 
друг на друга, в глазах спросившего была серая тяжесть, сколько раз он уже 
умирал и снова рождался. из окна дворца, в которое заглянул, чтобы отвести 
взгляд, Софокл, было видно, как в храм вошли две девушки в свадебных 
платьях, в руках они несли свои отрезанные волосы. «эти невесты жертвуют 
тебе свои локоны. и давно здесь такой обычай?» — спросил Софокл, озираясь 
по сторонам в поисках хозяина дома. Ипполита нигде не было, белобородый 
старец сидел за гостеприимным столом, за окном ржали двенадцать белых 
лошадей.