Полина Барскова: Тбилиси-Письмо

F.

Казалось, я вошел невидимкой. 

Пушкин

1. Город при первой встрече представляется тебе идеальным, но идеальными в этот момент являются лишь ваши отношения : идеально лишенными глубины, — глубины времени, памяти, соединения собственно города и личности наблюдателя, твоей личности.

2. Ты еще этому городу никто, хотя сосед по временно твоей квартире уже и заметил, что у тебя такой вид, как будто ты могла бывать тут раньше.

Могла бы, но не бывала, все в тебя еще приготовлено, открыто для первого взгляда, не сфокусированного, фрагментированного, случайного: ведь ты не знаешь еще, куда смотреть и смотришь повсюду. Город является поверхностью, по которой твой взгляд разливается как теплое масло.

Вот в сферу взгляда попадает невероятных размеров инжирина (или, прямо скажем, фига) у невероятных размеров суровой торговки. Вообще женщины здесь суровы и горячи одновременно, каждая из них словно ожившая статуя Грузии-матери, грузно и грозно нависшая над городом — Командор в черном платье. Великанша приказывает тебе немедленно зайти в ближайший двор и там вымыть плод перед разламыванием и пожиранием. Она сразу разгадала твою необузданность. 

Вот крона дерева, пропитанная насквозь фонарем. Свет сейчас начнет капатъ с дерева во тьму.

Около временно своей двери вы с дочерью замечаете полдюжины котят с невнятным комплектом взрослых: кто в этом трайбе приходится кем кому, понять невозможно.
Они постоянно движутся между машинами во дворе, иногда срабатывает сигнализация, и кошачья стайка перетекает в смятении к следующей машине: 
похоже на dance macabre из «Фантазии» Диснея.
Кто-то охотится за тенью на стене или за комком помета или за перышком.
Кто-то теребит братца за хвост.
Кто-то, походя, успевает пососать сосок взрослой кошки: возможно его, а возможно и вполне чужой матери.
Иногда они внезапно замирают, как неловкая скульптурная группа, как живая картина, чтобы тут же рассыпаться вновь.

3. Привыкание к чужому городу.
Так я привыкла к чужому языку:
присвоила его ровно настолько, чтобы не теряться в нем совсем уж жалко.
Это отношение не имеет ничего общего с отношением собственника, хозяина в своём языке, когда более или менее каждое слово является событием археологии, но не функциональности.
Каждое обращение к своему слову подобно каждому проходу по улице детства: здесь пахло помойкой, здесь тополем, здесь у подвала сидели слабые от голода котята с гноем на глазах, совсем не похожие на тбилисских братьев-разбойничков, поджарых и молниеносных, легких

Произнося свое слово, ты возвращаешь на миг все его предыдущие жизни: слова сизый серый ночной пепельный стальной все могут быть использованы, чтобы описать масть котяры, повадившегося приветствовать нас по утрам, но это категорически различные слова. Различение связано с обладанием, именно свое ты можешь отличить от чего угодно, если, конечно, оно у тебя вообще есть.

4. Я приехала сюда преподавать способы описания городов. Занятия происходили в доме писателей, на первом этаже.
На втором этаже поэт Паоло Яшвили застрелил себя в 1937 году.

Поступок Яшвили был поступком трезвым — выстрел избавил его от пыток
Однако, палачи, вошедшие в тонкой прелести особняк обиделись. В утренней газете поступок был охарактеризован как отвратительный.
Что привело Яшвили к такому решению?
Тоже обида: как и остальные нежные капризные дети-поэты, то плохие, то хорошие цветы грузинского модернизма они совсем не этого ожидал от палачей, уже с самого времени их появления привлеченные к ним их стальными качествами.
Они играли и пили и пели на одних пирах. 
Они свивались в одних мечтах.
Поэты отдавали свои слова палачам, еще не зная, что эти палачи станут своими собственными. 
Когда Яшвили лишил палачей права стать его палачами они уязвились: а зачем же тогда был весь этот флирт, к какой близости он, спрашивается, вел?

5. Я приехала сюда преподавать способы описания городов, городописьмо: среди бесконечного количества текстов, есть тексты зазнайки, совершенно неотразимые, просочившиеся во все остальные: каждый раз раскладывая, разглаживая перед новым классом студентов листочек с его буквами, я вздыхаю от обиды и благодарности. Это так хорошо, что далее можно молчать, но это также так хорошо, что хочется говорить более: есть тексты, вынуждающие, порождающие речь. Этот всклокоченный, неспокойный, всех утомивший человечек двигался, как зверь по клетке, по своему собственному городу, меняя его и, при этом своим движением меняя свой язык

Где-то далеко отсюда слишком поздно возможно никогда.
Бодлер, «К Незнакомой»

Бодлер Надара похож на Драгомощенко думаю я и засыпаю.
Мне снится видимый город:
Улицы Тбилиси покрыты какашками
Улицы Тбилиси покрыты ангелами
Возможно, это какашки ангелов.

Улицы здесь вертикальны:
По ним следует устремляться вверх
Город-фуникулер
Город-фурункулез
В струпьях бегущих стенами зданий.

По улице Грязной, сказал он, везли народовольцев на казнь.
Ты это помнишь?
Я это забыл.
Я забыл имя этой улицы грязной, позапрошлое имя в позапрошлой жизни.

Я и забыла, как впервые увидела его,
Увидела руку пародийной, преувеличенной красоты,
Услышала птичий ласковый смех,
Всегда несколько удивленный:
Мол, как этот мир смешон, а, казалось, он только страшен, но кажется, и смешон.

Он сидел в котельной, пол был залит кипятком зловонным, был декабрь.
Чтобы ходить, по полу были набросаны доски:
По ним крались котята: как гяуры, мы их считали,
Он говорил о Тракле. 11 котят.

В позапрошлой жизни нас обоих.

6. 

Игралище. Маленький человек вырвал из земли дородный дорожный знак и понёсся с ним на обидчика, выкрикая проклятия кратко и в полном отчаянии гнева.
Его обидчик убегал от него с завидной резвостью, хотя на бегу он умудрился прихватить с земли кусок кирпича.
Через минуту они остановились и, секунду передохнув, побежали в обратном направлении, поменявшись ролями, словно в игре.
за этим поединком наблюдала толпа молодых пригожих мужчин чьи лица были так напряжены и неподвижны, что все вместе они казались фотографией.

Все они прислушивались к проклятиям изрыгаемым человеком со знаком.

Что здесь происходит, спросила я у незнакомца из напряженной толпы.
«Они не поняли друг друга.
Через полчаса они забудут об этом»
«Забудут, то, что не поняли?» спросила я.
Незнакомец улыбнулся. 
В городе было много понимания и непонимания, дочь рассматривала местные буквы бережно, но и с опаской, называя их «прекрасными червяками». 
Рассматривая нас, жители Тбилиси решали, говорить ли с нами на нашем языке или о нас на своем, совершенно исключая нас из событий. 
Сдобренный тяжелым, как запах пряностей, акцентом, родной язык в их устах согревал как неожиданное детское обьятие

Чтение в Тифлисе

Мы считали на открытой веранде модного ресторана: без микрофона.
Стихи прерывались грохотом мотоциклов хохотом жующих и пьющих 
гулом трафика

За спинами читающих был растянут экран, на котором мерцали отрывки приятных фильмов: 
Полицейский вытаскивает пистолет
Красавица вытаскивает ногу из чулка.

Герой Андрея Арсеньевича Тарковского смотрит на тебя так, что ты сразу чувствуешь себя виноватым
По Жанне д'Арк пробегают страсти, то такие, то эдакие,
Инопланетянин понимает, что потерял ключи
Убийца радуется, что нашёл
Марлена Дитрих на глазах у трепещущей публики меняет пол

И тут появляется Хичкок:
Как чудовищный стыдящийся себя снеговик
Семенит через экран
Он не терпит быть невидимым
Но и видимым быть не терпит
Как мы понимаем его
Как чувствуем его
Как видим его

Каждый фильм каждая смерть 
На экране продуманная доминутно
Доминантно
Как ловкое стихотворение
Даже в момент оргазма
Даже в момент преступления, невидимой страшной грани, помнящее себя.

Над рестораном нависало древнее дерево.
Деревья Тбилиси —
Как поэты, читающие на ресторанной веранде без микрофона.

Их голоса не слышны
Их работа неочевидна
Их очертания отчётливы в темноте.

5. Бани.

Поджарая красавица трет толстуху, похожую на моржа
Пахнет серой, очевидно, это ад, но очень освежающий. Все это совершенно сводит тебя к детству. 
На голову льют горячую воду. Заклятие гоголевского безумца вроде бы воплощается вполне, но это другой текст, другая вода, воняющая тухлым, живая вода, в которой ты кажешься себе инфантом, комком, существом без прошлого и без пола.
Теперь усатая богатырша трет поджарую красавицу.

я не чувствовал ни малейшей боли, но удивительное облегчение.