Микаель Ниеми: Сварить медведя
Мать говорила мне — ты плохой. Для ребенка очень горько такое слышать. Ты, говорила она, совершаешь нехорошие поступки: украл хлеб или ударил сестру. Ну да, я совершал нехорошие поступки, причем знал заранее, что они не так уж хороши, и все же не мог удержаться. Но одно дело — получить оплеуху, да такую, что щека горит полдня, и совсем другое — когда тебе говорят: ты и создан-то негодяем. Ты — дьявольское отродье, говорят тебе. И если такое слышишь с малолетства, и слышишь часто, то это, конечно, очень вредно. Это серьезная рана. Она заживает и открывается, снова заживает и снова открывается, пока нежная розовая сукровица не обратится в грубый струп. Мне всегда представляется кожаная варежка, такая старая, что вся оленья шерсть уже истерлась. Ее мяли на тяжелой работе, она намокала от снега и сохла у очага, опять намокала, ее опять сушили… Вся потрескалась от пота, дыма и телесных испарений.
Вот так, наверное, выглядит моя душа, мое вечное горе. Я всегда удивляюсь — как легко люди живут! Радуются при встрече, говорят о какой-то ерунде, подначивают друг друга и смеются. Даже не думают обижаться. Парень, к примеру, может сказать девушке: «С чего бы это ты ходишь, будто летаешь? Дружка, должно быть, завела…» — и ничего! и девушка не обижается! А кто понаходчивей, отвечает: «А тебе что, улитки нравятся? Улитка ведро морошки будет год собирать!» — или что-нибудь в этом роде. А потом стоят и подкалывают друг дружку, и что-то между ними происходит. Это я вижу ясно — что-то происходит. Происходит что-то такое, что им весело. А потом расходятся, а им все равно весело. И он улыбается сам себе, и она. Или в лавке — зашел человек купить ерунду какую-нибудь. Пакет соли, к примеру. Или пачку табака. А приказчик разливается — и про погоду, и про ягель для оленей. Или, мол, приезжие долго не держатся в наших краях. А я только и могу ответить «да» или «нет», и то с трудом. Из меня клещами слова не вытянешь. Что-то с моей натурой не то. Может, мать меня так затуркала, а может, и зря я на нее валю. Все равно вырос бы таким же.
Я никому не внушаю приязни. Никто, завидев меня, не начинает улыбаться или весело разводить руками — ба, кого я вижу! Наоборот — отворачиваются. Если я захожу в лавку, мне отвечают односложно или вообще не отвечают — снимают с полки то, что я прошу, и все. От всего этого мне, конечно, очень одиноко, но я понимаю — так и должно быть. Между мной и другими — стена. А когда я пытаюсь пробить эту стену, пытаюсь пошутить — на меня смотрят, как на идиота.
— Табак, — говорю я, к примеру. — Желательно королевских сортов.
А девушка за прилавком даже не улыбается. Даже глаза не веселеют. Я уж не говорю про ответную шутку — скажем, королевский табак будет только на следующий неделе. К сожалению. Нам его обычно доставляет сам гофмейстер. Или, на худой конец, главный поставщик двора. Приезжает в ландо, запряженном четверкой вороных. Нет, ничего такого. Отворачивается и смотрит на полки.
— Тогда косичку обычного, — бормочу я и достаю кошелек. И, конечно, со свойственной мне ловкостью рассыпаю монеты, они катятся по всему полу. Встаю на четвереньки и собираю — ей, наверное, кажется, я похож на свинью, только что не хрюкаю. Потом высыпаю медные кружочки на прилавок.
И на этом все.
Когда тишина вокруг становится невыносимой, я иду к реке. Лучше всего к вечеру, когда переделаны все дневные дела, когда и люди разошлись по домам, и коровы вернулись в коровники. Забираюсь на один из камней — он торчит из воды, раньше его видно не было, появился, только когда сошел весенний паводок. Совсем рядом бежит река. Даже не рядом — река бежит со всех сторон. Она похожа на стекло, на окна в пасторской усадьбе. Вечный стеклянный пол плывет и плывет, пока у порогов не разбивается, разбрасывая пену, в мелкие осколки. Порог — как открытая рана на нежной коже воды, и через эту рану на поверхность выплескиваются ярость и грозная сила. Неумолчное, угрожающе булькающее рычание порога словно предупреждает об опасности. Из водоворотов выглядывают ухмыляющиеся черные черепа камней, а пройти такой порог на плоскодонке под силу только опытному гребцу — отклонился на волосок, и пиши пропало. А потом все успокаивается. Река стихает и вновь превращается в стеклянный пол. Лишь изредка взъерошивают ее редкие порывы ветра. Отошел немного — и стихает грозный рев, река залечивает раны. Раны быстро заживают, но скрытая под стеклянной кожей темная ярость никуда не делась. Она там всегда.
Река уносит из души весь мусор. Я балансирую на скользких камнях, и томительная тревога постепенно улетучивается. А может быть, река и есть самая точная модель жизни? Душа… она же не рождается, не исчезает, она просто есть — как река. Река думает за меня.
Помогает выстоять. Иногда кажется, будто я засушен навсегда, как стебель в гербарии, а река возражает: ничего подобного. Все в движении, никто нигде не засушен, ничто ни к чему не приковано. Все изменяется.
И если долго смотреть на реку, начинает казаться, что и я превращаюсь в воду. Это волшебное ощущение. Как река, лежу я во всю свою длину, а берега по обе стороны вздрагивают и приходят в движение. Мимо меня медленно плывут древние леса и непроходимые болота. Я обнимаю белесое, точно створоженное, небо и закрываю глаза.
Белая ночь.
Пусть так и будет.
Вот эту картину и пробую я вызвать по вечерам, когда не нахожу себе места от непонятной тревоги. Мимо проплываю мягкие, едва различимые облака, я закрываю глаза и стараюсь не шевелиться. Сонное бормотание реки лечит и успокаивает, оно заглушает даже непрерывное визгливое жужжание миллионов комаров.
Я часто думаю, как отблагодарить проста за мою жизнь. Он — мой создатель. Он прикрепил меня к времени, и после этого я стал человеком. Мое имя вписано в церковную книгу, и теперь оно никогда не будет забыто.
Нет ничего худшего, чем быть забытым еще при жизни. Прожить жизнь, не будучи освященным буквами. Буквы — как гвозди, выкованные руками валлонского кузнеца. Сначала раскаленные, только что вынутые их ревущего пламени горна, они постепенно проходят все стадии белого и красного каления и становятся черными и прочными.
А иногда я думаю о буквах, как о растениях. Они похожи на старые стволы, пережившие все беды, которые только могут выпасть на долю несчастного дерева, — ветры, ураганы, пригибающие к земле снегопады.
Я думаю об измученных соснах, о скрученных березах, зацепившихся за острые камни на склонах гор. Вот они, буквы! Черные сучья усердно записывают свои невеселые воспоминания на серой бумаге неба. Иногда похоже на «л», иногда на «к» или «р». И, если постараться, если не торопиться, наверняка можно прочитать множество интересных, печальных и странных историй.
В то лето, когда меня записали в книгу… в то лето я сидел на обочине проезжей дороги, избитый, весь в нарывах и с пустым животом. Изредка мне кидали мне воняющую прогорклым салом кость или изжеванный комок табака. Табак даже лучше — его можно сосать, и тогда забываешь про голод.
А этого я заметил издалека, и мне почему-то стало страшно. Что-то было в его походке, будто он скрывается от кого-то. Грубый домотканый кафтан, длинные нечесаные волосы. Его можно было бы принять за обычного бродягу, если б не глаза. Все время смотрел по сторонам, то туда, то сюда, внимательно и настороженно. Иногда вставал на цыпочки, искал что-то в листве, а иногда нагибался и срывал какой-то цветок или стебель.
Мне становилось все страшнее. Я, пятясь, залез в заросшую травой придорожную канаву: надеялся, не заметит.
Но он заметил.
На всякий случай я протянул ему ладонь для подаяния. Слегка привстал, чтобы в любой момент сорваться с места и убежать.
— Onkossullanal# ka? — спросил он по-фински.
Я не ответил, и он повторил по-саамски:
— Leagonealgon?
Ты голоден?
Я понимал и тот, и другой язык, но боялся, что он начнет меня бить. Моя грязная протянутая рука начала дрожать, но я заставил себя не убирать ее. Он покопался в своей котомке, достал потемневший берестяной кузовок и сунул туда палец. Когда он его вынул, к пальцу прилипла какая-то желтоватая клейкая масса. Я попробовал отлепить эту массу, но он не дал, поднес палец и размазал мне по губам. Я непроизвольно слизнул, и что-то во мне произошло. Нёбо запело. Он подождал, пока я вновь открою рот. На этот раз я даже не слизнул, а ухватил губами почти весь прилипший к пальцу комок и, закрыв глаза, прислушивался, как он тает, наполняя мой рот неземным блаженством. И тут уже ничто не могло меня удержать, я, как молочный теленок, дочиста обсосал весь палец.
— Вкусно? — спросил незнакомец.
Неправильное слово. Я в жизни не пробовал ничего вкуснее. Я даже не предполагал, что в мире может существовать нечто подобное.
— Называется «масло». Voita.
— Еще… — прошептал я по-фински.
Он пристально посмотрел.
— Как тебя зовут?
— Юсси.
— Кто твой отец? Mikas# sinun isan# nimi on?
Я уставился в землю.
— А сколько тебе лет? Думаю, девять… Или десять?
— Я не знаю.
— Не знаешь?
Я молча помотал головой. Он наклонился ближе.
Я зажмурил глаза и втянул голову в плечи, ожидая удара. Но удара так и не последовало. Он погладил меня по голове и ласково прикрыл маленькое ухо.
— А ты знаешь, кто есть истинно блаженные? Кто уже сейчас готов к Царству Небесному?
Я покачал головой, не открывая глаз.
— Дети, — коротко сказал он.
Никто и никогда мне ничего подобного не говорил. Я осторожно открыл глаза. Его лицо было совсем близко, он смотрел на меня спокойно и внимательно. Бледно-голубые глаза с саамской зеленью. Как ручьи. Как горы вдали.
В тот вечер я впервые спал в настоящем доме. Мне приходилось ночевать на сеновалах, в лачугах пастухов на лесных выпасах, в саамских куваксах*, в ямах и заброшенных землянках, а иногда и просто в лесу под елью. Но никогда — в курных домах. Поначалу я отказывался — лучше пойду в сенник, но он даже слушать не захотел.
В кровати я ни за что не мог уснуть, брыкался и метался, пока прост не догадался постелить мне на полу. В избе жили двое стариков, знакомые проста, они долго сидели и разговаривали после ужина. Тихо, обыденно и задушевно. А я завернулся в колючее одеяло и удивлялся: все съеденное грело меня изнутри, как лампа.
Весь вечер прост пытался допытаться, откуда я взялся, кто мои родители, но я ничего не мог ответить. Брожу по дорогам, вот и все. По одежде он решил, что я саам, но как можно быть уверенным? Юсси — финское имя, и ты говоришь не только по-саамски, но и по-фински!
Я незаметно уснул. Никогда в жизни так не засыпал — в тепле, на сытый желудок, не натягивая на лицо что попало от комаров. Даже палку с собой не взял на случай, если появится какая-нибудь одичавшая собака. Мне казалось, я плыву в лодке по большому, спокойному озеру. Лежу на дне, заложив руки за голову, и смотрю на небо. Облака тоже куда-то плывут… нет, не куда-то — они плывут, как и я, к горизонту. Кто-то, я не вижу кто, сидит на веслах и гребет так равномерно и спокойно, как может грести разве что ангел. Повернул голову — так и есть, ангел. И в самом деле ангел: от него исходит тихое, почти незаметное, но все же ясно различимое сияние.
Я даже решился спать на спине, хотя всем известно — ничего опаснее нет. Спать надо на животе. Живот у человека — самая мягкая часть, мягче нет, его легко проткнуть ножом или клыками. Но здесь-то, в крепком деревянном срубе — чего мне бояться? Где эти заболоченные берега, где запросто встретишь и рысь, и росомаху, и даже медведя?
Бояться нечего, достаточно только посмотреть на гребца: этот тихо светящийся гребец проведет лодку по любым порогам. Сомнений нет.
И я заснул, как ребенок… а кто же я? Ребенок и есть, я только сейчас понял. Скольжу в неведомой пойме с ангелом на веслах.
Не знаю, сколько времени я спал, но меня внезапно охватил ужас. Я широко открыл глаза и, не поворачивая головы, сообразил: грозит смертельна опасность.
Я не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Хижина в полутьме — потолок, стены, мебель, — но все не так, как было с вечера. Передо мной возникает громадный лев.
Ужасная пасть открыта, а могучая лапа занесена для последнего удара.
— Rauhoitu, — шепчет лев и вместо смертельного удара гладит меня по щеке. — Успокойся, успокойся, малыш…
Прост ложится рядом со мной, лицом к лицу. Он большой и теплый.
Кладет руку на плечо.
— Ты кричал во сне. Вертелся и кричал.
Я прохрипел что-то — язык не слушался.
— Я с тобой. Они до тебя не доберутся.
— Нет… ничего… я так.
— Кого ты видел? Медведя? Испугался, наверное?
Я дрожал всем телом, мне хотелось вскочить и убежать, снова брести по лесам и болотам, но он крепко меня держал, а вырываться я не решился.
— Тихо, тихо, мой мальчик…
От него пахло табаком и селедкой. Он устроился поудобнее. Вернее, не устроился, а залег — так, чтобы отрезать мне все пути к бегству. Как будто рядом лежит вол. Деваться некуда.
Утром рядом со мной никого не было. Хозяйка громыхала дровами — готовила кашу. По ее взгляду я понял, что всю ночь не давал им спать. Прибежал дворовый пес, уверенно обнюхал мне щеки и колени. Я поспешил во двор и встретил проста — он как раз выходил из отхожего места, застегивая на ходу брюки.
— Пойдешь со мной, — коротко сказал он.
Я промолчал.
— Сначала поедим, потом пойдешь со мной.
Это был немалый путь — до пасторской усадьбы в Каресуандо. Он провел меня в дом — я никогда не видел ничего подобного. Вдоль стен стояли полки, а на полках — непонятные обтянутые кожей предметы — именно тогда я впервые в жизни увидел книги. Он достал одну, открыл и начал осторожно листать плотно исписанные страницы.
— Сколько же тебе лет? — задумчиво спросил он сам себя. — И как тебя зовут? Может, ты и не Юсси вовсе. Может, тебя окрестили Юханом? Или Йосифом?
Страницы в книге были настолько белы и заманчивы на вид, что мне захотелось их потрогать. Разделены на колонки, а в каждой колонке — ряды закорючек.
Прост внимательно перелистал книгу и взял другую.
— А как же звали твоих родителей? Отца, мать? Должен же ты помнить хотя бы их имена.
Я молча покачал головой.
— А где ты… кто тебя вырастил?
— Ведьма.
Его рука замерла, так и не перелистнув очередную страницу.
— Ведьма? — он пристально уставился на меня.
— Ведьма.
— А как ее звали? Даже у ведьм бывают имена.
— Си… Сиеппи…
— Сиеппи? Она лапландка?
Меня вдруг начал бить озноб.
— Они не люди, — тихо сказал я.
Прост прокашлялся. Повертел в руках табачный нож и начал листать дальше.
— На вид тебе девять-десять лет. Но я тебя нигде не могу найти. Ни в одной церковной книге. Так продолжаться не может.
Я не сказал ни слова. Что на это ответить? Можно согласиться. А можно и спросить: а почему?
— Твое имя Юхан. Можно продолжать звать тебя Юсси, но твое имя при крещении — Юхан. Юхан Сиеппи.
— Только не Сиеппи!
— Ну, хорошо. Сиеппинен. Юхан Сиеппинен.
Впервые я увидел, как прост улыбается. Он открыл крышечку на чернильнице и обмакнул перо. Подумал, отложил и налил в стеклянную миску немного воды из кувшина.
— Ты хочешь обратиться в христианскую веру?
— Ну.
— Ты должен отвечать: да, я хочу обратиться в христианскую веру.
— Да, хочу.
— Обратиться в христианскую веру.
— В христианскую веру.
— Тогда проводим обряд крещения. Во имя Отца, Сына и Святого Духа нарекаю тебя Юханом.
Холодная вода полилась по щекам и за ворот. Прост вытер мне голову рукавом и посмотрел так ласково, что у меня защипало глаза.
— И в какой день тебе хотелось бы родиться, Юсси… Юхан? Не так уж и многим выпадает счастье выбрать свой день рождения. Предлагаю день вчерашний, двадцать девятое июня. День, когда мы встретились. И еще вот что: в тот же день, двадцать девятого июня, тебе исполнилось одиннадцать лет.
Не дожидаясь ответа, он открыл книгу в самом конце, где были еще пустые страницы, и начал писать, приговаривая:
— Я записываю тебя, как временно находящегося в приходе. Значит, так… Юхан Сиеппинен… родился…двадцать девятого июня… тысяча восемьсот… восемьсот тридцать первого года.
Он показал мне строку, исписанную тонкими, еще отливающими золотом непросохших чернил закорючками.
— Теперь ты существуешь, Юсси. Теперь ты, наконец, существуешь.
Перевод со шведского: Сергей Штерн
_______________