Лимит стабильности истекает в августе. Почему постсоветской эпохе приходит конец

В то утро меня разбудил шведский коллега, в доме которого я гостил: «Борис, вставай, в Москве танки на улицах». Так я узнал о возникновении ГКЧП. Бросившись к телефону, я стал звонить домой — и неожиданно сразу же дозвонился. С этого момента все было ясно. Во время всех серьезных переворотов, хоть в Польше, хоть в Латинской Америке, военные первым делом блокировали телефонную связь. С заграницей — тем более. А тут все работает, все как обычно. Понятно, что путч — не всерьез. Вторым звонком я соединился со своим товарищем Владимиром Кондратовым, который, как и я, был тогда депутатом Моссовета. От него я узнал, что войска не получили боевых патронов, а дети залезают на танки, чтобы угостить солдат мороженым.

«С путчистами-то что теперь будет?» — спросил я.

«Думаю, их, бедолаг, расстреляют», — меланхолично ответил мой собеседник.

Ранние 1990-е годы были временем не столько больших надежд, сколько беспримерной наивности. Спустя почти 30 лет можно воспринимать многие события того времени как трагические, поскольку мы знаем, чем все кончилось. Но, несмотря на постоянные отсылки к тогдашнему опыту, уроки того времени совершенно не выучены. 

Нелепый путч 1991 года завершился распадом огромного государства, хотя хронологическая последовательность событий отнюдь не объясняет их причин и механизмов. Причины катастрофы были глубокими и объективными, но копаться в них не всем хочется. Для многих произошедшее с нашей страной обернулось просто травмой, анализировать и понимать истоки которой они не в состоянии. Объяснение произошедшему ищут в абсурдных теориях заговора, политические процессы объясняют злой волей, кознями врагов или просто ошибками. 

В 1991 году начинается наша текущая история, которая, увы, упорно не может закончиться. Эта история похожа на кошмарный сон, где вы постоянно вовлечены в какие-то события, постоянно в чем-то участвуете, но ничего не контролируете, ни на что не влияете, ничего не можете изменить. Конспирологические построения аналитиков, некритично принимаемые публикой, исходят из этого же чувства бессилия. Все жалуются, что ими манипулируют, но никто не решается действовать и принимать решение самостоятельно.

Манипуляции неотделимы от симуляции. Собственно говоря, ГКЧП положил начало этой практике, будучи симуляцией государственного переворота. В 1993 году все было всерьез, но противостояние парламента и президента продолжалось недолго, разворачивалось в одной лишь столице и завершилось кровавой развязкой 3 октября. С тех пор не только в России, но и на просторах всего бывшего Советского Союза политика в точном смысле этого слова закончилась. Симуляции выборов перемежались с более или менее удачными попытками симулировать революции, депутаты делали вид, что голосуют, а министры и президенты изображали из себя государственных мужей, хотя прекрасно понимали, что занимаются не политикой, а бизнесом.

Объединение граждан ради защиты своих общих интересов оказалось невозможным не только потому, что этому мешали запретительные законы, но и потому, что люди коллективных интересов не сознавали и в некотором смысле даже не имели — каждый жил лишь своей частной жизнью, не воспринимая окружающую среду как общество.

Разумеется, реальная политика периодически грозила возродиться под влиянием объективных социально-экономических процессов, она то и дело начинала прорываться наружу, но всякий раз ее удавалось укротить. И дело тут не только в правящей элите, для которой возрождение содержательных дискуссий и оживление гражданской жизни смерти подобно, но и в травмированном 1990-ми годами обывателе, боящемся самого себя, собственного выбора, ответственности за свою и общую жизнь.

Травма ранних 1990-х состояла прежде всего в том, что люди на некоторое время почувствовали себя реальными вершителями собственных судеб и истории. Они начали вмешиваться в события, но ничего хорошего из этого не вышло. Их закономерно обманули, поскольку советский человек, сформировавшийся в специфических условиях 1970–1980-х годов, был совершенно не готов к предстоящим вызовам, не понимал проблем и противоречий капитализма, которого сам же отчаянно желал, воспринимая его не как конкретную систему общественных отношений и структуру экономической власти, а как идиллический образ огромного супермаркета с набитыми товаром полками. Супермаркет, кстати, реализовался в более или менее полном объеме, превратив граждан в пассивных потребителей, которые даже в выборе товаров оказываются гораздо менее свободны, чем им кажется. Свобода товарного выбора на рынке симулируется точно так же, как и все остальное, а может, даже и лучше.

Последнее советское поколение позволило обмануть себя практически во всем. И это относится к тем, кто добился успеха в новой жизни ничуть не меньше, чем к тем, кто потерпел поражение. К обманщикам ничуть не меньше, чем к обманутым, поскольку обманывали не только друг друга, но и самих себя. Одни добились благополучия, других постигло разорение. Но даже благополучие постсоветской элиты выглядит иллюзорным и зыбким, напоминая фантом, видение, которое может в любой момент рассеяться, как сон. И оно, конечно, в самом деле рассеется, ибо покоится на очень непрочных экономических и социальных основаниях.    

Главный урок, извлеченный позднесоветским человеком из случившегося, состоял не в том, что надо рационально анализировать действительность, осмысливать и формулировать свои реальные интересы, дабы не дать себя обмануть впредь. Основной и даже, пожалуй, единственный сделанный тогда вывод — что обманут обязательно, что любое обещание, любая перспектива, любая надежда есть ложь. Все, что выходит за пределы маленького личного потребительского счастья, есть иллюзия. Ни в коем случае нельзя действовать, нельзя ничего менять, нельзя ни за что отвечать, потому что добром это все равно не кончится. 

Парадоксальным образом то же травмированное сознание предполагает по умолчанию, что, даже если ничего не предпринимать, ничем не рисковать и ни за что не бороться, все равно ничего хорошего впереди не будет. От будущего можно ждать только плохого (что становится самореализующимся прогнозом, если ничего не делать для формирования более или менее позитивного развития, создавая свое будущее). Пассивно плывя по течению, постсоветский обыватель в глубине души уже смирился с тем, что хорошее впереди его не ждет, но все равно предпочитает самостоятельно не шевелиться, потому что так будет еще хуже. Даже если мы тонем, есть основания считать, что процесс погружения продлится достаточно долго, а при попытке выбраться из трясины есть риск утонуть быстрее.

Массовая психология постсоветского человека должна изучаться не социологией, ибо опросы лишь констатируют патологические состояния коллективного сознания, которые недалеко ушедшие от своих респондентов эксперты принимают за общественное мнение, а психотерапевтами и психоаналитиками, а возможно, и психиатрами.

Вполне понятно, что в обществе, где нет общественной жизни, нет и не может быть и общественного мнения. Есть лишь совокупность частных настроений и мнений, в большей или меньшей степени неадекватных и не дающих нам представления о том, как будут действовать и поступать индивиды в меняющейся ситуации, ибо их сознание в принципе не предполагает даже возможности сознательного выбора и уж тем более самостоятельного и осмысленного действия.

Самое печальное, что и погружение в трясину не может быть бесконечным. А ситуации, возникающие из-за объективно развивающегося у нас на глазах экономического кризиса, не оставляют возможности для длительного сохранения текущего положения дел. Обывателю становится страшно, но единственный способ преодолеть этот страх — перестать быть обывателем.

В 2020–2021 годах мы, скорее всего, подходим к концу не только исторического, но и психологического цикла. Сам по себе факт, что сформировалось, повзрослело и даже становится доминирующим поколение, не пережившее травмы 1990-х, еще ни о чем не говорит. Психологические матрицы удивительным образом наследуются, продолжая функционировать и воспроизводиться даже после того, как их первоначальная причина исчезла, они передаются с воспитанием и групповым, семейным опытом. Тип травмированного постсоветского обывателя с большой вероятностью можно встретить и среди людей, которые родились уже после событий 1991–1993 годов, даже среди тех, кто по недоразумению считает себя активистом или политиком. Однако параллельно мы видим, как новая социальная реальность, с одной стороны, порождает новые психологические типы, а с другой стороны, подрывает защитные механизмы обывательского сознания.

Три десятилетия еще не прошло, но, похоже, мы находимся на пороге нового цикла. И разворачивающиеся в Белоруссии события дают основания говорить о том, что постсоветские страны исчерпали отнюдь не «лимит революций», а лимит стабильности. Сохранить старый порядок невозможно, вне зависимости от того, нравится он нам или нет. И не удивительно, что гимном белорусского народного восстания стала песня Виктора Цоя «Перемен!», которая выразила настроения молодежи в конце 1980-х годов. Того самого поколения, которое, дав себя обмануть один раз, поверило затем в невозможность, ненужность перемен и вредность любого самостоятельного действия (вернее, в бессмысленность общественного действия как такового). 

Фактически Белоруссия начинает заново, пытаясь переиграть по-новому историческую драму, которую уже один раз ставили и с треском провалили на постсоветском пространстве. Может ли народ сам управлять собой, может ли он взять свою судьбу в собственные руки, могут ли люди включиться в политику, не дав себя обмануть? И возможна ли в принципе политика, представляющая собой не сумму симуляций и манипуляций, а борьбу организованных общественных сил за свои осознанные интересы.

То, что белорусы начинают в значительной мере с той же исходной позиции, с которой начиналась вся постсоветская история, отнюдь не означает, что они опять начинают с чистого листа. И тем более нет причин думать, будто все в очередной раз повторится. Гарантией тому объективно произошедшие за 30 лет изменения. Структура общества и структура интересов в нем уже иные. И есть накопленный коллективный опыт, знание которого постоянно дает нам как минимум подсказку, «чего не делать». Обывательское сознание отчаянно противилось осмыслению опыта, здесь работали не аналитические, а психологические механизмы — замещение, сублимация и вытеснение. Но опыт есть, он доступен всякому, кто захочет им воспользоваться и желает его критически изучить.  

Если в позднем СССР единственной организованной силой, способной понять, сформулировать и отстаивать свои интересы, была все та же советская номенклатура, осознанно превращавшаяся в буржуазию и олигархию (пусть и за счет включения в свой круг новых групп и людей), то сегодня мы имеем дело с обществом, уже прожившим три десятилетия в условиях капитализма и рынка, а потому вполне способным понять соответствующие социально-экономические расклады, сделать из них адекватные политические выводы.

Нужно только захотеть это сделать. Не прятаться от реальности, не мириться с покровительственным деспотизмом очередного начальника и не мечтать о добром начальнике в принципе, а взять свою судьбу в собственные руки посредством коллективного действия.

Сказать проще, чем сделать.

Но делать придется.