«Вокруг одна глобальная нелюбовь». Интервью с режиссером Юрием Грымовым

О победе жажды наживы в российской рекламе

Ɔ. Более десяти лет вы занимались рекламными роликами — с начала девяностых до середины нулевых вы успели поработать с крупными компаниями Siemens и Sony, разработали логотип для Большого театра, а однажды даже участвовали в съемке политических роликов для Бориса Ельцина. Как изменилась рекламная индустрия за те годы, что вы в ней работали?

Менялась она в худшую сторону, именно поэтому я и перестал ею заниматься. Изначально, примерно с 1992 года, люди, которые приходили в рекламу, были очень креативные, инициативные, амбициозные. Они пытались строить настоящую рекламную индустрию. До 2000 года, пока отечественные рекламные агентства не впускали иностранные, это удавалось. Тогда наш продукт был на высоком уровне, многие рекламщики в то время получили за свои работы мировые призы. Позже жажда наживы победила. Начали с сотрудничества, закончили подчинением: довольно скоро в стране появились иностранные менеджеры, которые стали учить нас работать на российском рынке.

Я скажу вам одну вещь: ни в одной стране мира рекламой не занимаются иностранцы. Везде это национальный, местный продукт. Я был одним из первых, кто работал на PepsiCo, Coca-Cola. Когда американцы принялись меня учить, как правильно делать рекламу для России, они апеллировали к опыту выведения своего продукта на африканский рынок. Не шучу. Ясно, что большого энтузиазма такой подход не вызывал. Люди, которые были нацелены на творчество и развитие, всячески сопротивлялись этому, в том числе и я. Но постепенно «русский взгляд» на рекламу ушел, все ценное и интересное разрушилось.

Реклама превратилась в бизнес — продажу медиапространства по единому шаблону. Национальный креатив был утрачен, поэтому я с середины 2000-х перестал этим заниматься. И все нормальные люди оттуда ушли, потому что стало неинтересно. Сегодня это абсолютное царство маркетинга: деньги там еще есть, но ни о каком творчестве речь уже давно не идет.

Ɔ. Как изменилось сознание аудитории и ее восприятие рекламного контента? Чем отличается современная аудитория от той, на которую была нацелена реклама в девяностых и нулевых?

Изначально российские рекламщики пытались войти в контакт со зрителем, пригласить потребителя в некую игру, поэтому было много юмористических роликов. Люди на это хорошо реагировали.

Сегодня реклама — это объявление. Показывают продукт и говорят, сколько он стоит. Это деградация рекламной индустрии с точки зрения творчества. Подозреваю, что и в плане эффективности это тоже далеко от идеала. По-моему, рекламу сегодня просто не замечают, сознание выталкивает все, что связано с рекламой, за границы нашего внимания. Понятно почему: это никому не нужный утомляющий шлак.

Ɔ. Есть ли что-то, чему западные коллеги могли научиться у российских, а российские — у западных?

В 2000-х годах была масса семинаров для тех, кто работает в рекламной индустрии. Я много преподавал, посещал разные фестивали, где общался с иностранными коллегами. Тогда они по-хорошему удивлялись нашему вектору развития рекламы. Многое в плане творческих решений заимствовали и честно об этом говорили. Мне казалось, это нормально: что-то мы у них берем, что-то они у нас. Сегодня я не вижу прорывов в этой области: что им у нас заимствовать?

О том, почему не удалось построить русскую версию Голливуда

Ɔ. Вы неоднократно говорили, что современное большое кино никуда не годится, да и в целом кино как таковое осталось символом XX века, в то время как в нынешнем веке его место занял перформанс. В чем причина гибели современного кинематографа?

Главная проблема кино в том, что оно перешло из категории искусства в категорию проекта или даже продукта. Оно целиком стало частью потребительского рынка и создается по принципу «чего изволите». А это плохо заканчивается. Люди не воспринимают кино как «старшего брата», который даст знания, удивит. Все превращается в маркетинговую историю, как и реклама. 

Вспомним 90-е. Тогда в голливудской киноиндустрии стал верховодить маркетинг. То же самое захотели сделать и у нас. Двигаться в сторону Голливуда, возможно, не так уж плохо. Там действительно есть чему поучиться, в первую очередь в плане организации производства. Но зачем при этом забывать о собственных выдающихся достижениях в кинематографе? Зачем отказываться от творческого поиска?

Я большой поклонник советского кино. Очень жаль, что мы ушли от эмоционального, творческого кинематографа Андрея Тарковского, Эльдара Рязанова, Леонида Гайдая, Романа Балаяна. Это кино, в котором есть автор и его позиция. И, между прочим, государство поощряло это авторское начало.

Утопическое желание создать «Голливуд по-русски», мне кажется, связано с комплексом, который нам навязали: мы якобы не умеем делать машины, шить одежду. В это многие поверили, и заводы закрыли. То же самое произошло с отечественным кинематографом. Нам сказали, что кино мы снимать не умеем. Мы поверили. Ну и дураки.

При этом, подчеркну, я не заявляю о гибели современного кинематографа. Живое, настоящее творчество сохранится всегда и в любых, самых не располагающих к тому условиях. Сегодня кино по-прежнему существует. Его, правда, крайне мало, и оно, к сожалению, почти совсем не интересно зрителю. Но это уже тема для отдельного разговора.

Ɔ. А как же Балабанов, Звягинцев, Сигарев, Меликян — режиссеры, чьи фильмы получают престижные награды не только в России, но и за рубежом?

Вы называете фамилии очень хороших, интересных режиссеров. Хорошо, что они есть. Именно поэтому нельзя говорить о «гибели кинематографа». Я же говорю об общей картине. Безусловно, если взять за 100 процентов все, что создает сегодня российский кинематограф, то 5 процентов — это та часть, которую можно обсуждать. Но 95 процентов — это в лучшем случае жалкая пародия на фильмы в эстетике 1990-х годов.

Повторюсь: режиссеры, которых вы перечислили, очень талантливые, но они не определяют весь кинематограф. Я могу ошибаться, но сейчас в России снимают примерно 70–80 картин в год. Сколько доходит до проката — это отдельная история. Во всем мире признано, что индустрия кино начинается с 200 картин в год.

Правила у нас сегодня печальные, потому что 98 процентов кинопроизводства финансируется государством. Я считаю, что государство должно создать условия, в которых выгодно снимать кино, а не просто назначать любимые и нелюбимые компании, которым выделяются деньги. Эксперимент, который изначально двигал наше кино вперед, к сожалению, давно ушел в небытие, поэтому говорить о каком бы то ни было развитии кинематографа в России не приходится. Если вы попросите меня определить то состояние, в котором наше кино пребывает сегодня, я, наверное, не смогу подобрать подходящие слова. Бесцельное, безыдейное безвременье — может, так? Но тут удивляться нечему: мы так живем.

Ɔ. Если бы вам дали неограниченный бюджет, полную свободу действий и попросили бы снять один фильм, который бы вернул веру в российский кинематограф, о чем и каким бы он был?

Одно кино не сможет вернуть веру в кинематограф. И даже десять не вернут. А десять лет движения вперед, десять лет творческих поисков, находок, провалов и новых поисков — могут. Но для того, чтобы накопились эти десять лет, в кино должна быть своя ясная и цельная политика. Должна произойти реформа. Я в свое время написал проект закона о кино, отослал его в правительство. Там было порядка 30 с лишним пунктов. Они касались защиты национального кинопроизводства, авторского права, государственных денег, концепции прокатной политики и многого другого. Меня поблагодарили. Больше не произошло ровным счетом ничего. Думаю, что никто ничего делать не будет. Продолжат выделять деньги, произвольно или только любимым, но полноценного развития не предвидится.

Также не будет полноценного развития профсоюзов киноиндустрии. Кинообщественности сегодня не существует. Вся публика, какую только можно найти сегодня в нашем кинематографе, кучкуется вокруг желания и возможности получить деньги в свой бюджет. Сомневаюсь, что она станет защищать индустрию и тем более будет отстаивать какие-то принципиальные позиции в споре с государством: кому охота кусать руку, которая тебя кормит? В театре в этом отношении дела обстоят лучше. Люди театра сплоченнее и больше преданы искусству, а не звонкой монете.

О работе в театре «Модерн» и театре вообще

Ɔ. Театр «Модерн», который, по вашему же признанию, на театральной карте города до вашего прихода «не существовал», вы возглавили в 2016 году.  Почему вы согласились возглавить театр, о котором прежде не слышали? 

Понятие авторского кино постепенно теряло свою ценность, в киноиндустрии мне стало просто неинтересно — и я пришел в театр. Поставил очень успешный спектакль «Цветы для Элджернона» в РАМТе, который идет уже семь лет. Постановку удостоили премии Союза театральных деятелей «Гвоздь сезона» в номинации «Лучший спектакль 2013–2014 года». Тогда я понял, что нашел то, что искал. 

Профессия театрального режиссера более совершенна, чем кинорежиссера. В театре ты один на один с материалом и зрителем. Есть инструмент в виде актеров, но ты предоставлен себе. В кино есть масса технологий, которые могут исправить, помочь и предупредить твои ошибки. В театре такого не происходит. Театр — это здесь и сейчас. Необходимо видеть произведение от начала до конца. Если ты не представляешь его в законченном виде, невозможно поставить успешный спектакль.

Я хотел найти свой театр, создать семью. «Театр — семья» — абсолютно русское понятие. И нам, я считаю, удалось воплотить эту идею в стенах «Модерна». За три года мы достигли очень высоких финансовых результатов. У нас колоссальная посещаемость. Чтобы понять, что такое театр «Модерн», посмотрите на диапазон наших интересов: с одной стороны, мы поставили «Войну и мир» Льва Николаевича Толстого, с другой — на сцене идет спектакль «Нирвана», посвященный лидеру группы Курту Кобейну. 

В театре «Модерн» 99 процентов репертуара — это постановки, не представленные больше ни в одном другом театре России. Причем это сделано не специально: просто мои интересы как художественного руководителя не пересекаются с тем, что ставят в других театрах. И это отмечают наши зрители. Я знаю, как обстояли дела в бухгалтерии, в каком техническом состоянии мне достался этот театр. Каких неудобств стоило коллективу и администрации превратить «Модерн» в современный театр, у которого сегодня есть устойчивая и постоянно растущая аудитория. Средний возраст нашего зрителя — 30 лет.

Ɔ. В одном из телеинтервью вы говорили, что театр для вас — это способ высказаться о том, что важно лично вам. Что именно вы хотите высказать, точнее, что для вас имеет значение?

Да, я всегда считал, что театр — это высказывание. Место, где можно громко прокричать или громко промолчать. Мы поднимаем темы, которые меня волнуют. Они связаны с нравственностью, с духовным развитием, как пример — «На дне» Горького. К выборам мы поставили шекспировского «Юлия Цезаря», который был запрещен в царской России, а потом и в СССР. Мы  стали единственным театром в стране, который выпустил этот спектакль. И это наше высказывание по поводу политики и политиков.

Мне захотелось поговорить о людях искусства, в том числе отдать дань уважения тем выдающимся мастерам, которые сильно на меня повлияли: Петру Наумовичу Фоменко, Людмиле Улицкой, Георгию Рербергу. Поэтому я решил поставить спектакль «Ничего, что я Чехов». Я всегда говорю: если кто-то хочет быстро познакомиться с нашим театром, приходите именно на эту постановку. В главных ролях Анна Каменкова и Петр Воробьев. Это спектакль о символических фигурах русского театра XX века, Ольге и Михаиле Чеховых, людях, которые отдали жизнь театральному ремеслу. Я встречал таких людей — это и те, кого я перечислил, и я могу назвать многих других. Возможно, это прозвучит высокопарно, но я убежден, что в театре люди по-настоящему служат искусству, чтут некие высокие идеалы творчества. Что самое удивительное — чтут до сих пор, когда, кажется, весь окружающий мир подталкивает к обратному. И, между прочим, заслуга того, что русский театр выжил, принадлежит в равной степени и подвижникам театра, и преданным зрителям: без аудитории чуда театра не происходит. Может быть, у русского театра более счастливая судьба еще и потому, что здесь никто не пытался навязать нам мысль о нашей несостоятельности, как это случилось в кино.

Сегодня театр — это передовая культуры. Это живое творчество. Его нельзя, как в кино, растиражировать, в интернете нельзя найти и посмотреть пиратскую копию спектакля. Поэтому он сохраняет свою ценность даже сегодня, когда вездесущий (и, убежден, сильно переоцененный) онлайн обесценивает, кажется, любые другие формы творчества. И конечно, сегодня театр быстрее реагирует на то, что происходит в социальной сфере, на улицах, в стране и мире.

Ɔ. Скоро в вашем театре состоится премьера «Женитьбы» с Лолитой Милявской в главной роли. Спектакль построен сразу по трем произведениям — «Женитьбе» Гоголя, «Женитьбе Бальзаминова» Островского и «Свадьбе» Чехова. Сложно было соединить на сцене три произведения, отражающие непохожие друг на друга эпохи?

Особых сложностей не было, потому что эти произведения близки друг другу по идее. Главная мысль, которую я в них увидел: никто никого не любит. Мне показалось, что эта «синтетическая» комедия наилучшим образом отражает наше время. Обратите внимание на фильмы, которые снимают сегодня в России: совершенно нет драматических отношений между мужчиной и женщиной, все цинично и просто. Вокруг одна глобальная нелюбовь. Об этом и спектакль.

Лолита Милявская — мой друг, мы знакомы очень давно, я снимал с ней клипы. Она великолепная актриса, и я давно хотел поработать. Все эти скандалы, которые с ней происходят, натолкнули меня на мысль, что она станет идеальной невестой — Агафьей Тихоновной. Скажу больше: в будущем она войдет в труппу нашего театра.

Но сезон мы откроем очень необычной пьесой, которая так же точно отражает сегодняшнее время, но дает зрителю другую точку зрения. Пьеса называется «Кладбище понтов». Мне кажется, благодаря пандемии и такой долгой паузе, у многих из нас произошел некий сдвиг приоритетов. И эти самые понты, которые так высоко ценятся в любом нездоровом обществе, стали выглядеть просто смешно — как и должно быть, и мы всё меньше обращаем на них внимание. Если только мои наблюдения верны, это хороший признак. В таком случае появляется надежда на выздоровление.

Ɔ. Есть ли в современном российском театре табуированные темы, которые нельзя затрагивать в постановках?

Все запреты находятся внутри нас. Вы сами себе цензор. Скажу честно, за три года работы в государственном театре — а я вхожу в совет худруков Москвы, присутствую на заседаниях у мэра и в Департаменте культуры, — никто никогда мне лично или через кого-то не намекал на то, что, мол, хорошо бы вот тут потише, а тут поаккуратнее. Никакой цензуры я не увидел. Мне могут не нравиться некоторые постановки в других театрах, казаться неинтересным, они могут разочаровывать в плане профессионализма, шокировать откровенной пошлостью и конъюнктурщиной, но, я считаю, запрет — не решение. Пусть зритель сам находит, что ему интересно.

О деле против Кирилла Серебренникова и политике в стенах театра

Ɔ. В конце июня суд приговорил режиссера Кирилла Серебренникова к условному сроку и штрафу. Какие чувства вы испытывали за время следствия? Разделяете ли вы мнение, что дело Серебренникова — попытка власти запугать творческую интеллигенцию и ввести ограничения на свободу слова?

Все три года я наблюдал за развитием дела и очень переживал. Я высказывался об этом где мог, подписывал коллективные письма. Был ли в них прок — вопрос другой. 

Меня поразило качество второй экспертизы по делу. Мы привыкли к тому, что экспертизу проводят эксперты; тут же заключение составляли люди, как-то уж совсем поверхностно знакомые с предметом. И тем не менее — обвинительный приговор. И однако же условные сроки. При этом люди потеряли здоровье отнюдь не условно.

Вот это угнетает больше всего — все эти «тем не менее» и «однако же». Поговорка про «закон что дышло» не нами придумана, конечно, но как же жаль, что она настолько актуальна по сей день.

Я бы хотел, чтобы был оправдательный приговор. Поверьте, люди приходят в театр не воровать. Опять же кино в этом плане куда более «хлебная» сфера.

Вся эта история нанесла удар не только по конкретным людям, но и по всему театральному цеху. Я считаю, что для общества куда полезнее, когда в публичном пространстве обсуждают спектакли, а не театральную бухгалтерию. Когда спорят, ругают режиссеров, хвалят актеров, доказывают свою точку зрения. Когда дискуссия разворачивается по поводу творческих идей.

Ɔ. В интервью на одной из радиостанций вы говорили, что разница между патриотизмом и национализмом весьма хрупка, а также вспомнили, как в 1930-е годы за какие-то десять лет образованное общество в Германии превратилось в «скотов» и стало одобрять зверства фашистской власти. С тех пор прошло более полувека, но национализм, наравне с другими формами дискриминации, остается одной из главных проблем для подавляющего большинства стран. Как вы считаете, возможно ли сегодня, в XXI веке, повторение событий 30-х годов в России или Европе? 

Как человек, выросший в Советском Союзе, я верю, что возвращение фашистских идей в современном мире невозможно. Но, вполне может быть, это какая-то инерция сознания. Например, то, что происходит сегодня в США, заставляет меня задуматься: может, идеология превосходства людей одного сорта над другими сегодня уже существует, просто она приобрела иные формы? Мы наглядно убеждаемся в том, что даже самую здравую мысль можно довести до абсурда — и она превращается в настоящий массовый психоз, который неизменно сопровождается делением на правых и виноватых. Поневоле задумаешься над легендарным: «Учение Ленина всесильно, потому что оно верно». Ну правда же: хоть в сегодняшней Америке, хоть у нас — везде налицо яркий «большевистский эффект», везде гремят прямо-таки партийные лозунги, везде почти что классовая ненависть. И тут уже без разницы, что патриоты, что либералы — все с остервенением роют свой собственный окоп и с готовностью занимают круговую оборону, взяв на мушку «классовых врагов».

Мне кажется, сегодня общество запуталось. Очень основательно так, серьезно запуталось. Но готового ответа на вопрос, что делать, у меня нет. Собственно, в отечественной истории нашелся лишь один человек, который дерзнул на него ответить, — Чернышевский.

Ɔ. Есть ли в театре место политике или искусство должно быть оторвано от нее?

Политика все равно присутствует: «Если ты не занимаешься политикой, политика займется тобой». Я считаю, что в театрах она есть. Но я назвал бы это скорее гражданской позицией. Есть масса произведений драматургов современности или прошлого, которые поднимают тему несправедливости. Я уже говорил, у нас есть абсолютно политический спектакль — «Юлий Цезарь» по Шекспиру.

Но я не люблю, когда театр превращается в оживший транспарант. И потому в последнее время часто возвращаюсь к прекрасному высказыванию Михаила Чехова: «В театре работает зритель». Сегодня довольно часто бывает так, что на сцене бушует действо, что-то льется, взрывается, дымится, мигает, кипят страсти, а в зале тихо и спокойно. По мне так все должно быть иначе: людей должны разрывать чувства, сострадание, эмоции — а для этого вовсе не обязательно устраивать на сцене бедлам.

Спектакли и фильмы нужно создавать максимально искренне, честно — насколько возможно. И тогда зритель станет соучастником происходящего на сцене или в кадре, сам додумает и пропустит увиденное через себя. А транспарант в этом только мешает.

Беседовала Татьяна Носачева