Александр Маленков: Чудо. Почти рождественский рассказ

Доктор ушел. Клара отослала служанку спать — слезы и суету еще можно было терпеть, но когда Анна притихла и начала отводить глаза, это стало уже решительно невыносимо. Нет, несмотря на траурную осторожность, с которой доктор подбирал слова, Клара не готова была сдаться. Корь — сказал он. Тяжелое течение — сказал он. От кори дети умирают, да. Но ведь от кори и выздоравливают? Выздоравливают, выздоравливают — Клара уцепилась за эту мысль, за это слово. Она пересекла большую темную комнату, взяла со стола керосиновую лампу и подошла к детской кроватке в углу. Выздоравливают. Руки дрожали, и от этого по стенам плясали страшные тени. 

Малыш спал — с испариной и красной сыпью на щечках и лобике. Клара пригляделась, острожным быстрым движением опустила ладонь на грудь ребенка. Тонкая ткань его ночной рубашки была горячей и влажной, под ладонью поднялось и опустилось, снова поднялось и опустилось. Ей даже показалось, что она ощутила биение маленького сердца. Значит, жив. Кларе хотелось подольше подержать так руку, она замерла и тут же почувствовала, как тихо в доме. Невыносимо тихо, до тоненького свиста в ушах, как будто весь мир бросил ее одну. Доктор ушел, служанка ушла, муж уехал по делам службы еще четыре дня назад. Сквозь щель приоткрытого окна изредка долетали одинокие звуки февральской оттепели — щелк, хлоп — то ли ветки роняли талый снег, то ли капли падали с крыши. Муж уехал с недовольным видом, и ей было перед ним стыдно, что ребенок заболел, это как будто была ее вина, она что-то сделал не так, неправильная жена, неправильная мать… Свет керосиновой лампы не доставал до углов комнаты и все, до чего мог дотянуться, он делал унылым и желтым. Темнота, тишина, смерть… Нет! Нет-нет-нет! Нельзя сидеть, нельзя смотреть, нельзя думать. Нужно делать, что-то делать.

Клара встала, скрипнули половицы. Она разбудила комод, он откликнулся деревянным скрежетом, достала чистую ночную рубашку, переодела сына, он слабо хныкнул, но не проснулся. Сходила на кухню, поставила воду на плиту, набрала луковой шелухи, чтобы сделать отвар — так велел доктор. Когда вода закипела, она заварила шелуху и чай, много чая… Как там сказал доктор? Промывать глазки крепким чаем. 

Вернувшись в спальню, она потрогала малыша, встала на колени перед распятием на стене и стала молиться. Она прочла «Отче наш», но будничность этой молитвы оставила ощущение монолога. Так ее не услышат. Сколько людей сейчас читают «Отче наш»? Полмира. Тут нужно что-то особенное. Она попыталась вспомнить какую-нибудь особенную молитву, но не смогла. Коленям стало жестко. Давным-давно школьный священник говорил «Господь слышит, когда говорит душа». Клара собралась с духом и начала:

— Господи, отец наш небесный, Иисус Христос, услышь меня, пожалуйста, сегодня я прошу тебя. Все что я просила раньше — неважно. Ты забрал у меня уже троих детей, я не роптала. То есть роптала, но это по недомыслию. Ты же милостив и великодушен, прости мне все грехи мои и не забирай этого младенца. Три моих ангела уже на небе, оставь мне на земле четвертого. Сжалься, сжалься, сжалься… 

Иисус сидел на краю рая, свесив ноги, и разглядывал землю сквозь стигматы то в левой ладони, то в правой. Он научился этому трюку не так давно, лет пятьсот назад и это все еще его развлекало. Он уходил на край рая не для того, чтобы любоваться грешной землей — ничего принципиально нового там не происходило, и не для того, чтобы побыть одному — в раю о роскоши одиночества мечтать не приходилось. Но все-таки здесь была надежда, что хотя бы с одного края не явится еще новая, но уже заскучавшая душа в благом стремлении поговорить. Душа, которой еще не рассказали, что Иисуса лучше не дергать, он очень занят. Хотя чем уж он таким занят… И, главное, таких новичков прибывало с каждым днем все больше. «Население растет, а куда их девать? — сказал как-то Симон-Петр. — Не в ад же отправлять!» Когда это было? В этом веке? Или в прошлом? Неважно. 

Сзади послышалось сопение, Иисус обернулся. Перед ним переминался с ноги на ногу дряхлый Иоанн Зеведеев. 

— Учитель, — сказал апостол, глядя в сторону и ковыряясь пальцами в своей длинной, седой, пожелтевшей по краям бороде, — Приветствую тебя! 

— Здравствуй, Йоханан!

— Я бы не стал отвлекать, но ученики… в общем ребята послали меня с вопросом.

— Все еще считают тебя любимым учеником? — улыбнулся Иисус. 

— Наверное… 

— Не будем их разочаровывать. Какой вопрос?

— Ты иногда слушаешь молитвы... оттуда?.. — Иоанн вынул руку из бороды и ткнул грязным указательным пальцем вниз.

«Как эти рыбаки ухитряются в нашем стерильном раю обзаводиться грязью на пальцах? — подумал Иисус. Впрочем, верующим виднее». 

— Иногда слушаю.

— Там просто все обратили внимание на страдания некой Клары. Послали меня спросить, не хочешь ли ты… не сможешь ли ты… ну, как бы… — Иоанн растерялся и замолчал.

Иисус закрыл глаза, прислушался и быстро вычленил из миллионного хора молитв страстный голос. 

— Ребенок болеет. Слышу, да. Очень очень жаль. Бедная женщина.

— У нее уже трое умерло, — оживился Иоанн, — этот четвертый. Может, пусть выздоровеет, а?

— Я не против! И даже целиком за. Пусть. Было бы прекрасно, чтобы все дети не болели. И этот тоже.

Иоанн просиял. 

— Так я скажу ребятам, что ты согласился?

— На что?

— Ну, как бы вылечить его…

— Я не могу на это согласиться, мой возлюбленный ученик, потому что я не доктор. Я не умею лечить людей.

Белые кусты бровей на лице Иоанна вздрогнули, а морщины сошлись в сложную гримасу неверия собственным ушам, ослабленную готовностью рассмеяться, если услышанное окажется шуткой. 

— Учитель, ты, видимо, шутишь! А как же чудеса исцеления?

Учитель вздохнул и с нежностью посмотрел на пожилого ученика.

— Йоханан, ты прожил на земле сто лет — это, как теперь выясняется, большая удача. Но за все, как говорится, приходится платить…

— Да, да! — с готовностью подхватил Иоанн. — Придет сын человеческий и воздаст каждому по делам его! Помним, учитель, твои слова, а как же.

— Ну положим, этого я не говорил. Это скорее из репертуара твоего тезки, учением которого я одно время увлекался, но потом... Короче, Йоханан, ты старенький и много забываешь. Не обижайся. Никаких чудес я не творил, никого не исцелял, несмотря на то, что написано в ваших этих книжечках.

— Учитель!

— Да-да, и этот разговор у нас уже был не далее как сто лет назад. 

— Но я помню, как сейчас, переплыли мы море Галилейское, и взошел ты на берег, и говорил ты с фарисеями, и посрамил их, и потом… — Иоанн наморщил лоб, — и... А! И мы возликовали, а ты отвел Петра в тень, и возлег в тени... или воссел… и рассказал, что будешь распят в Иерусалиме, и про сына человеческого как раз…

Иисус положил руку на костлявое плечо Иоанна и вкрадчиво произнес:

— Йоханан, ты так часто читал эти замечательные рассказы о моей жизни, что поверил в них. Хотя я просил их не читать. Ничего этого не было, их сочинили разные люди, которым вы про меня рассказывали. Подумай сам, как ты можешь помнить то, что я сказал Симону, которого ты теперь уже даже называешь Петром, если я отвел его в сторону? Я, конечно, довольно и глуп, и наивен, но не настолько же… Знать, что тебя распнут в Иерусалиме и все равно туда ехать? Нет уж, если бы я знал, вообще остался бы в Назарете плотником, уж поверь мне. Короче говоря, запомни хорошенько, чудес я не творил и никого не лечил, что, конечно, не отменяет эффекта плацебо, самовнушения, психосоматики и настойчивого желания людей верить в чудеса. 

Иоанн снова запустил руку в бороду.

— Значит так и передать ученикам?

— Ничего не могу сделать. При всем желании. Серьезно. А ребенка жалко.

Луковая шелуха окрасила кипяток каким-то безнадежным оттенком розового. Клара сняла отвар с плиты, поставила на окно остывать и окинула взглядом полутемную кухню. Все стояло на местах, горшки, сковородки, все чисто вымыто, кругом порядок, как любил муж. Когда наводишь порядок, больше ни о чем не думаешь. Надо что-то делать, надо быть занятой. Когда останавливаешься, наваливаются тишина, отчаяние и сон. Только не сон. Ей казалось, что если она уснет, случится то, о чем невозможно думать. Сам путь к этой мысли упирался в обрыв, за которым зияла невозможная слепящая бездна. И в эту бездну Клара уже падала и даже возвращалась из нее. От кори дети умирают. Что еще говорил доктор? Отвар, чай, лауданум... Она взяла стакан с водой, пузырек с лауданумом, чайную ложечку и пошла к ребенку. Часы пробили два раза.

Малыш спал, но дышал тяжело. Клара наполнила ложечку из пузырька, приподняла головку сына — жаркую, еще жарче, чем была — и вылила содержимое в ему в рот. Ребенок приоткрыл глазки, медленно поморгал, стал хныкать. Так толком и не проснувшись, он попил воды и снова провалился в сон. Клара сходила на кухню за отваром и чаем, протерла горячее дрожащее тельце отваром, стерла корочки с век чаем, отнесла посуду на кухню, вымыла ее, вернулась в спальню и села у детской кроватки. 

Корь, говорит, тяжелое течение, этот виноватый взгляд... Руки Клары дрожали, в груди с тех пор как доктор ушел будто собирался вопль. Тяжелел, наливался и готов был вырваться. Надо что-то делать или заснуть. Она почти не спала прошлую ночь, глаза слипались, кровать манила — выскочить из этого кошмара беспомощности, забыться. Нет, только не спать. Что-то делать. Если все делать правильно, это зачтется. Но что делать? 

Клара снова встала на колени возле своей кровати, сложила ладони и обратилась к заступнице.

— Пресвятая дева Мария, услышь меня. Попроси своего сына о чуде. На тебя уповаю, ты тоже мать, ты понимаешь. Я все делала правильно, меня не за что наказывать. Пусть мой сын поправится!..

В раю не было времен года, поэтому деревья всегда и цвели, и плодоносили одновременно. Вообще все было устроено максимально прекрасно и замечательно с точки зрения тех, кто никогда здесь не был, но довольно бессмысленно с точки зрения резидентов — благостных, однако бестелесных. Впрочем, скучать им не удавалось, ведь в раю не скучают. И зачем тогда это цветение, эти плоды? — рассуждал Иисус, прогуливаясь по райскому саду. Хотя ему не было (и не могло быть) жарко, он уселся в тени яблони. Ну что ж, сказал он себе, посидим в тени яблони. Тоже дело. О, мама идет…

Энергичной походкой к нему приближалась Мария. Подойдя, она окинула сына строгим взглядом.

— Йехошуа, я должна с тобой поговорить, — начала мать. — Во-первых, ты какой-то бледный…

Иисус поморщился. Если мама называет его полным именем, ничего хорошего не жди. 

— По поводу этой девочки с больным ребенком. Что происходит?

— Ей тридцать лет, не такая уж и девочка.

— Не придирайся к словам. Она теперь мне молится, тебе что, трудно ей помочь?

— Ну, ма!

— Что «ма», ну что? Нет, я все понимаю, ты у нас взрослый, ты у нас сын божий, ты пострадал за грехи всех людей, но я тоже страдала. Думаешь мне было приятно, смотреть, как тебя пытают, этот крест, эти гвозди?

Судя по возникшей паузе, это вопрос не был риторическим. 

— Ма, это все сложно. 

— Сложно, да, я знаю… — Мария заправила выбившуюся черную прядь под косынку, вздохнула и уселась рядом. — Иешуа, там на земле было много всякого, я была против, ты меня не слушал, ну ладно, я простая женщина, у меня вас шесть душ было, мне не до того было. Но там ты хотя бы что-то делал, а тут ты полностью самоустранился. Ты мог бы как-то участвовать, с твоим авторитетом, с твоими способностями.

— Мам, я тебе уже говорил… да я всем это говорю, я правда не могу ничего сделать. Это все мифы. Я не могу влиять на жизнь живых, правда.

— А ты пробовал? Мне кажется, ты даже не пробовал.

— Пробовал поначалу…

—Значит, плохо пробовал. Все говорят, что ты можешь, просто не хочешь. Не могут же все ошибаться?

— Если один человек может ошибаться, значит и двое могут ошибаться. А если двое, то и…

— Так! — Мария поморщилась и нетерпеливо взмахнула рукой. — Не начинай вот это свое. Ты не на горе сейчас проповедуешь. 

— Я не проповедую, просто я хочу сказать, что людям это вообще свойственно — ошибаться. Вне зависимости от их количества.

— Ты можешь просто попробовать? Ради меня? 

Иисус молча разглядывал спелое красивое яблоко, висевшее в метре от него. Мария тоже выжидательно молчала.

— Ма, а ты знаешь, что это та самая яблоня, древо познания? 

— И что?

— Ева тогда тоже предлагала Адаму просто попробовать.

— И что?

— И вот, что из этого вышло.

— А что вышло? Хорошо все вышло. Пошли на землю, начали плодиться, размножаться.

— Убивать друг друга.

— Ну и что? Это жизнь. Все лучше, чем сидеть в саду и целыми днями бездельничать.

— Ну тогда я и про того ребеночка могу сказать «это жизнь». 

— Иешуа, я не прошу тебя победить все зло мира…

—Да уж, пожалуйста, — саркастически перебил ее Иисус. — Я уже попробовал…

— Вот ты какой! Все сразу ему подавай! А если не все сразу, то вообще ничего не буду делать. Это называется… — Мария задумалась, подбирая слово.

— Максимализм, — подсказал Иисус. — Даже если и так. Я все равно не понимаю, что я могу сделать. Как я помогу? Изобрету тут лекарство от кори, спущусь на землю, постучу в дверь?

Неожиданно Мария встала на колени, уткнулась головой в ноги сына и воскликнула:

— Сын, мой за что ты ее караешь? Она праведница! В церковь ходит, не грешит, пост соблюдает… Сжалься!

— Ой, ма, встань! — Иисус попытался поднять мать на ноги, но по общепринятому мнению она была молодой крепкой женщиной, так что его порыв не увенчался успехом.

— Возможно, ты послал ей испытание? — продолжила Мария нараспев. — Тебе, в бесконечной мудрости твоей виднее. Но объясни! В чем твой промысел?

— Ну хорошо, — сдался Иисус. — Даже если допустить, что я могу что-то сделать, чтобы вмешаться в земную жизнь, нужна высшая система ценностей, высшее знание. Мам, встань, пожалуйста, ты меня смущаешь. Откуда нам знать, что добро, а что зло? Я пытался нести добро, как я его понимал, меня для начала вообще убили, а потом создали из этого учение. Хорошо, допустим. Оно имело мало общего с тем, что я проповедовал, но в целом вроде неплохое. Но и оно в итоге превратилось в какой-то карающий меч и принесло столько зла… может, не абсолютного зла, но с моей точки зрения, что я уже сто раз пожалел, что все это затеял тогда. Я явно не умею делать добро. Я боюсь. И, к счастью, теперь и не могу. 

Мария поднялась с колен, отряхнула подол, сосредоточенно поковыряла ногтем пятнышко от травы, и как ни в чем не бывало, сказала:

— Это слабость, Йехошуа. Или лень. Нужно пытаться. Так что я тебя прошу, постарайся. Не знаю как, но ты должен попробовать. Не для нее, так хотя бы для нас. Мы тут, конечно, не очень умеем расстраиваться, но твое безделье вызывает у нас что-то очень близкое к расстройству. Ты меня услышал?

— Хорошо, я попробую.

— Ты бледный. Тебе надо меньше сидеть и больше ходить.

С этими словами богоматерь удалилась. Иисус посидел под яблоней еще немного, размышляя, какую власть над людьми имеют родители. Нелогичную, безусловную, как любовь. Вот ведь сижу и волнуюсь, что бледный. Хотя я явно не могу быть бледным, вернее бледнее обычного. И вот сейчас встану и буду больше гулять. Вот встал…

Иисус встал и пошел гулять. Может быть, она права? Если мы выглядим так, как о нас думают живые, так, может, мы обладаем и силами, которые нам приписывают? Все представляют меня худым, с бородкой и длинными волосами — и вот он я, такой и есть. Кого волнует, что на земле я был довольно крепок и стрижен, как и полагается строителю, плотнику и каменщику. Может, я правда могу, если захочу, повелевать событиями на земле? Тогда если и начинать, то с этого младенца. Это даже не расходится с моими понятиями о добре и зле. Ребенок болеет — плохо. Выздоровел — хорошо. Чуть-чуть, для одной матери, для одной семьи увеличить количество счастья, вернее уменьшить количество горя. 

Он подошел к краю рая, внизу сквозь облака виднелась земля — такая спокойная, такая достойная счастья. А вдруг получится? И окажется, что надо просто быть настойчивее, упорнее, не сдаваться, пробовать снова и снова. Бог-отец создал все за неделю и сказал: «Это хорошо», возможно, ему просто повезло с первого раза. А у меня не получилось, ну ладно, бывает. Надо сказать: «Это нехорошо, попытаемся еще раз». И если у меня вдруг, — ну, вдруг! — получится сейчас, то… Иисус почувствовал давно забытое волнение. Я смогу, наконец, быть полезным. То есть действительно смогу быть богом! Тем самым добрым богом, умным богом, о котором они мечтают. Я буду! И все, что не получилось тогда, получится сейчас! 

Иисус закрыл глаза и, чувствуя себя немного странно, произнес: «Пусть этот младенец, сын Клары, станет здоров!» и, подумав еще немного, добавил: «Это я, Иисус Христос, сын человеческий и сын божий одновременно». 

И что-то произошло. Он это почувствовал. «Я есть!» — подумал он. 

Анна пробудилась от сладкого сна, реальность входила в сонное сознание кусками — мягкая перина, приятная истома в ногах, сухость во рту — сейчас встану, попью — и вдруг мысль, молния: ребенок! Ребенок хозяйки болен. Она резко села на кровати. В доме было тихо. Хорошо тихо или плохо тихо? Анна вдела ноги в войлочные тапочки, накинула халат, вышла из своей комнатки, миновала коридор и вошла в спальню хозяйки. Клара спала, сидя у своей кровати, положив голову и руки на постель. Анна подошла ближе и заглянула в детскую кроватку. Малыш лежал с открытыми ясными глазами, играя с собственными пальцами. Увидев Анну, он улыбнулся. Сыпи как будто поубавилось. Анна потрогала детский лобик под темной челочкой, впервые за неделю он был не горячим. Неужели? Неужели господь услышал их молитвы?! Она потрясла Клару за плечо.

— Фрау Гитлер! Фрау Гитлер, проснитесь! Кажется, маленькому Адольфу лучше! 

Больше текстов о психологии, отношениях, детях и образовании — в нашем телеграм-канале «Проект "Сноб" — Личное». Присоединяйтесь