Анна Матвеева: Весна, Света!
Весна, Света!
Светлой памяти В.М.В.
Журналистка Светлана Шелковая бежала к художнику, чтобы записать интервью. Сначала художника будут снимать для газеты, только потом интервьюировать, но Светино присутствие требовалось на всех этапах.
Художника звали Георгий Карпович Шагалов, он был очень известный, занятой и немолодой. Потому-то Шелковая бежала, а не шла, — она опаздывала, до трех часов оставалось всего три минуты. А еще нужно было обогнуть серое здание, перепрыгнуть через живописную, как у Саврасова, лужу и найти фотостудию, где она прежде никогда не бывала.
Интервью организовал главный редактор лично, он тридцать раз звонил и уточнял, где сейчас находится корреспондентка Шелковая и почему она до сих пор не явилась к месту назначения (редактор был из отставных военных).
Света опаздывала не по своей вине, но это было неважно — на самом деле для того, чтобы приходить вовремя, достаточно выйти из дому на полчаса раньше, учил ее редактор Николай Тимофеевич.
Всюду опаздывать Света начала года полтора назад, когда ее дочка пошла в первый класс. У Светы были зимний сын, летняя дочка и такое количество невыполненных дел, что можно было бы исписать толстый ежедневник, ни разу не повторившись.
В незапамятные годы, когда время не бежало стремительно, будто ему дали под зад — как это происходит сегодня, — а двигалось медленно, как в плохом сериале, у Светы были еще и дерзкие мечты, но теперь с ними все, покончено. Еще и с мечтами не управиться.
Дочка сегодня с утра жаловалась на боль в животе, делала скорбное лицо, как всегда, если ей хотелось остаться дома, а причин для этого не было. Сын, как всегда, пытался поймать сестру на вранье, и журналистка Шелковая, разводя вопящих чад по разным углам и пытаясь одновременно с этим собрать их для присутствия в социуме, в очередной раз спросила себя (и провидение): когда же ей станет хоть немного легче?
Света лихо перемахнула через саврасовскую лужу и уже через минуту, вся в мыле, как мушкетерская лошадь, стояла перед дверью фотостудии, пыталась отдышаться. Где-то среди ветвей дерева, заслонявшего свет старым жителям старого дома, несмело пела о весне маленькая (большие так робко не умеют) птичка.
Дверь распахнулась после первого же звонка, и Свету ослепила роскошная лысина Николая Тимофеевича. Он носил бритый череп, и это шло к его слегка смятому, как дорогой лен, лицу и к глазам, подтверждавшим идею, что в каждом русском человеке есть сколько-то ордынской крови. Сейчас восточного было не сколько-то, а с лихвой, и, будь они наедине, Тимофеич наверняка метнул бы парочку молний. Но за спиной его вырос высокий, длиннорукий, до смешного похожий на героя любимой дочкиной книги старика Петсона художник Шагалов, поэтому складки на льняном лице пришлось разгладить, а грозу — отложить. Вместо этого Тимофеич сладостно, как перед начальством, залопотал:
— Вот, Георгий Карпович, наша лучшая корреспондентка Светлана Шелковая. Является золотым пером газеты!
Света поморщилась, и Шагалов, она увидела, тоже. «Является» — любимый словесный паразит редактора: то и дело срывается с поводка, дрессировке не поддается, отстрелу не подлежит.
Шагалов без всякой насмешки поклонился Свете. У него были совершенно мальчишеские глаза. Почти такие же у Светиного сына: огромные, хитрющие, только у сына они фиолетовые, а у художника — ясно-голубые.
Вот, кстати, еще одно недовольство миром, которых в последнее время копилось у Светы все больше и больше: люди перестали смотреть друг другу в глаза. Отводят их, будто сделали что-то неприличное. Всем вместе смотреть на нечто отвратительное и уродливое — в порядке вещей, а прямых взглядов теперь боятся, как непристойных предложений.
Шагалов смотрел прямо в глаза и этим еще больше понравился Свете. Конечно, она знала о нем многое, отлично помнила его работы — на некоторых в буквальном смысле слова выросла. Иллюстрации к старинным романам были таинственными, будто художник чудом путешествовал в прошлое и успел узнать о древних текстах то, что никому из потомков не открывалось.
Это были работы, как говорил сам Шагалов, «для занудного рассматривания» — жаль было расставаться с ними на выставке или перелистнув страницу. Подобные чувства вызывает еще Филонов. И Брейгель.
Света, никакой не специалист, а рядовая журналистка рядовой газеты, точно знала, что ей в искусстве нравится, а что нет, но объяснить, почему одно — никак, а другое — лучше всего на свете, каждый раз получалось с натяжкой. Но если бы работы Шагалова не нравились Свете, он бы и сам ей не понравился: всегда так.
Бывают художники, которые много рассуждают о «себе в искусстве», дарят теоретическую базу любой почеркушке и лично выступают единственным, а то и лучшим из всех собственным произведением. Такие Шелковой тоже встречались (один всегда ходил в шляпе), но Шагалов — она поняла это сразу — из другой «партии».
Редактор сиял лысиной далеко впереди, Света и художник еле за ним поспевали. «Вот военщина!» — беззлобно подумала журналистка. Тимофеич если и раздражал ее, так только как родной, предсказуемый человек.
— Сюда, пожалуйста, присаживайтесь, — журчал Тимофеич, чуть ли не взбивая диванную подушечку, которую он, судя по всему, собрался положить под голову — или под спину? — Шагалову. Художник морщился все сильнее, хотя морщины, расчертившие лицо согласно возрасту, были не от злобных мыслей, а от смеха. Он был веселый человек, и наверняка умел слушать, и, конечно, был наблюдателен, как и полагается художнику. Непонятно, почему Тимофеич так переволновался, — бывали у них и более важные гости, но выход с подушечкой тянул как минимум на губернатора. «Засиделся в кабинете, бедняга, — решила Света. — Совсем от людей отвык».
Вышел фотограф, точнее, вышла. Высокая тетка с красным то ли от смущения, то ли от жары, которой, впрочем, не было, лицом. Старательно дула на челку, изображая, что ей душно. Под челкой млел здоровенный прыщ — мечта косметолога.
— Полиночка! — расплылся Тимофеич и тут же — как по команде — распустил громадный павлиний «хвост». Света давно привыкла к тому, что этот хвост распускается в женском обществе, а потом стремительно убирается — ну чисто зонт-автомат. Работал «хвост» только при дамах: редактор блестел глазами, пародировал Брежнева (о котором многие юные дамы имели весьма смутное понятие) и рассказывал анекдоты о блондинках, предварительно убедившись, что блондинок рядом нет. Если были, программа менялась, но вообще хвост переливался при дамах любой масти. В расчет иногда шли даже мужчины, но никогда — подчиненные. При штатных сотрудниках Тимофеич оставался самим собой: мрачноватым, сухим, жадным на улыбки и премии. Блюл дистанцию до сантиметра.
Полиночка больно царапнула взглядом Свету, они сразу же друг другу не понравились.
— Вы разговаривайте, я пока присмотрюсь, — сказала фотограф. Света включила диктофон, Шагалов подвинул его ближе к себе. Пальцы у него были темные от въевшихся красок, а пиджак старый, в катышках. Свете вдруг захотелось, чтобы ледяной мартовский ветер, только что гнавший ее по улице, залетел бы в студию и унес с собой фотографа и Тимофеича. Не насовсем, на время, а она бы пока спросила Шагалова о важных вещах. Полиночка и редактор полетали бы тем временем над городом, как на картине Шагала, — тоже ведь неплохо!
Но редактор не уходил и не садился. «Хвост мешает», — злобно подумала Света. Все-таки рассердилась на глупого Тимофеича.
— А что, если нам чаю выпить? — спросил вдруг художник. Голос у него был низкий, литой. Не для художника — для оперного баритона.
Полиночка кивнула и отбыла куда-то в дебри фотостудии; следом за ней, переваливаясь под тяжестью хвоста, двинулся редактор.
— Ну что, Света?
Шелковая вздрогнула — так похожи были эти слова на те, которых она давно, уже семь месяцев не слышала. Не только слова, а все сразу: интонация, чувство, даже взгляд. Она закрыла глаза на секунду, чтобы прогнать наваждение (хотя специально его порой вызывала), и ровным голосом задала первый вопрос.
Интервью — работа легче легкого. Если собеседник умен, это вообще не работа. Говоришь с человеком о том, что тебе и ему интересно, потом расшифровываешь запись — и готово! Свете доводилось расспрашивать как местных, так и заезжих знаменитостей, и почти каждого она умудрялась «раскрыть». Секрет был прост: придумать первый ударный вопрос. Звезды — тоже люди, как ни сложно в это поверить; но вот на то, чтобы их заинтересовать, дается лишь один шанс.
Но сейчас она почему-то сказала те слова, которые говорила на протяжении последнего времени только самой себе. Голос ее был ровный, а слова неправильные — не из тех вопросов, которые она сочиняла ночью, начитавшись про художника в Сети:
— Как жить, если жить не хочется?
Шагалов поднял брови.
— Извините меня, — смутилась Шелковая. — Только не думайте, что я сумасшедшая…
Она окончательно растерялась, выключила диктофон. Скорое возвращение Полиночки и Тимофеича висело в воздухе, как предчувствие грозы.
— Света, — сказал Шагалов, — мне восемьдесят два года, и я очень хочу жить. Я все время боюсь что-то не успеть. Знаете, вы еще так молоды! В юности кажется, что у нас много здоровья, сил, удачи — нам нравится расходовать и то, и другое, и в той же категории проходит время. А в старости все повторяется с точностью до наоборот, Света. Вы, главное, живите. Не бросайте это дело!
Он улыбнулся, но выглядел он при этом грустно.
— Знаете, что я сейчас вспомнила? — Света начала заикаться, как бывало у нее только от очень сильного смущения. — Однажды я… я пришла в церковь. Не знаю, чего ждала, но получилось все очень смешно. Батюшка мне попался молодой и странный — он сам мне начал исповедоваться. И вот я тоже, вместо того чтобы спрашивать вас про художника Шагалова и его творческий путь, говорю о себе. Вы извините меня.
— Не извиняйтесь. Мы с вами запишем интервью в мастерской, если вы не торопитесь. А пока не пришли наши друзья с чаем, расскажете, что случилось?
Света не могла сказать правду — она выходила из нее со слезами, а плакать сейчас — ни за что. Сказала другое, тоже мучительное:
— Понимаете, Георгий Карпович, я страдаю от этого мира. У меня какие-то очень несовременные проблемы, такие стыдно даже психологам рассказывать. Я все еще люблю человека, любить которого было нельзя. «Нельзя» было написано на нем со всех сторон — с головы до пят; разве устоишь? Мы сблизились и тут же отлетели друг от друга с такой силой, как это делают, наверное, только очень похожие люди. Семь лет уже прошло.
Вот представляете, недавно с улицы, по которой я хожу каждый день в редакцию, сняли асфальт, как кожу. И я так понимаю эту улицу! Я знаю, как ей больно. Мы живем с тем человеком в одном городе, все эти семь тощих лет я знаю, что сейчас он может посмотреть на небо, увидеть те же облака и угадать в них тех же самых чудищ…
Света чуть не задохнулась от сказанного. Шагалов не успел ответить — вошли редактор с Полиночкой и чашками на подносе.
— Уже закончили? — строго, но при этом подобострастно (умеет же!) спросил Тимофеич.
— Только начали! — не моргнув глазом соврал в ответ Шагалов, и Света опять вздрогнула — такое было сходство. Не внешнее, нет. Манера произносить слова. Взгляд — слегка исподлобья. Страх обидеть, прежде чем скажешь что-то неосторожное. Отрывистый, как у подростка, смех. И, главное, любовь к жизни — ох, сколько ее здесь было! Никто так не любил жизнь, никто не умел так любить — и жизнь, она ведь тоже баба, ж.р., отвечала любовью на любовь, как в песне. Она любит, когда ее любят.
Редактор разливал чай, чашки в его огромных ручищах выглядели кукольной посудой.
Полиночка вскинула фотоаппарат, как ружье, и Шагалов непроизвольно пригнулся. А Света вдруг испугалась, что они больше никогда не увидятся.
Тимофеич прощался с художником так, словно они оба уходили на войну, причем ядерную. Даже сделал попытку обнять старика, а потом, решившись, спросил:
— Георгий Карпович, картинку не подарите? У меня супруга — ваша поклонница. Марина Сергеевна. Собирает живопись.
Так вот в чем дело! — догадалась Шелковая. — Вот к чему были все эти подушечки, объятия и взгляды! Марине Сергеевне захотелось украсить стену Шагаловым!»
Жену Тимофеича Света не то чтобы не любила — скорее, слегка презирала и одновременно с этим восхищалась ею, как все трудовые муравьихи восхищаются праздными стрекозами. Но редактор, конечно, обнаглел! Картины Шагалова стоили… дорогого стоили!
— Я подумаю, — сказал Шагалов. — Посмотрю, что можно сделать.
Тимофеич сразу же сдулся, даже лысина его вдруг поблекла и показалась какой-то поношенной, а может, и вовсе взятой напрокат.
— Мой папа из всех троих «Ш» особенно ценил Шумана, — рассказывала Света художнику, пока они шли в мастерскую — она была рядом, в двух кварталах, — перешагивая через лужи.
— Шопен, Шуман, Шуберт, — кивнул Шагалов. — Я тоже зову их три «Ш».
— Одна знакомая, она учительница музыки, говорит, что Шуман — для страстных.
Свете было так хорошо со старым художником, что она говорила не задумываясь все, что приходило в голову, — как бывает только с самыми близкими людьми.
— Мы были с той знакомой в филармонии, прошлой осенью. Знаете, я все думала, куда же делись пожилые интеллигентные люди, а они никуда не делись: все дружно сидят в филармонии! Был концерт одного пианиста, он известный, но еще не настолько, чтоб не купить билет. Такой странный, немножко вялый: шел к инструменту как на казнь. А потом начал играть, и как будто свет выключили — осталась только музыка.
А еще, Георгий Карпович, — разошлась Шелковая, — я не понимаю, зачем помнить даты рождения и слова людей, с которыми я уже так давно не вижусь. Куда складывать всю эту информацию? Зачем я ее помню?
«Света, ты сошла с ума», — скулил внутренний голос.
— Или вот еще история. Я сидела на скамейке рядом с бомжом. Он был просто Ален Делон. Но при этом бич*, вне всякого сомнения. При этом ничего не просил у меня, а когда я хотела дать ему денег, гордо отказался — просто француз какой-то! Галантный век! Я ушла, но на прощание погладила его по голове, как ребенка, а он заплакал. Не знаете, почему все люди такие дураки?
Шагалов слушал Свету, давал ей выговориться — так пропускают воду в кране, грязную вначале.
У самого входа в мастерскую художник вдруг оглянулся по сторонам и сказал:
— Смотрите, какая сегодня красота! Настоящая «весна света», как у Пришвина.
Журналистка сгорбилась, вспомнив, как часто слышала эти слова — о весне света — раньше. Папа всегда ждал первых солнечных дней: неважно, что было холодно, зато появлялось солнце, настоящее, весеннее, а значит, он дожил еще до одной весны. И впереди будет лето — и острый запах грибов, и липкая паутина на стволах корабельных сосен.
— Не вздумайте разуваться, — строго сказал Шагалов. — Я здесь не прибираю годами. Это мой рабочий беспорядок.
Света изучала мастерскую. Выцветшие афиши. Рисунки, прикнопленные к стенам и стоящие на мольбертах. Книги — сотни книг! Милая старая мебель.
— Я все-таки включу диктофон, — вздохнула журналистка. — И вы мне расскажете о своем творческом пути.
Они говорили недолго, минут сорок. Света полагала, что Шагалов — как все известные люди — будет произносить готовые удобные формулы, рассказывать идеально отполированные временем истории. У нее однажды был конфуз — записала интервью с актером и вечером увидела его в телеэфире: шпарил теми же фразами, ничего не меняя. Но художник ее снова удивил: судя по всему, это был полный экспромт, а может, просто ему никто никогда не задавал таких вопросов? Если так, то Шелковая тоже молодец!
— Света, я вам хочу показать свою новую книгу, — сказал Шагалов на прощанье. — У вас есть время?
Даже если бы и не было, она бы все равно кивнула: конечно!
Альбом Света листала медленно, это были работы разного времени, иногда с вариациями. Пейзажи, изломанные абстракции, перетекающие друг в друга сюжеты, портреты — с удивленными лицами. Они как будто тоже чувствовали, что Света на них смотрит.
Шагалов молча сидел рядом. Дольше всего Света рассматривала небольшую картинку — вход в старый парк, рядом с которым она прожила несколько счастливых лет. Башенку у ворот она помнила до мельчайших деталей. Темные крылья деревьев — будто уставшие птицы сидели на ограде. Дорожка убегала вдаль, как обещание. Невыполненное обещание. По этой дорожке Света прошла много километров — с тем самым человеком, своей постыдной любовью. Смотрела на деревья, а он — на нее. Света прятала эту любовь от всех, как ущербное дитя, которое не показывают людям. Она по-прежнему жива и уродлива. Ничего не вышло, но и не изменилось.
— Вам понравилась эта картина, значит, я вам ее подарю. — Шагалов улыбнулся, а Света сказала ему:
— Знаете, Георгий Карпович, мой папа умер полгода назад. А я все жду, что он вернется; прихожу к родителям и жду, что он выйдет и спросит: «Как дела, Светочка?»
Художник не знал, что на это ответить; он беспомощно развел в стороны огромные руки, и Света скорее ушла, чтобы не расплакаться. С картинкой. Марине Сергеевне, наверное, не понравился бы такой поворот — но у Марины Сергеевны и без картинки все было хорошо.
Света вошла в кабину лифта — медленного и задумчивого, как еще один старик.
Она так и не сказала Шагалову, что он напомнил ей папу.
Полгода Света спасалась тем, что отслеживала в себе отца: радовалась, когда на ум приходило его словечко, читала его любимые книги, целовала глаза сына — такие же ясные, умные.
Сейчас в ней начинали жить новые чувства — она еще не знала, что привыкать к ним придется долго, как к неудобной, но необходимой вещи, например маске в пору эпидемий. Она все так же будет приходить в кабинет отца, пахнущий книгами, будет класть голову на его неудобную жесткую подушку и закрывать глаза. Но она снова научится любить жизнь, сколько бы черных птиц ни расправляло перед ней свои крылья. Снова улыбнется идиоту Тимофеичу и похвалит новую прическу его супруги. Снова уедет на юг, к морю, которое похоже на желе, раскарябанное дочкой в тарелке, — и там будут коричневые кузнечики, и голос незнакомого пернатого начнет выводить свою песню, похожую на жалобное «пожалуйста». По-жа-луй-ста. По-жалуй-ста.
— Папа, что мне делать? — спросила Света, когда уже вышла из мастерской на улицу. Ее услышали весенний воздух и старый пес-боксер с языком наперевес — шелковый, розовый, длинный, как кусок ленты для художественной гимнастики, язык. — Как жить, если жить не хочется? Любовь — это слабость или сила? За что мне сделали так больно? И когда же ты наконец вернешься, папа мой милый, папа? Я купила тебе все детективы про брата Кадфаэля, которые мы никак не могли найти. Я столько всего должна тебе рассказать, папа! Мне так нужно, чтобы ты был рядом.
Старый пес-боксер принес к ногам Светы свою игрушку — недожеванную резиновую морскую звезду. Поделился самым дорогим.
— Пойдем, Каспер! — окликнула его хозяйка. — Забирай свою звездочку.
Что сказал бы обо всем этом папа?
Света оглядела чужой двор, крепко прижала к груди подаренную картину и услышала слова внутри себя — тот голос, который утешал ее всю жизнь, от рождения и до последнего года.
Она услышала:
— Весна, Света!
*Бывший интеллигентный человек
Приобрести книгу можно по ссылке
Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь