«Увидимся в суде». Как ведутся дела о врачебной халатности и почему родственники умерших пациентов соглашаются на компенсации, не дожидаясь разбирательства

Тара была уверена, что может доказать халатность медперсонала, оказывавшего помощь ее мужу, а также то, что она причинила ему вред. А ущерб для здоровья действительно был очень серьезным: мужчина умер. 

Будучи ключевым свидетелем, Тара должна была дать показания в суде и хотела в точности знать, что говорить, так что стала готовиться, как к экзаменам на должность медсестры: полностью погрузилась в материалы дела, пока не выучила их назубок. По ее словам, она помешалась на деталях, на том, чтобы в точности запомнить каждое малейшее изменение уровня кислорода. Только вот переживать все эти подробности снова и снова было невероятно больно. «У меня разрывалось сердце, — вспоминала Тара, — когда я заучивала каждую секунду смерти Джея, чтобы дать точные показания». 

Все это ударило и по ее физическому здоровью. Тара всегда была худышкой и обычно весила 52 килограмма, однако к моменту похорон похудела до 45. Ей пришлось позаимствовать одежду дочери, так как собственные вещи на ней болтались. Еще через два месяца она как-то взглянула на свой живот и увидела, как пульсирует аорта — крупнейший сосуд, тянущийся вдоль позвоночника. К тому времени она весила всего 42 килограмма. Даже домашние треники больше не держались на ее бедрах.

Вскоре Тара поняла — подобно большинству людей, подающих в суд на врачей, — что судебный процесс никак не помогает облегчить боль. Иск может принести какое-то утешение разуму за счет раскрытия фактов, однако с эмоциональной точки зрения это больше смахивает на перевязку раны наждачной бумагой. Как-то раз Тара ехала по мосту через реку и вдруг представила, как врезается в ограждение и срывается вниз. У нее перед глазами стояла сцена, как машина летит по воздуху, ударяется о поверхность воды и тонет. «Я представила, как спокойно сижу, наблюдая за тем, как вода поглощает меня, забирая жизнь. Подумала, что, возможно, без меня детям будет только лучше. Дай бог, полиция решит, что я переписывалась с кем-то за рулем, или, может, изучив мою медкарту, придет к выводу, что я потеряла сознание из-за тахикардии. Тогда никто не станет предполагать самоубийство и дети без проблем получат страховую выплату за мою смерть». 

Тара между тем не сдавалась. Она должна была продолжать бороться и чувствовала, что это было единственным способом добиться хоть какой-то справедливости ради Джея. Кроме того, женщина считала своим моральным долгом помочь будущим пациентам. Она хотела, чтобы поданный иск помешал пульмонологу ее мужа, доктору Питерсону, а также гематологу, доктору Мюллер, когда-либо снова заниматься медициной. Вдова желала лишить их возможности причинять вред пациентам. С этой целью она настаивала, чтобы каждый, кто участвовал в оказании медицинской помощи, дал показания под присягой, чтобы адвокат мог продемонстрировать суду, как все игнорировали ухудшающееся состояние Джея и ее бесконечные предупреждения. 

Только этого не случилось. Тара быстро поняла, что судебная система, равно как и медицинская, во многом руководствуется деньгами. Каждая дача показаний под присягой стоит денег, и эти расходы должны быть оправданы ожидаемой в итоге выплатой. Ее адвокат должен был заранее оплатить все расходы на опрос свидетелей, и в случае проигрыша эти издержки не были бы компенсированы. Кроме того, из-за ее желания положить конец карьере сразу двух врачей (вместо того, чтобы просто добиться компенсации от больницы), на ведение дела требовались дополнительные деньги, однако на итоговой сумме выплаты это никак не сказывалось. Таким образом, лишение этих медиков лицензии не могло стать заявленной целью иска.

«Казалось, каждый правовой шаг, — сказала Тара, — был больше нужен для дополнительного заработка адвоката, чем для того, чтобы добиться правосудия для моего мужа». Это до жути ей напоминало то, с чем она столкнулась в роли медсестры-инструктора: руководство больницы больше волновала финансовая ответственность, чем здоровье пациентов и предотвращение ошибок в будущем. 

Тара присутствовала на даче показаний каждого врача. «Будучи закоренелым идеалистом, — сказала она, — я предполагала, что все будут говорить правду». Согласно ее клиническому опыту, даже самые гадкие врачи и медсестры, которые позволяли себе грубости, все равно более-менее придерживались медицинских фактов. При даче показаний между тем все обернулось совсем иначе. Она ожидала, что доктор Питерсон может ухватиться за диагностическую неопределенность или противоречивость клинических суждений. А может, и вовсе заявит, будто ничего не помнит. Как с этим поспорить? На деле же он открыто говорил вещи, которые полностью противоречили тому, что видела Тара у кровати мужа. Доктор Питерсон рассказывал о том, как пришел в палату к Джею в его, как оказалось потом, последний день жизни. Он сообщил, что в час дня мужчина был в стабильном состоянии и что у него с пациентом состоялся «полноценный и непринужденный разговор». 

Тара помнила тот день слишком хорошо. Весь тот день она провела у кровати Джея, задыхающегося на ее глазах. Он едва мог связать два слова, не говоря уже об участии в «полноценном и непринужденном разговоре». Далее доктор Питерсон заявил, что никто не говорил ему о том, что состояние пациента в течение дня ухудшилось. Он ответил «не припомню» лишь один раз — когда его спросили по поводу многократных просьб Тары перевести Джея в палату интенсивной терапии, а также ее отчаянных призывов о помощи.

Вдову шокировала не только ложь из уст врача, но и то, насколько непринужденно и убедительно он ее преподнес. Как бы то ни было, с точки зрения судебной системы это были лишь слова Тары против слов доктора Питерсона. Присяжным предстояло решить, какие из них звучали наиболее правдоподобно, так как единственным другим свидетелем, который мог бы подтвердить, что произошло в той палате, был, очевидно, Джей.

Но чувство, что ее предали, стало еще сильнее, когда очередь дошла до медсестер. Медсестер! Как могла эта больничная пехота, преданная добросовестному ведению документации — порой чересчур, — солгать под присягой? И тем не менее она своими ушами слышала, как они с каменными лицами говорили совершенно немыслимые вещи.

Одна медсестра, например, переписала все восемь записей, сделанных ею за свою суточную смену. Переписывание даже одной-единственной записи постфактум — явление крайне необычное. Если же переписаны сразу восемь записей, возникают серьезные подозрения. Когда ее спросили о столь нетипичном поведении, она объяснила, что случайно указала неправильное время и дату, так что решила, что будет лучше переписать все, чем просто исправить ошибку. 

Тара была ошарашена. Во-первых, каждой медсестре известно, что в случае неправильно указанной даты или любой другой информации следует вычеркнуть только то, что не соответствует действительности — так, чтобы это все равно можно было прочитать, — а затем написать правильные данные, поставив рядом свои инициалы. Это указывает на то, что человек заметил свою ошибку и исправил ее. Оставляя некорректную запись перечеркнутой, но читаемой, человек демонстрирует, что ему нечего скрывать. 

Во-вторых, может ли какая-нибудь медсестра совершить одну и ту же ошибку восемь раз за один день? К окончанию 12-часовой смены, на протяжении которой нужно постоянно записывать жизненные показатели и состояние каждой системы органов всех пациентов в отделении, можно запросто позабыть собственное имя или то, когда последний раз был в туалете, однако текущую дату помнишь всегда.

Другая медсестра отрицала, что говорила, будто серые пятна на коже Джея являются побочным эффектом химиотерапии. В этом случае, однако, присутствовал друг семьи, так что Тара знала, что есть кому подтвердить ее воспоминания. Тем не менее она была потрясена тем, как ее коллеги — под присягой, на секундочку, — откровенно лгали. 

Процесс дачи показаний и медиации занял три мучительных года. Шли изнурительные переговоры, нужно было изучить бесконечные документы и заявления свидетелей. И на каждом шагу требовалось заново переживать детали смерти Джея. Ко всему прочему, Таре еще нужно было решить, насколько быть откровенной с детьми. «Рассказывая им о том, как их отец, умирая, сказал, что любит их, — рассказала она, — в душе я кипела от злости из-за жестоких обстоятельств его смерти». Саша и Крис стали избегать разговоров о Джее и отдалились. «Но я не могла сдержаться», — сказала Тара, так как подробности и эмоции судебного процесса омрачали каждую секунду ее жизни. Единственное, что она могла сделать, чтобы не причинить детям еще больше боли, — это вовсе перестать говорить. «Временами я просто вообще с ними не разговаривала», — призналась вдова. 

В течение этого времени больница сделала Таре несколько финансовых предложений, подразумевавших денежную компенсацию без признания вины. Досудебное урегулирование быстро положило бы конец этому болезненному испытанию. Кроме того, это принесло бы немедленное финансовое облегчение Таре, которая все еще мучилась с оплатой больничных счетов. Что более важно, это избавило бы ее от риска проиграть дело и лишения надежды на какую-либо выплату. Тара не могла игнорировать реалии будущей жизни, в которой ей предстояло в одиночку воспитывать двоих детей, без помощи Джея и без его зарплаты. Их сбережения были скромными, счета — значительными, и она больше не была уверена в том, что сможет и дальше работать медсестрой. Финансовое урегулирование помогло бы во многом снять эту неопределенность. 

Только вот Тару воротило от всей той лжи и уверток, которые она слышала от коллег-медиков в процессе дачи показаний. «У меня не складывалось ощущения, что кто-то — будь то отдельные люди или больница в целом — был готов признать свои ошибки и неверные клинические решения», — сказала она. Джей был настолько прямолинейным человеком, что всегда признавал свои промахи, даже самые пустяковые. Она не могла себе представить, чтобы он смирился с этими трусливыми увертками медперсонала. «Я не думала, что они признали наличие у них в больнице системных проблем», — сказала она. Будучи медсестрой, Тара просто не могла принять предложение, пока ситуация не изменится. «Я хотела, чтобы этими проблемами занялись», — сказала она. 

Тара отвергла все предложения. Адвокаты поддержали ее, чувствуя, что у нее есть все шансы выиграть дело в суде. Тот факт, что больница все продолжала увеличивать предлагаемую сумму компенсации, говорил о том, что руководство нервничало. В конце концов, пациент умер, а присяжные склонны сочувствовать людям, понесшим тяжелую утрату.

Если получение показаний было болезненным, то подготовка к предстоящему судебному процессу стала для Тары настоящей пыткой. За неделю до отбора присяжных юристы устроили для нее инсценировку заседания, чтобы она могла ознакомиться с тем, как именно оно проходит. Женщина села за свидетельскую трибуну в воображаемом зале суда, обустроенном в офисе адвокатской фирмы. Юристы засыпали ее вопросами, а ей было велено направлять свои ответы присяжным — в данном случае на плакат с ними, висевший на противоположной стене. Тара изо всех сил пыталась разговаривать со стеной, однако это казалось нелепым и неестественным. Она то и дело рефлекторно поворачивалась обратно к адвокату, который ее опрашивал. Хуже всего было то, что вдова запиналась во время ответов. Она путалась с простыми вопросами и не могла толком рассказать то, что прекрасно знала.  

В какой-то момент юрист попросил ее повторить слова Джея, сказанные ей в ночь перед смертью. Это были четыре простых слова. Четыре ужасных слова. Четыре мучительных слова, которые до сих пор преследуют ее: «Я... не могу... дышать». 

И тем не менее в тот самый момент, сидя за воображаемой свидетельской трибуной, она не могла их вспомнить. Тара судорожно копошилась в памяти, пытаясь выудить эти четыре слова, которые отпечатались в ее душе. Когда стало ясно, что она не сможет их вспомнить, женщина пришла в отчаяние. 

Заметив ее панику, адвокаты переключились на более простые и обыденные вопросы. Они стали спрашивать всякие простые вещи о времени и месте событий, однако она все равно не могла ответить даже на самые основные. Ситуация была патовой. Наконец юристы дали отбой, и Тара, шатаясь, побрела к выходу. 

Пять дней спустя — за день до отбора присяжных — больница значительно повысила предлагаемую сумму финансовой компенсации. К этому времени Тару почти каждый день тошнило и трясло, она почти не ела и не спала. Ее вес, который пришел в норму годом ранее, снова упал до 40 килограммов. «Я чувствовала себя парализованной, — сказала она, — словно меня что-то душило. Я не думала, что смогу пережить суд, и знала, что дети будут присутствовать и увидят, как их мать разваливается на части. Я наконец осознала, что не в состоянии изменить сломанную систему этой больницы, точно так же, как не смогла спасти Джея». Она приняла предложение, однако больница вину не признала.