Ольга Кучкина: Вишневый сад
Сергей Николаевич, главный редактор проекта «Сноб»
Мы давно не виделись. Хотя живем буквально через дорогу. Оля Кучкина — личность легендарная. Одно из знаковых имен в отечественной журналистике. Автор множества книг, пьес, сборников рассказов. Она всегда писала много, как-то ненасытно, на самые разные темы. Ей все было интересно. И политика, и театр, и жизнь великих и знаменитых.
Кажется, она могла открыть любую дверь и разговорить любого человека. Она из поколения Арианны Фалаччи и других звезд мировой журналистики. То есть никаких комплексов и страхов, никакого подобострастия по отношению к своим высокопоставленным героям. Кучкина со всеми ними общалась на равных и выстраивала свой сюжет отношений. Невозмутимые голубые глаза, седоватая челка, мягкий голос, джинсы — это Оля эпохи «Комсомолки», где она царила много лет.
Или Оля на Рижском взморье вместе со своими соучениками по арбузовской студии — будущими корифеями «новой волны», молодыми драматургами, чудом пробившимися в начале 1980-х на отечественную сцену.
С ними пришла какая-то новая правда, новая интонация, сделавшая разговоры о горбачевской перестройке и гласности не очередным унылым политпросветом, но исповедью на заданную тему. Вот эта тональность предельной искренности и страстной вовлеченности в дела и судьбы страны и общества была у Кучкиной и ее сверстников на удивление органичной и естественной. Они верили, что завтра будет лучше, чем сегодня. Что еще немного, и мы станем частью большого мира, не разделенного никакими берлинскими стенами, границами и идеологическими доктринами. Это была, конечно, иллюзия. И тем не менее ею были окрашены многие тексты и книги начала 1990-х годов.
А потом наступило тотальное разочарование и усталость. Да и весь медиамир, где Оля была признанной звездой, стал рушиться как карточный домик. Кто-то сумел приспособиться, кто-то не очень. В журналистике, как в спорте, про ветеранов вспоминают только в дни юбилеев. Оля Кучкина по-прежнему живет в своей Сталинской башне на площади Восстания, которой вернули название «Кудринская». Символично, что ее рассказ, который мы публикуем на «Снобе», называется «Вишневый сад». Это и прощание с целой эпохой, и неутешительный диагноз нашему времени, и взгляд человека, прожившего большую жизнь, с высоты своего опыта и прошлого, на поколение недавних победителей, которое уже тоже сходит со сцены. Оля не любит суетиться, но видит самую суть.
Рассказ
Он больше не мог.
Они его достали.
Эти две тетки, две бывшие любимые женщины, удобно расположившиеся на его шее. Тетки были полководцы. В бой они посылали войска, каковыми являлись их адвокаты. Усилиями последних бракоразводный процесс длился не первый год, а все конца-краю не видать.
Накануне они ужасно поссорились — он и его последняя жена.
Началось с пустяка. Она перемеривала наряды для завтрашнего концерта и ни на одном не могла остановиться.
— Видишь, милая, значит не судьба, — мягко проговорил он, пытаясь застегнуть сзади молнию на прикиде, на котором она, кажется, остановилась.
Ее дико раздражало это его серьезное отношение к знакам судьбы, самым пустяшным, на которые нормальный мужик вовсе не должен был реагировать. Он не хотел, чтобы она шла на концерт, и подыскивал аргументы, чтобы оставалась дома.
— Нервы ни к черту!.. — Не рассчитав сил, дрожащими руками он дернул за молнию, в молнию попал кусочек ткани — ткань порвалась.
Платье алого шелка, в пол по фигуре, в самом деле было очень красиво.
— Ну вот, теперь мне не в чем идти!.. — зарыдала она.
— Как будто у тебя оно одно-единственное!.. Надень другое!..
— Сволочь!.. Тебе ничего не жалко!.. Я хочу это, а не какое-то другое!..
Градус ссоры повышался с неимоверной быстротой.
— Если бы у тебя были волосы на голове, я с удовольствием вцепился бы в них! — прошипел он.
— Видишь, как я была предусмотрительна!.. — с сатанинским смехом отвечала она.
— В смысле?
— В смысле, что обрила голову!..
Она была не первая его жена. Первая была милая, трогательная, смотревшая ему в рот. Она умерла через два года после свадьбы. Вторая — родившая ему двоих детей, гордая грузинка, забрав мальчишек, ушла от него к известному артисту, когда узнала, что муж ей изменил. Сгодились и благородное отношение к ней артиста, и наличие охраны, примерно такой же, к какой она привыкла. Третья жена была вот эта, умница, красавица, выдумщица, матершинница, светская львица, скандалистка, профи. Ее интервью вызывали неизменный интерес как у широкого читателя, так и у интеллектуалов. Она пришла к нему брать интервью, на которое он долгое время не соглашался, говоря, что не собирается никому открывать свою душу, а ничто иное публику не интересует, но потом вдруг согласился, и она пришла в его московскую квартиру и осталась на ночь, в то время как женщина, бывшая в ту пору его женой, проводила время с двумя мальчишками-погодками по соседству.
Дача была новенькая, с иголочки. Хоромы. Тогда все они понастроили себе хоромы, обустраиваясь всяк на свой манер, хотя манер выходил примерно такой же, как у соседа, поскольку опыта индивидуального строительства ни у кого из них не имелось.
Если бы нужно было сказать в одном слове, чем занимались эти умники на раннем этапе своей жизни, это слово было бы: пили.
Они разом бросили свое увлекательное занятие, как только оказались востребованы в самых высоких кругах.
Их называли гарвардские мальчики. Не потому, что они отучились в Гарварде. Но они туда ездили. Еще у них было кодовое прозвище: младореформаторы. Архитектор перестройки посоветовал главному прорабу перестройки набрать молодых советников — американистов, японистов, китаистов, — заменив ими бесплодное старичье, больше озабоченное состоянием предстательной железы, нежели состоянием загнивающей страны. По коридорам ЦК бродили интеллектуалы не старше тридцати, со свежими мозгами, в джинсах и свитерах с растянутыми рукавами, ничуть не тушуясь перед важными старцами в одинаковых серых костюмах, вернувшиеся из зарубежных поездок, куда ездили — из социалистического-то лагеря! — за капиталистическим опытом. Разница между тем и другим потрясала. Коротко говоря, тамошние люди жили по-человечески, в то время, как наших голоштанников который десяток лет кормили обещаниями, что еще немного, еще чуть-чуть, и они станут жить при коммунизме.
С питьем было покончено.
Он не носил ни джинсов, ни свитеров с растянутыми рукавами. Его фишказаключалась в безупречных костюмах-тройках, по преимуществу темно-синего колера, белоснежных рубашках, бабочках и шелковых платочках в верхнем кармашке пиджака. Кто занимался его гардеробом, публика не ведала и была бы крайне изумлена, узнав, что он сам. То был его род хобби. Как бы поздно он ни являлся домой, он не ложился спать, пока не приготовит себе одежду для выхода на завтра. Его одежда была его способом закрыться от людей, контакты с которыми волей обстоятельств переполняли его существование. От вопросов, которые он решал, зависели не только частные судьбы — зависели направления, по которым пойдет медиа, а в конечном счете — страна. Надо было поднять и перевернуть этого чудовищно тяжелого Левиафана, чтобы поставить на новые рельсы — политические, общественные, экономические, культурные, медийные, с подлинными, а не фальшивыми свободами.
Была и еще причина, заставлявшая его отдаваться такому, казалось бы, странному занятию. В это время он думал.
Он размышлял над событиями минувшего дня, над ошибками, допущенными им, перебирал удачные и неудачные решения, анализировал сложившуюся ситуацию. А главное — обмозговывал план последующих действий, в чем был особенно силен.
А тогда утром, столкнувшись с ней в редакции перестроечного тонкого журнала, он, глянув на нее, тихо спросил, потрясенный:
— Зачем вы это сделали? У вас были такие роскошные волосы!..
— Должна же я была оповестить мир о моей победе над вами!..
Согласно мужской моде того времени, он ходил с бритой налысо головой. У него был хорошей лепки череп, и не одна засматривалась на него в мечтах ласково погладить этот череп. Кто-то ограничивался мечтами. Не она. Она взяла и обрилась сама. Они сделались как два приятеля-подростка. Особенно со спины, с их узкими бедрами и широкими плечами, они смотрелись классно. Ему льстило, что такая тетка, как он называл всех женщин, так всерьез запала на него.
Они стали вместе бывать на разного рода вечеринках, именуемых тусовками.
Новояз той эпохи, бурно развиваясь, обнимал все стороны жизни. Андеграунд, братки, беспредельщики, бизнес, благотворительность, ваучеры, инвестбанкиры, либералы и радикалы, мигранты и эмигранты, заложники, иностранные агенты, мажоры и лузеры, инвесторы и спонсоры, олигархи, оппозиционеры, пипл хавает, информационные и гибридные войны, криптовалюта и просто валюта, блоги, лайки, твиттеры, посты и перепосты, черная икра для заключенного киллера Быкова и черные шары для решившего выйти из большой игры паренька по фамилии Белых. У всех на слуху были фамилии Абрамовича, Березовского, Гусинского, Ходорковского, Гайдара, Чубайса, Эрнста, Малашенко, Пугачевой, Киркорова. Они составляли элиту.
До второй жены, гордой грузинки, новость дошла сразу. В этих кругах фигурантов не щадили. Обязательно появлялись доброхоты, бравшие на себя долг открыть глаза этому несчастному или несчастной. Вторая собирала вещи, по ходу дела объясняя мальчишкам, что произошло. Тактика, ею избранная, была верной. Сыновья, в сущности малые дети, оценили искренность матери, ощутив себя ее защитниками, и с первого же дня встали на ее сторону. Не всем нравился его новый брак. Во всяком случае врач-гинеколог, которого им рекомендовали, чтобы помог решить проблему выкидышей, сказал, как отрезал: первым вашим шагом должно быть возвращение вам вашей женственности. Пациентка, нимало не тушуясь, покрутила пальцем у виска — в присутствии врача! — и второго шага делать не стала.
Между тем народившаяся между ним и его страной трещина быстро разрасталась. Он и его белокурый шеф, белокурая бестия, казалось бы, еще вчерашний дружбан, казалось бы, на равных, все меньше соглашались друг с другом. И дело было не в разных чертах характера, а в разных взглядах на пути России. Хотя и в разных чертах характера тоже.
Камнем преткновения служили бабки. Бабки, бабки, бабло, утренняя и вечерняя молитва бабломана! Бабки стали знаменем, целью, мерилом успеха, маркером удачной карьеры.
Сидели тянули коньяк в кабинете белокурого шефа. Был один из последних, если не самый последний вечерок, когда откровенность между ними была еще возможна. Дело шло к завинчиванию гаек, на котором настаивали силовики. Белокурая бестия, белокурый шеф, самоочевидно уже сделавший выбор, говорил негромко и раздумчиво:
— Боливар не выдержит двоих... надеюсь, ты помнишь Джека Лондона?
— Помню, только это О’Генри, а не Джек Лондон!..
Поправка вырвалась сама собой, он не успел ее удержать.
Белесые глаза шефа слегка потемнели, тонкие губы растянулись в тонкую улыбку.
— Некогда перечитать. Ты, небось, живешь в свое удовольствие, особенно учитывая новенькую жену... а тут крутись, как раб на галерах…— Шутка была в ходу. — Короче, выбирай по-любому. Хочешь, отправляйся на вольные хлеба. Хочешь, поезжай за границу. Хозяин — барин.
Шеф высосал остатки коньяка.
— Неужели ты всерьез веришь, что завинчиванием гаек добьешься желаемого успеха?
Он сделал последнюю попытку, уже без всякой надежды, что бывший друг услышит его, а так, для очистки совести.
— А вот скоро увидим. И скорее, чем ты думаешь.
Сказав это, шеф поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. Было видно его секундное колебание: обнять ли бывшего дружбана или обойтись рукопожатием. Опережая шефа, он протянул тому руку. Вышло: я начальник, ты дурак.
Отвальную устроили поздней осенью.
Уже была куплена квартира в Париже и взят в аренду особняк в Лондоне в паре шагов от Кенсингтонских садов, частью которых можно было считать окаймляющий дом вишневый сад. Когда риелтор упомянул о последнем, все другие варианты отпали сами собой.
Уезжали не навсегда, как это было с диссидентами. Собирались бывать и даже по-прежнему принимать некое участие в деятельности на благо страны. Хотя шеф недвусмысленно отсекал такое участие. Его блестящие мозги больше были не нужны его стране — нечего себя обманывать. Но сейчас не хотелось думать о плохом.
Позвали самых-самых близких. Самых-самых набралась сотня человек. Затягиваясь длинной сигаретой, его третья, собрав подле себя кружок смотревших ей в рот, рассказывала, как она, начитанная, книжная девочка, впервые встретилась с прекрасным, то есть встретилась с мужским хозяйством и, помнится, подумала: неужели на этой маленькой штучке возросла вся мировая женская любовная лирика!
Народ смеялся.
Он — громче всех.
Он не скрывал своей гордости за нее.
Они уехали.
Первый год был похож на медовый месяц. Медовая сладость наполняла их будни. С ними охотно общались, они умели нравиться. Скрытая гордость за партнера, однако, все чаще уступала место тому, что можно назвать досадой. Знак плюс все отчаяннее менялся на знак минус. Эта простенькая арифметика выражала то, что можно назвать охлаждением.
Ей делалось скучным их времяпрепровождение. Его умственная энергия, которая раньше требовалась для решения самых сложных задач, теперь, оставаясь невостребованной, перегорала попусту.
И тогда начались их безумные ссоры.
Впрочем, говорят, что не ссорятся, когда не любят. Нет одного — нет и другого. Милые бранятся — только тешатся. Где та граница, переходить за которую более чем опасно?
Платье не стоило тех оскорблений, что они себе позволили.
Рыдая, она выкрикнула:
— Лузер!.. Ничтожество!..
Слово прозвучало. Пока оно не было произнесено, а лишь подразумевалось, можно было продолжать делать вид, что ничего страшного еще не случилось.
Оно было как печать, которой нотариус заверяет пусть хоть какую угодно ничтожную бумажку.
Нотариус — судьба.
Он развернулся и со всей силы ударил ее по лицу, так что из зубов у нее полилась кровь.
Они оба переступили порог.
С утра у него сильно болела голова. Взял таблетку аспирина, залил «Перрье». Немного полегчало. В этом доме снова пили.
Взял смартфон, глянул на экран. Прочитал эсэмэску: я у Ритки, она обещала все поправить, ланч с ней. Рита — подруга и портниха. Судьба была благосклонна к нему.
Натянул старые домашние джинсы. Его третья неизменно проводила тщательные инспекции его гардероба, делая свои выводы. Послал ей эсэмэску: пойду прогуляться, башка раскалывается. Обеспечив себе таким образом алиби, вышел на улицу.
Его мальчики, его принцы, его наследники были здесь.
Они были в Париже.
И был реальный шанс встретиться с ними.
Париж — большая деревня. Москва слишком велика, чтобы в ней не разминуться.
Его третья решительно возражала, чтобы дети виделись с отцом, и хитроумный адвокат заложил этот тезис условием развода, с которым талантливо тянул уже три года.
Прошел дождь, и нежные мельчайшие частицы воды странного лилового цвета висели в воздухе, создавая подобие лилового занавеса.
По Сене прошел кораблик, там играла музыка, хотя палубы были пусты в этот час. Обычно ему нравилась эта музыка воды — сейчас она показалась ему вульгарной и претенциозной.
Он двигался в сторону российского посольства, стараясь справиться с волнением, овладевавшим им все больше по мере приближения к цели.
Три дня назад из посольства пришло приглашение на концерт, который давал молодежный оркестр, приехавший на гастроли из Москвы. ММ — Молодая Москва. Его мальчики, его принцы, его наследники, которых он не видел три года, были в составе оркестра. Старший — скрипач, младший — флейтист.
Выступление в парижском посольстве было назначено на завтра. На сегодня назначена репетиция, и так было даже лучше.
У него пересохло в горле. Он присел за столик в уличном кафе, попросил кофе и рюмку коньяка, подождал, когда спиртное начнет действовать. Спиртное подействовало моментально. И ему захорошело. Пришла эсэмэска: Я знаю, куда ты смылся. Безобидная строчка содержала в себе скрытую угрозу. По крайней мере, он так ее воспринял и не был неправ. Попросил повторить. Затем еще. И еще. Голова прошла. Он расплатился с официантом, оставив ему щедрые чаевые.
Лиловый туман рассеялся — он был у входа в посольство. И только миновав его, сообразил, что у него нет того, чем он всегда был силен: плана действий. Он растерялся, но не поворачивать же назад.
Он на цыпочках входил в зал, когда музыканты уже расселись по своим местам, а на авансцене стояли два мальчугана, два юных красавца, два принца, два его сына.
У него сильно забилось сердце.
Оркестр был в затрапезе. В праздничное черно-белое он переоденется завтра. Так полагается.
Он обрадовался, что тоже был в затрапезе. Раньше он выеживался, желая быть не как все, и это у него получалось. Теперь он желал быть, как все, и это у него получилось.
Он оглядел зал. Артист тоже был здесь. И конечно, она, мать его детей. Как она похудела! Как постарела! Темные очки лишь отчасти скрывали опустившуюся кожу ее лица. Но, значит, и он постарел так же. Самому не видно.
Все это, однако, сейчас не имело значения.
— Литературно-музыкальная композиция «Гамлет». Исполняется впервые, — звонко проговорил скрипач.
Дирижер взмахнул палочкой, и зазвучала увертюра-фантазия «Гамлет» Петра Ильича Чайковского.
— «Гул затих», — глухо проговорил флейтист. — «Я вышел на подмостки».
— Я что-то не понял, — сказал скрипач.
— Борис Пастернак. «Гамлет», — сказал флейтист. — Или ты хочешь Шекспира? Хорошо. Вот флейта. — Он протянул инструмент скрипачу. — Сыграйте на ней что-нибудь.
Мальчики умело разыгрывали шекспировскую пьеску на двоих. Один читал за Гамлета, другой — за Гильденстерна.
— Принц, я не умею.
— Пожалуйста.
— Уверяю вас, я не умею.
— Но я прошу вас.
— Но я не знаю, как за это взяться.
— Это так же просто, как лгать. Перебирайте отверстия пальцами, вдувайте ртом воздух, и из нее польется нежнейшая музыка. Видите, вот клапаны.
Оркестр заиграл громче.
— Но я не знаю, как ими пользоваться. У меня ничего не выйдет. Я не учился.
— Смотрите же, с какою грязью вы меня смешали. Вы собираетесь играть на мне. Вы приписываете себе знание моих клапанов. Вы уверены, что выжмете из меня голос моей тайны. Вы воображаете, будто все мои ноты снизу доверху вам открыты. А эта маленькая вещица нарочно приспособлена для игры, у нее чудный тон, и тем не менее вы не можете заставить ее говорить. Что ж вы думаете, со мной это легче, чем с флейтой? Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя.
Скрипки взмыли вверх.
Публика, присутствующая в зале и состоящая из пап и мам, захлопала в ладоши.
Слезы текли по его щекам, он их не замечал.
Он держал в дрожащих руках отксеренную программку: там, где должна была стоять фамилия ее сыновей, читавших за Гамлета и Гильденстерна, стояла фамилия артиста.
Она лишила детей их родной фамилии.
Третья жена ворвалась на территорию посольства разъяренной фурией. Напрасно посольский охранник рванулся за ней — он ее не догнал. Хорошо, культурный атташе вышел встретить незваную гостью — он прекрасно знал ее нрав. Мчавшаяся за ней Ритка наступила острым каблучком на подол потрясающего алого платья — материя затрещала, Ритка осталась как бы в шелковых шортах. Это ее не смутило. Она рассмеялась. Ее подруга тоже рассмеялась, схватилась за подол и с силой рванула его на себя. Теперь одна была в шортах, вторая — в рваной мини-юбке.
— Эти богачки совсем с ума спятили!.. — негромко переговаривалась между собой добропорядочная публика, счастливая тем, что ей довелось присутствовать на первом показе выходок — оn line — этих хулиганок. Будет чем похвастать перед родней и друзьями.
Каждый новый эпизод вызывал у подруг новый взрыв смеха.
— ********* [хиханьки] напали! — давясь от смеха, объясняла одна другой происхождение смеха.
Весь наличный состав обслуги был брошен на то, чтобы поскорее избавиться от нежеланных гостей. Повар, две официантки, уборщица, садовник.
Ритка знала, кого искать. Известный артист поправлял джинсы и свитерки ребятишкам, одновременно делая им какие-то замечания, вероятнее всего, по поводу только что исполненного фрагмента. Те рассеянно слушали его, не отрывая глаз от экстравагантных тетенек. Между тем тетеньки решительно двигались в их сторону. Проходя мимо охранника, одна из них сделала ему козу. Реакция того была неожиданной: он улыбнулся.
Та, что в рваной юбке, больно схватила старшего мальчика за руку.
— Ничего не бойся, — обратилась к нему тетенька. — Я не собираюсь причинять тебе вреда. Я только хочу, чтобы ты поздоровался с папой. Ты хочешь поздороваться с твоим папой?
Ребятенок молчал.
— Повторяю: хочешь ли ты поздороваться с папой?
— Вы же видите, что нет, он не хочет, — сказал артист.
— Пусть он сам скажет, — потребовала тетенька.
— Не хочу, — низко опустив голову, произнес мальчик.
Эта же процедура была произведена с другим мальчиком.
— Не хочу, — помотал тот отрицательно головой и умчался за кулисы.
Перерыв кончился.
Третья жена пошла искать мужа. Он нигде не отыскивался.
Она нашла его почему-то в женском туалете, он сидел, одинокий, на одиноком стуле, и смотрел пустым взглядом в пустое пространство перед собой. Это было какое-то запредельное одиночество, из которого не было выхода.
Она опустилась перед ним на колени и заговорила, яростно и сбивчиво:
— Прости!.. Прости!.. Я не хотела… Я хотела только… Прости!.. Ради Бога,
прости!.. Я же люблю тебя!!!..Прости!..
— Бог простит, — донеслось до нее откуда-то издалека, где не было места для них двоих — только для него одного.
Чувство чужести жизни вытеснило в нем все остальное.
В этой уборной их и обнаружила Ритка.
— Что вы тут делаете?!.. Я их ищу-ищу… Поехали, я вас подвезу. Вам нечего больше тут делать.
Второстепенный персонаж Ритка взяла на себя дальнейшее развитие сюжета. Так бывает, когда все уже неважно, все и так произойдет само собой.
Она привезла друзей в их дом, смешно объяснив:
— Вас нельзя сейчас оставлять одних…
Она открыла шкафчик, достала три стакана и непочатую бутылку виски.
— Я пойду спать, — объявила третья жена, — а вы побудьте.
Достав с полки свежий халат, протянула его Ритке:
— На… переоденься… а то, что ты в этой рванине…
Все ее движения были абсолютно точными, как будто она не была смертельно пьяна.
После этого она, держась за стенку, пробралась в спальню, было слышно, как она рухнула там на кровать, и все затихло.
— Рит, а полетели в Лондон со мной! — обратился он с предложением к подруге, откупоривая бутылку.
— Какой Лондон, ты посмотри на себя!.. — засмеялась Ритка.
— У меня там деловая встреча… Щас высвистим секретаршу Танечку и полетим.
Он нажал кнопку на смартфоне.
Там ответили: слушаю ваc.
— Танечка, у меня деловая встреча в Лондоне, я буду готов… ну, скажем, в пределах часа… распорядись, чтобы готовили самолет.
Голос ответил: будет сделано.
Он отключился.
— Ну что, летишь со мной? — повторил он свое предложение.
— А ты представь себе, как твоя жена будет перегрызать нам глотки, когда до нее дойдет сплетня о нашем полете!
Он засмеялся.
— Ладно. Ты права. Значит, не судьба. Пойду приму душ и переоденусь. — Он встал, сделал пару шагов к дверям, но в дверях остановился и медленно проговорил: — Береги себя, детка.
— А ты себя! — Ритка прощально помахала ему рукой.
Это было в последний раз, когда Ритка видела его живого.
Его нашли рано утром повесившимся в вишневом саду.