Дина Рубина: Гибкость — удел сильного человека, прогибаются слабаки

Деготь как повод 

Поздно ночью я получаю письмо на e-mail, отправитель Ольга Аминова — редактор Дины Рубиной, а также с недавних пор и мой литературный агент и редактор: «Таша, здравствуйте! Вы еще не улетели в Тель-Авив? Вы бы могли купить в Киеве деготь и привезти его Дине Рубиной? Услышала, что он помогает при коронавирусной инфекции». Деготь? Дине Ильиничне? Вы не шутите?

В Киев я прилетела к родителям — оба заболели COVID-19, сама живу в Тель-Авиве, а Дина Рубина — в деревне под Иерусалимом. Через три дня я возвращаюсь в Израиль. Деготь — для встречи повод, конечно, странный, но у меня наконец-то появился предлог лично познакомиться с Диной Рубиной.

За час до встречи начинаю нервничать — кажется, я ее боюсь. 

Дина Рубина приезжает за мной на машине, и мы едем к общей знакомой на ланч. На заднем сиденье пакет с дегтем — воняет так, что сил нет. 

Обед в доме, построенном в 1907 году. Мы в гостиной, которая в начале ХХ века и на протяжении семи лет была для местных евреев синагогой — поскольку поблизости синагог не было, люди собирались здесь на молитвы каждые пятницу, субботу и в праздники. Пьем вино, едим запеченную картошку, тхину, квашеную капусту, маслины. И все время говорим. О жизни, книгах, астрологии, писателях. Я, конечно, больше молчу. Стесняюсь и слушаю.

Мы снова в ее машине. Она везет меня на ту же автобусную остановку, с которой и началось наше знакомство. Нас подрезает небрежного вида молодой парень, мы, не сговариваясь, начинаем кричать ему вслед русским матом. В эту минуту мое стеснение исчезает, смотрю на почтенную писательницу и понимаю: «Наш человек!»

Уже прощаясь, Дина Рубина вдруг говорит мне:

— Таша, приезжайте в гости. Я вас так же встречу на этой остановке.

— На следующей неделе?

— Давайте.

Вместо клетки с обезьянами

Встречаемся на уже «нашей» остановке «Михлаф Хемед», через десять минут мы у нее дома. Не успев зайти в квартиру, Рубина идет к плите:

— Вам помочь? — спрашиваю я.

— Нет, я не люблю, когда на моей кухне кто-то путается под ногами.

Мне нравится ее ответ. На столе рыба дорада (в Израиле ее называют денис), салаты, вино, оливки и запеканка из мацы, в ногах рыжий Шерлок — собака породы керн-терьер. Я чувствую себя так, будто пришла домой не к писателю, а к маме. Не зря говорят об узбекском гостеприимстве — о немедленном, как инстинкт, позыве накормить гостя — Дина Рубина родилась в Ташкенте.

Кажется, она не выбирала становиться писателем, а просто уже с рождения состояла из нужных ингредиентов, чтобы быть им.

Писатель — прирожденный обманщик, и быть писателем — значит иметь возможность легализовать этот порок. Она действительно была вечной лгуньей, а главное, она была утонченной и находчивой в своем вранье.

Девочка, живущая в собственном воображении, вещь в себе, как и ее отец-художник, который мог полтора месяца быть в полном одиночестве и не выходить из дому. Когда жена и двое дочерей возвращались из отпуска домой, они заставали его, похудевшего, обросшего бородой и абсолютно умиротворенного. Вдоль стен мастерской в три ряда стояли холсты на подрамниках: “*****-кормильцы”, как он их называл. Все это время он писал портреты глав правительства — эта летняя каторга чуть ли не на год обеспечивала прокорм семье, зато потом весь год отец мог писать любимые натюрморты, портреты жены и детей.

Будучи маленькой девочкой, обществу Дина Рубина предпочитала уединение. Одним из ее любимых мест был зоопарк, клетки с обезьянами, которые уже знали ее в лицо и приветствовали визгом.

Ɔ. Дина Ильинична, а что у вас сейчас вместо клетки с обезьянами? Где вы сегодня можете быть собой и вам спокойно?

Если при мне лэптоп и какая-то работа, мне спокойно везде. Волочить прикованную к ноге гирю не то чтобы легко, но привычно. Человек вообще привыкает ко всему. А клетку с обезьянами мне заменяет «просто жизнь»: уставиться на любую сценку и глазеть. Это прекрасно работает в другой стране с чужим языком. Это особенное увлекательное занятие: столик кафе, с чашкой кофе сидит человек, и официантка, вытирая столик, что-то в сердцах выговаривает ему, посетителю. Кто друг другу эти люди? За что она сердится на него? Почему он покорно опустил голову?.. Помните, Чехов говорил, что может написать рассказ «Чернильница», просто глядя на чернильницу на столе? Понимаете, мы говорим даже не об уровне мастерства. Мы говорим о разработанных мускулах писательского воображения. Об этой привычной гире, прикованной к ноге.

Ɔ. Когда я думаю о вас, мне кажется, что вам было бы комфортнее родиться мужчиной. За рулем, за штурвалом. Так я вас вижу. Как вы сами говорите, вам требуется полное отключение от утомительного мира. Как человек, которому нужен воздух, умудрился стать столь глубоко семейным? Около 40 лет вы с одним мужчиной, мать двоих детей, бабушка, которая часто даже бебиситтер. Это все потому, что вы родились в то время, когда женщина не считалась в полной мере женщиной, если она не жена и не мать?

Я все же родилась не в Англии позапрошлого века. В моем поколении всякие женские судьбы случались. Мужские, кстати, тоже. Думаю, это зависит от каких-то уже не умственных, не профессиональных, а душевных установок. Я знавала женщин — умных, талантливых, ярких, которые рожали в мир четверых, пятерых детей. Не потому, что теряли контроль над рождаемостью, а потому что это было душевно необходимо: люди вокруг. Родные люди в глубине твоей жизни. Новые родные люди, произросшие из глубины твоего существа, твоей души. Думаю, это вполне творческое состояние. Но у кого-то хватает душевных сил только на творчество и на себя. Это тоже нормально. У меня в молодости было много сил, я не чувствовала душевной или физической усталости. Семижильной была. Всего хватало: воздуха, тепла, работы, вдохновения, времени на детей и работу. Я сама делала ремонт в квартире. Это счастливая генетика. Мамина закваска.

Когда текст начинает тебе улыбаться

Дина Рубина росла в семье, где мама — типичный сангвиник, всегда в прекрасном настроении, все люди для нее были милейшими существами. Отец же был деспот и мизантроп. Он работал дома. Дине и ее младшей сестре запрещалось приводить в дом друзей — художнику нужна была ничем не нарушаемая тишина. Но, кажется, любимый звук Дины Рубиной — тоже безмолвие. Сегодня в ее доме такая же тишь, едва нарушаемая щелканьем по клавиатуре компьютера.

Отец умер несколько лет назад, и лишь после его смерти, когда ей было 60, Дина Ильинична посмела стать откровенной в сценах плотской любви.

Тонино Гуэрра вспоминал, что, когда умирал его отец, ему было безумно интересно наблюдать за ним. Он даже завел маленький блокнот, куда тайком заносил самые важные наблюдения. В свое оправдание он говорил, что много раз с ужасом осознавал, насколько нелепо и гадко его поведение, однако чувствовал, что все это происходит помимо его воли, словно он страдает неисправимым пороком. Ему казалось, что все это служит лишь материалом для будущего рассказа, романа или сценария.

Это очень распространенное для писателя качество. Ты либо смиряешься с «этим безобразием», понимая втайне, что ты глубоко порочен и вывернут творчеством наизнанку, либо мучаешься и, бывает, бросаешь это подлое писательское занятие и становишься... кем угодно: редактором, издателем, литературным агентом, критиком. Писатели — да, они страшные, ядовитые зубастые хищные рыбы. Но — рыбы живородящие. Разумеется, я вся обложена блокнотами, файлами, папками, записанными фразами, прописанными сплетнями, постыдными тайнами и так далее. Причем давно уже не прошу за это прощения.

Ɔ. О своей внучке Шайли вы говорите, что, возможно, она будет писателем. Неблагодарное занятие, разве нет? Зависимость от читателя, от издателя, работа в одиночестве, и никакой гарантии, что будет выхлоп — ведь миллионы пишут, а скольким из них удается достучаться до читательского сообщества? Вы живой классик. Назовите три причины, почему писателем быть круто, и три причины, почему никогда и ни при каких обстоятельствах.

Прекрасная профессия! Замечательная одинокая работа! Полная свобода души и тела. Если тренировать характер и волю, то и читатель, и издатель будут зависеть от тебя, а не наоборот. Вот гарантии нет, это правда. Нет главной гарантии: что книга, которую ты начал писать, получится такой, как ты ее задумал. Риск профессии существует всюду и в каждом деле. Врач может случайно угробить пациента; плохой учитель литературы — навсегда отвратить ученика от Пушкина и прочих гениев; бухгалтер может ошибиться и пойти под суд. Не говоря уже о следователе и прокуроре, которые могут отправить невинного человека на электрический стул. Скажите спасибо, что у нас все это происходит только на бумаге.

Дина Рубина говорит, что она человек замкнутый. Заметив на улице знакомое лицо, она без мук совести может незаметно перейти на другую сторону или нырнуть в подворотню. Однажды она так улизнула от собственного мужа. В ее голове были важные мысли насчет сюжета, а с мужем они завтракали час назад, о чем-то болтали. «Ну и хватит! — сказала она себе. — К чему еще терять минут пять, сбиваться с мысли?»

Ɔ. Хорошая книга всегда умнее своего автора. Зачастую она рассказывает о вещах, о которых автор даже не догадывался. Вы ощутили на себе такой эффект?

Нет, я категорически против всех этих штучек. Это, знаете, у поэтов случается: ритм диктует, рифма что-то там диктует. А у нас — уж извините: прозаик задумывает книгу, рассказывает некую историю. Все эти байки про свалившуюся на голову музу, которая что-то там надиктовала, — это у меня не в чести. Но в работе действительно есть один чарующий момент, когда в целом история написана, и уже прописаны характеры, детали, пейзажи — и вдруг ты замечаешь, как внутри текста рождаются какие-то рифмы смысла, переклички образов, текст обогащается какими-то беглыми наблюдениями, какими-то летучими словечками. Возникает невесомое обаяние воздуха данного произведения, перекличка бликов, игра света. Это прелестный этап работы, я его очень люблю. Обычно наступает он тогда, когда вещь уже готова. Надо дать отлежаться тексту неделю-другую, и потом приступить к последнему прочтению. И тут текст начинает тебе улыбаться, подмигивать, где-то возражать, что-то дарить. Понимаете? Речь о нескольких словах, иногда о запятой. Это счастливые дни.

Эмигрантская проза

Дина Ильинична и я — эмигрантки. Израиль — наша историческая родина, но зачаты, взращены и воспитаны мы были в других местах. Дина Рубина в Ташкенте, я в Киеве. Собрать чемоданы и купить билет в один конец она решила в конце 1990 года, а я — в начале 2016-го.

Ɔ. Вы родились в Ташкенте, необходимость уживаться с людьми в обществе пестром и неоднородном научила вас «гибкости». В Израиле вы живете 30 лет. На этом маленьком клочке земли — все религии мира. Вы до сих пор так же пластичны и сговорчивы или с возрастом устаешь прогибаться «под изменчивый мир»?

Гибкость и «прогибаться» — это очень разные вещи. Гибкость — удел сильного и умного человека, который огибает любое препятствие и любое обстоятельство с нужной ему стороны. Прогибаются же слабаки, по которым ступают. Другое дело, что с возрастом и наращиванием каких-то, скажем так, жизненных удобств вроде независимости, наличия каких-то денег, спокойствия и даже равнодушия к чьему-либо мнению можно позволить себе вообще исчезать из картинки. Можно позволить себе в каких-то случаях отказываться от ненужной встречи, от ненужной поездки, позволить себе сегодня просто валяться весь день с книгой, и пусть «изменчивый мир» идет ко всем чертям.

Ɔ. Вы первое время после переезда работали здесь уборщицей. Я тоже мыла унитазы — было противно, плакала, жалела себя, ненавидела. Расскажите, как вы не сломались? Каким был ваш внутренний монолог?

Мне очень не хочется возвращаться в это время даже для объяснения. Кроме того, я все это уже описала в своей книге «Одинокий пишущий человек». Неинтересно повторять. Насчет «сломаться или выстоять» — ответственному человеку помогает наличие детей: подавись своей депрессией и иди варить суп на завтра, дети должны обедать. Что касается внутренних монологов — бог с вами, кто их упомнит на таком расстоянии. Писатель вообще человек внутренних монологов, бесконечных внутренних монологов, произносимых от лица автора и всех героев. Учитывая, что я понаписала чертову пропасть книг за свои рабочие 50 лет, можно только вообразить, сколько слов прокручено в гулком пространстве моего черепа.

Ɔ. Расскажите про тоску и отчаяние первых лет эмиграции. Сколько времени это продолжалось? И когда вы перестали себя ощущать здесь получеловеком?

Получеловеком? Нет-нет, это вы бросьте. Когда человек ощущает себя половинкой, получеловеком, это прямой путь в клиническую депрессию, а потом еще черт знает куда. С какой стати я должна была чувствовать себя «получеловеком»? Я была здоровой, сильной, привлекательной женщиной 36 лет, матерью двух детей и женой любящего меня мужа. Тоска, грусть, перепады настроений, потеря работы, мытье полов по богатым домам — это всего-навсего обстоятельства данного периода жизни. Поймите, я, как любой писатель, обладаю даром описания жизни, владею словом и, следовательно, владею неким ключом к действительности. Все, конечно, может случиться. Может разом навалиться война, эвакуация, голод, арест и расстрел мужа, смерть маленькой дочери и отказ писательских бонз принять тебя на работу судомойкой в писательскую столовую. Тогда ты вяжешь петлю и становишься на табурет. Хотя я бы в такой момент подумала о сыне, который остался бы в полном одиночестве. Но, согласитесь, тут сошлось столько, что все это и скатилось к клинической депрессии, отчаянию такой силы, что даже творчество не спасло. Вы же меня спрашиваете о чем? Всего лишь об эмиграции. Но эмиграция, изгнание, вылущивание из своей шкуры и обретение новой кожи в ХХ веке проехалось по огромной части человечества. Не хочу показаться таким бодрячком, преодолевшим буквально все тяготы или драмы, но просто одним из неприятнейших качеств человеческой натуры считаю способность прилюдно плакаться. У меня, понимаете, знак гороскопа такой строгий, суховатый, закрытый: Дева. От этого и пляшу.

«Мне расхотелось ворочать скалы трагедий»

Ɔ. Вы как-то сказали: «Посидеть бы в израильской тюрьме, да в одиночке. Посадите хоть на 15 суток — для творческого сосредоточения». Благодаря пандемии коронавируса и локдауну ваша мечта сбылась. Расскажите, как провели это время. Скучаете по нему? Наверняка ждете продолжения, как школьники ждут каникул.

Как бы я ни кайфовала в период пандемии (кстати, еще совсем не минувшей), как бы мне ни было свободно и просторно дома, я все-таки, как верно вы заметили, мама, жена и бабушка, а до недавнего времени была и дочерью. Так что отнюдь не все чувства подчинены у меня моему писательскому интересу. Волновалась за детей, за маму, за мужа. И чтобы забыться, конечно, много работала. Вот сегодня завершила новую книгу «Маньяк Гуревич» — жизнеописание в картинках одного трогательного, смешного и милого человека. Немного буффонада, немного комедия, немного лирическая драма. Просто после написания двух огромных трилогий — «Русская канарейка» и «Наполеонов обоз» — мне расхотелось ворочать скалы трагедий, захотелось написать что-то легкое, штрихом, с юмором, с иронией. Что-то задушевное, с разговорной человеческой интонацией.

В книге Дины Рубиной «Одинокий пишущий человек» я нашла одну историю, которая показалась мне очень важной для понимания, кто такая Дина на самом деле.

Как-то раз Дина Ильинична приехала со своим мужем художником Борисом Карафеловым в Гранаду. Через полчаса они оказались в арабском квартале, куда лучше бы не соваться вообще и особенно вечером. И там они заблудились. Вдруг их кто-то окликнул. Лица было не видно, только босые ступни ног. Дине Ильиничне тотчас захотелось удрать из этого злосчастного места обратно в гостиницу, но Борис Карафелов заглянул внутрь шатра, откуда исходил голос, что-то увидел, потом закрыл глаза и сказал жене: «Дай руку! Веди меня так в отель».

И Дина Ильинична без лишних слов вела мужа за руку, обходя препятствия, подсказывая ему, где ступить, а где перешагнуть.

Наконец-то они оказались в своей комнате в гостинице. Карафелов все еще был с закрытыми глазами. Рубина сунула в руки мужа блокнот и карандаш, открыв глаза, минут десять он быстро заполнял лист штрихами, пока, наконец-то, не показал изможденного бородатого мужчину лет тридцати с поразительно отрешенным, одухотворенным лицом. «Цыганский Христос», — сказала Дина Ильинична.

Картину, кстати, назвали «Нищий в Гранаде». Она висит у супругов дома уже лет двадцать. А Дина Ильинична, как мне кажется, все так же готова взять за руку близкого ей человека и повести за собой.