«Веселое чтиво притягивает как магнит». Почему люди любят «дешевые» книги

Меткое наблюдение Ноэла Кауарда об «исключительном воздействии, которое дешевая музыка способна оказывать на слушателя», можно применить и к миру книг: беззаботное веселое чтиво тоже притягивает как магнит. Многие из нас без труда могли бы назвать любимую книгу, погружаясь в которую испытываешь постыдное удовольствие. И почему мы лишь раз в год позволяем себе расслабиться, взяв в руки какое-нибудь «пляжное чтиво»? Быть может, мы слишком много времени посвящаем книгам, которые «следует» читать? За тридцать лет работы в книготорговле мне много раз доводилось наблюдать подобное: одни извиняются, покупая книги, которые дарят им положительные эмоции, а другие с угрюмым упорством осиливают произведения, вошедшие в шорт-лист Букеровской премии. Некая замедленная массовая истерия внушает нам, как великолепны вызывающие всеобщий ажиотаж новинки, несмотря на то что история пестрит примерами писателей вроде Хью Уолпола, которого некогда превозносили, а теперь не читают вовсе. Эндрю Уилсон рассказал мне, как однажды гулял по улицам Лондона вместе с Айрис Мердок и та указала на синюю табличку на стене одного дома в память о некогда жившей там Элене Ферранте, чье имя теперь позабыто (если не считать неубедительных усилий членов комитета, принимающего решение об установке синих табличек). И все же нас мучает навязчивая идея, будто, если не прочесть книги, вошедшие в шорт-лист Букера, можно непременно пропустить нечто важное. Порой непросто честно признаться в том, что же нам по-настоящему нравится.

Всех не теряющих актуальности писателей, похоже, объединяет одна общая черта: способность во всем многообразии историй распознать, чем они на самом деле являются — отражением человеческих странностей. Вот почему сказки и мифы раз за разом пробивают себе путь в массовую культуру, словно Минотавр, вламывающийся в изысканный ресторан. Пока я пишу эти строки, в голову приходят такие примеры, как роман Мадлен Миллер «Цирцея», «Миф» Стивена Фрая, «Скандинавские боги» Нила Геймана и серия фильмов о так называемой кинематографической вселенной Marvel, ставших достоянием массовой культуры. «Теперь мы все — фанаты фантастики», — гласит заголовок одной из недавних статей об этом кинофеномене. Но нет, правда в том, что мы всегда были фанатами фантастики, грезили о таинственных лесах, о полулюдях-полумонстрах, о бестелесных существах, о неоднозначных персонажах вроде Локи и неблагополучных семьях. Все дело в том, что современные высокоинтеллектуальные романы кажутся недостаточно взрослыми нашему зыбкому коллективному бессознательному. Древние сказания передавались из уст в уста, ваялись и обтачивались веками, дабы они могли удовлетворить весь спектр наших психических потребностей — отсюда и 395 вариантов «Золушки».

Когда же случается, что превосходный писатель вроде Кадзуо Исигуро или Дэвида Митчелла вдруг решает написать сказочную историю, издатели оказываются в замешательстве, пугаясь слов «научно-фантастическое фэнтези» не меньше дешевого шардоне. И все же совершившие прорыв авторы, такие как Анджела Картер или Джоан Роулинг, беззастенчиво присваивали сюжеты давно существующих мифов и сказок. Уважаемая писательница Антония Байетт, выступившая в роли редактора любимых ею «Сказок братьев Гримм», вспоминала: «По правде говоря, в детстве я никогда не любила историй о детях и их детских заботах — ссорах, готовке или походах. Мне нравилось волшебство, выдумка, все, что по ту сторону реальности». Она признает: «Если подумать, очень странно, что люди из разных обществ — древних и современных — всегда испытывали потребность в вымышленных историях». И именно они, по ее словам, сегодня то и дело взрывают Всемирную сеть. Поскольку книжная продукция, ориентированная на взрослую аудиторию, по большей части не удовлетворяет читательский спрос на фантастику (все мы нынче претендуем на гоббсовский рационализм), мы даем волю своим стремлениям, блуждая на просторах интернета. Фрейд сказал бы, что все дело в наших фантазиях об исполнении подсознательных желаний, Юнг — что сказочный лес — это не что иное, как закономерное отражение нашего коллективного бессознательного, стремящегося провести нас сквозь то, что Ницше называл «ужасом бытия».

Так на чем же зиждется разница между «настоящим» романом и историей из чапбука? Еще в 1929 году русский философ Михаил Бахтин назвал чепухой утверждение о том, что история романа якобы «началась» с Дефо, ведь роман появился задолго до общепринятой истории литературы. Бахтин отмечал, что первые романисты, такие как Сервантес и Стерн, создавали свои произведения в качестве пародий на более «низкие» литературные формы — лихие сказки и расхожие истории. Слово «роман», по его мнению, это лишь термин, а так называемый «романный дух» не привязан к эпохе. Баскский философ Мигель де Унамуно (как две капли воды, вплоть до шляпы, похожий на комика Чико Маркса) полагал, что любой, кто изобретает некое понятие, отдаляется от действительности. С характерной смелостью Бахтин утверждал, что диалоги Сократа были первыми известными в истории «романами», первыми произведениями, проникнутыми «романным духом», хотя бы благодаря призыву и стремлению философа «познать самого себя». Выходит, что и английские бродяги, ходившие по домам и торговавшие чапбуками, в каком-то смысле продавали романы, обладавшие терапевтическим свойством.

Некоторые из величайших литературных скачков вперед — или в сторону — были совершены благодаря новым писателям, которые охотно брали на вооружение нестареющие сказания. К примеру, Дилан Томас обожал читать вестерны, Джон Бетчемен с религиозным благоговением смотрел телевизионные мыльные оперы, а Умберто Эко обожал фильмы о Человеке-пауке. Уильям Хэзлитт потряс литературный мир, написав эссе о боксе. Чосер в числе прочего привлекал читателей сальными шутками и уличными выражениями. Приземленный и скабрезный юмор Шекспира был намеренно вычеркнут из его произведений в Викторианскую эпоху. С незапамятных времен ханжество и культурный элитизм лежали в основе попыток подвергнуть цензуре пикантные подробности нашей жизни во имя Господа или хорошего вкуса. Попыток, которые все равно провалились. Джордж Оруэлл знал, что, сколько бы образованные слои населения ни высмеивали падкость на бульварные сенсации, им все равно нравились такие истории, пусть о них и не дозволено было упоминать за ужином в приличном обществе:

Они напоминают о том, насколько плотное единство являет собой английская цивилизация, как она похожа на семью, несмотря на все свои устаревшие классовые различия. <...> Загляните в собственную душу: кто вы — Дон Кихот или Санчо Панса? Почти наверняка вы — оба. <...> ваше неформальное «я» пробивает бреши в ваших прекрасных порывах. <...> Было бы откровенной ложью утверждать, будто он не является частью вашего существа.

Более трехсот лет, приблизительно с 1550-х годов и до конца XIX века, миллионы европейцев, богатых и бедных, с удовольствием читали книги, существовавшие в ныне почти уничтоженной, удивительной форме, — так называемые чапбуки. Это были небольшие дешевые брошюры, которые часто снабжались жизнерадостными иллюстрациями. Чапбуки были распространены по всей Европе: во Франции их называли «синими книгами», в Германии — «народными», в Испании и Португалии — «сброшюрованными листками». Марк Эдвардс, в 1520-х годах обучавшийся в Германии, набрел на «рынок, битком набитый народными книгами, которых там насчитывалось около шести миллионов». По словам Эдвардса, эти книжицы, будучи бросовым товаром, многократно переходили из рук в руки, после чего их пускали в ход на кухне или в уборной. Многим из нас знакома еще не стершаяся из народной памяти фраза: «Пенни — за простую, два пенса — за цветную». Как правило, чапбуки не имели обложки и изготавливались из самой дешевой бумаги, которая, сослужив службу в качестве бумаги для выпечки, а то и того хуже, отправлялась в органические отходы. Джон Драйден в XVII веке писал, что Лондон кишит чапбуками, которым суждено окончить свой век «мучениками духовки и жертвами клозета». Даже в 1920-х годах единственное, что читала дочь шахтера из леса Дин, были рваные книги в уборной. Еще одна причина их почти полного исчезновения заключается в том, что их высмеивали и обходили вниманием авторитеты в вопросах хорошего вкуса (в основном — мужчины). Библиотекари не видели смысла собирать такие издания.

То были рассказы о привидениях, преступлениях, рыцарских подвигах, спящих принцессах, влюбленных, родившихся под несчастливой звездой, и шалостях, чудесах и диковинных событиях. Прямо как современные соцсети, эти рассказы порой носили аморальный, антирелигиозный и антигосударственный характер, однако были не столь уж примитивны: в них рассказывалось о новостях со всего света, появлялись чужие, без позволения переписанные стихи, романы в сокращенном пересказе, утерянные народные сказания и много полезной информации.

Чапбуки читали и низы, и верхи. У Сэмюэла Пипса их было 215. Сэмюэл Джонсон в возрасте шестидесяти трех лет все еще носил с собой такую, особенно дорогую ему книжицу — «Пальмерин» (Palmerín de Oliva). Для Джеймса Босуэлла типография, где печатались чапбуки, стала своего рода святилищем, куда он наведывался всякий раз, когда им овладевала грусть и мечтательность: в печатном доме Уильяма Диси у церкви Боу на улице Чипсайд его охватило «некое романтическое чувство, оттого что он оказался там, где были напечатаны издавна любимые им «Джек — победитель великанов» и «Готэмские мудрецы» (The Seven Wise Men of Gotham). Вдруг его вновь, как в детстве, с головой накрыло ощущение волшебства — такое бывало с каждым из нас. На самом деле за всеми костюмами, которые мы надеваем на себя в течение жизни, скрываются те дни, прожитые во власти воображения, и именно там таится наше неординарно мыслящее «я». Прежде чем уйти, Босуэлл купил два десятка чапбуков.

Даже философ Эдмунд Берк полушутя признавался в палате общин, что больше всего ему нравилось изучать «старые романтические истории о Пальмерине и доне Беллианисе». Уильям Моррис так до конца и не отказался от пристрастия к «наивным и грубым историям о привидениях, которые люди с давних времен читают в грошовых книгах». Сэр Николас Лестрейндж (1511–1580), шериф Норфолка, вспоминал «одну благородную даму, которая часто повторяла одно лаконичное восклицание: да возлюбит меня Господь так же, как я люблю уличных торговцев».