Самвел Аветисян: Петербург — город с огромным ложноклассическим пафосом
В Северной столице я женился, там родились пятеро моих детей. В общем, мне казалось, что это мой город, «знакомый до слез и прожилок». Мой город, по которому скучал, куда жадно возвращался, как возвращаются только к безнадежно любимой женщине...
Но вынужденный по работе перебраться в Москву и бывая в Петербурге случайными наездами, я стал находить в себе новые чувства, доселе не испытываемые к городу. Вначале — грусть от неухоженности: разбитые улицы, затхлые дворы-колодцы, заплеванные подъезды с неистребимой вонью. Потом грусть сменилась жалостью оттого, что город ветшает — тускнеет лик, глохнут краски, осыпается стать...
А недавно по приглашению местного сигарного клуба два дня гостил в Питере и поймал себя на мысли, что грусть и жалость нечаянно исчезли, но появилось раздражение. Такое неловкое чувство стыдливости, какое неожиданно возникает при долгожданной встрече с некогда любимой женщиной — прекрасной и величественной на «заре туманной юности», но сморщенной, шепелявой и пукающей сегодня.
В попытках выскрести из себя раздражение, я решил разобраться в его причинах. По мнению писателя Алексея Иванова, у каждого города должен быть свой смысл, в котором выражается «глубинный механизм его жизни». Этот механизм запускается неким конфликтом — подобно тому, как действие романа разворачивается с помощью заложенной в сюжет драмы. Москву, по мнению Иванова, двигает конфликт между деньгами и провинцией. Пермь раздираема несоответствием между славным горнозаводским прошлым и сегодняшней безликой ролью областного центра.
А что же Петербург? Он, скорее всего, движим конфликтом между купеческой Москвой и аристократической Европой. Петербург — город с огромным ложноклассическим пафосом, не желающий признавать надуманность своего рождения, неестественность существования и вторичность миссии. «Северная Пальмира», «окно в Европу», «культурная столица» — вот те затертые определения, смысл которых направлен вовне, на приезжих — гостей и туристов. И смысл этот можно выразить одним словом — гостиница, где все — красивая подделка: пышный фасад, помпезные парадные, витиеватые балюстрады. Особо стоит сказать о питерских ресторанах. Это не места, где можно вкусно поесть, а интерьерный театр опять-таки для непритязательных туристов с посредственным вкусом. И даже названия этих ресторанов скорее ассоциируются со спектаклем, чем с местом питания: «Саквояж беременной шпионки», «Матросская тишина», «Зов Ильича», «Рыжий чуб»...
Петербург не для жизни, и петербуржцы не жители его, а служащие — метрдотели, хранители музеев, билетеры. Но справедливости ради надо сказать, что и Москва не для жизни, а для работы, для зарабатывания бабла. Огромный такой суетный офис!
Вызов, брошенный болотам и ветрам, порождает в обитателях Петербурга маниакальное убеждение в мессианской роли города, веру в то, что у него особый смысл, исключительная миссия. И эта неискоренимая вера питерцев в свою избранность делает их неизлечимыми мечтателями. Маниловыми и чичиковыми в одном флаконе. Общаясь с ними, трудно избавиться от ассоциаций, что беседуешь с рыбаками на отколовшейся льдине, дрейфующей все дальше от берега. Но рыбакам кажется, что льдина эта и есть мировой центр цивилизации, а все ее проблемы имеют глобальное, общемировое значение
Вот такие снобские мысли о Петербурге одолевали меня, пока я делал вид, что внимательно слушаю питерского приятеля, который почему-то был уверен, что меня должны интересовать новости с отколовшейся льдины. Неловкость и раздражение возникали еще и оттого, что я не мог оставить беседу и покинуть сигарный клуб, куда был приглашен этим самым приятелем...