Саммит Большой двадцатки изнутри

Наконец, преодолев все препятствия, я оказалась в конгресс-холле ExCeL в новом бизнес-районе Доклендс, где собрались около двух с половиной тысяч журналистов со всего мира, готовые освещать события саммита, — для них в огромном павильоне установили компьютеры, экраны и отвели специальные комнаты для работы. Уже с раннего утра 2 апреля все пространство было заполнено тяжелыми камерами и огромными мохнатыми микрофонами. Чуть в стороне стояли менее оборудованные журналисты — с блокнотами, ноутбуками и диктофонами.

Кульминация наступила в четыре часа дня. Зал, где проходила финальная пресс-конференция по итогам Большой двадцатки, был забит до отказа. За рядами стульев выстроились телекамеры.

На сцене появился британский премьер-министр Гордон Браун, он же председатель саммита. Браун смотрелся истинным триумфатором: во многом именно благодаря его стараниям политические лидеры двадцати стран собрались в Лондоне, чтобы спасти мир от кризиса.

Но чувствовалось, что премьер напряжен: ни улыбки, ни единого лишнего слова. В какой-то момент глава британского правительства от возбуждения даже приподнялся перед журналистами на цыпочках.

В то же время в соседнем зале свою собственную пресс-конференцию проводил Николя Саркози, накануне грозивший бойкотировать саммит, если не будут приняты конкретные решения по преодолению кризиса. Казалось, что Саркози специально решил подпортить британскому премьеру минуту славы — согласно расписанию, он должен был начать свое выступление после того, как Браун завершит свое. В результате в зале, где проходила пресс-конференция Брауна, были слышны отзвуки речи Саркози — и наоборот. Дослушав выступление британского премьера, я бросилась послушать Саркози, но все, что я увидела, — как он поспешно уходил из зала.

После этого настало временное затишье, а все журналисты стали собираться у входа в главный конференц-зал. Через час здесь должен был выступать Барак Обама. Я оказалась в самом начале очереди, которая вскоре раздулась до невиданных размеров. Потом начали впускать в зал. Первыми туда бросились фотографы, которые плотными рядами уселись у самой сцены и замерли в ожидании.

И вот появился президент США. Журналисты притихли, засверкали вспышки фотоаппаратов, а Обама начал рассказывать о том, насколько успешным оказался саммит.

В отличие от Брауна он не скупился ни на жестикуляцию, ни на шутки. «Если бы десять, двадцать или тридцать лет назад вы представили себе, как лидеры Германии, Франции, Китая, России, Бразилии, Южной Африки... и президент Соединенных Штатов по имени Обама (взрыв хохота в зале)... бывшие неприятели, а то и смертельные враги так оперативно вели переговоры о восстановлении глобальной экономики, вы бы сказали: да это сумасшествие!» Фотографы ловили каждое движение президента.

А потом начались вопросы. Журналисты тянули руки, как школьники. Обама сам решал, кому предоставить право задать вопрос — начал он с американских репортеров, которых называл по именам, как старых знакомых. «А теперь надо какого-нибудь иностранного журналиста выбрать», – выискивая очередного счастливчика, Обама глотнул воды из пластиковой бутылки. «Южная Африка! Китай! Франция! В Испании теплее, выберите Испанию!» — пытались привлечь внимание Обамы. «Мы тут не на аукционе!» — заметил тот.

После завершения пресс-конференции журналисты стали разъезжаться по домам и отелям. К автобусам, которые должны были отвезти нас к ближайшей станции метро, выстроилась огромная очередь.

После получасового ожидания я наконец села в автобус. «А я тут со своей табуреткой», — воскликнул обвешанный фототехникой мужчина, усевшийся на раскладном стуле между рядами сидений. Оказалось, что это официальный фотограф Белого дома. У нас завязался разговор, и тут вдруг я поняла, что это тот самый Чак Кеннеди, который снял, как Обама дает присягу в окружении своей жены и дочерей. Сделал ту самую фотографию, которая обошла газеты всего мира. Кеннеди сфотографировал в своей жизни не одного американского президента — в его портфолио есть Рейган, оба Буша и Клинтон. «А какой из президентов вам нравился больше всего?» — спросила я. «Должен признаться, мне очень был симпатичен Клинтон». «Почему?» — «Он самый фотогеничный», — пожал плечами Кеннеди.