Михаил Шемякин: Один раз мы с Высоцким напились и стреляли из пистолета
Михаил Шемякин сидит за столом в зеленом кабинете в здании своего фонда на Садовой улице в Санкт-Петербурге. На нем китель, галифе, высокие черные сапоги, на голове неотделимая от его образа фуражка с многоугольной тульей.
Мы встречаемся в связи с тем, что художник заканчивает пространный опус о своем друге Владимире Высоцком. Текст уже готов, но пока не закончен цикл иллюстраций: Шемякин делает 42 иллюстрации (столько лет прожил Высоцкий) и один большой портрет поэта.
Шемякина познакомил c Высоцким в 1974 году танцовщик Михаил Барышников. Они стали лучшими друзьями, Шемякин записал семь пластинок-гигантов Высоцкого, а тот посвятил другу 12 песен. Шемякин был одним из немногих людей, которым Высоцкий доверял, художник несколько раз спасал его во время запоев, а результатом одного из самых выдающихся их загулов стала песня.
Истории Шемякина сюрреалистичны в не меньшей степени, чем его искусство. Марина Влади, генерал Лебедь, Владимир Путин и старый шемякинский друг Эдуард Лимонов — вот неполный перечень имен, хаотично всплывавших во время нашего разговора. Но словно в доказательство того, что все рассказанное было на самом деле, одна из историй, начавшись в 1970-м, завершилась на наших глазах.
Стихи и рисунки
«Книга почти готова, осталось пять-шесть иллюстраций и портрет Высоцкого. Иллюстрировать книгу про поэта необычайно тяжело, все равно что поэзию — тебя ошеломляет поэтическая структура. Ну как, допустим, оформить "Римские элегии" Бродского? "Пленное красное дерево частной квартиры в Риме. Под потолком — пыльный хрустальный остров. Жалюзи в час заката подобны рыбе, перепутавшей чешую и остов» — это гениально, а как это все переложить... поэтому поэзия и в виньеточках. Я делаю очень сложную работу — показываю, почему Высоцкий был опасен власти, в чем она видела опасность его стихов, песен. Поэтому я делаю расшифровку. Я сделал уже 38 сложнейших графических листов и сейчас просто из последних сил бьюсь, чтобы понять, что можно еще добавить...»
This browser does not support the video element.
Песни и права
«Я шесть лет просидел в наушниках, я сделал лучшие записи в жизни. Семь пластинок-гигантов — это то, что было выпущено мною, и каждую песню Высоцкий перепевал пять-шесть раз, то есть понимал, что мы работаем над такой абсолютно бессмертной вещью».
«Какие права? Я же не буду зарабатывать деньги на своем друге. Я сделал лучшие пластинки цыган, я два года проработал с Алешей Дмитриевичем, два года проработал с Поляковым и все права отдал им. А здесь права принадлежат Марине. Или Никите? Очень неприятный парень. Я ему звонил и сказал, что, если бы отец был жив, он бы ему просто разбил морду в кровь. Он сейчас сдает эти мои пластинки, они вынимают чистый голос Высоцкого и накладывают на другой музыкальный фон, для новых русских, называется "Песни Высоцкого в новом музыкальном обрамлении". Я говорю: "Что же ты, подлец, делаешь? Это мои записи, мы работали с твоим отцом семь лет над всем этим!" А он: "Я только продал права на слова". Я говорю: "Ты, мерзавец, врешь! При чем здесь слова — люди пользуются голосом, который записал я. А ты взял и продал эти пластинки!"»
Ревность, пистолет и бесы
«Мы с Мариной в очень прохладных отношениях, она всегда ревновала к нашей дружбе, написала много гадостей в своей книге, даже моя первая жена позвонила ей и сказала: "Марина, когда это ты таскала Мишу на руках пьяного, он всегда неделями пас Володю, а ты пишешь о нем такие вещи в книге". У нее много обид на меня, есть за что обижаться».
«Марина обычно мне звонила и говорила: "Володя пошел". "Пошел" – значит уходит в запой. А Марина много тогда снималась, в Рим улетала на съемки и прочее, ну и устала от него, конечно. Потому что очень тяжело с ним было — он был очень больной. Как-то 10 дней я его пас».
«Один раз всего мы напились вместе. Обычно если я пил, то Володя возился со мной, и наоборот. У него в песне: "Пьянели и трезвели мы всегда поочередно". Это как раз о том, как мы друг друга спасали. А в тот раз была виновата Марина, она выгнала нас. И мы с пьяным Володей очутились в два часа ночи, с чемоданами, на улице. Поехали в аэропорт. Его, конечно, никто не берет в самолет в Россию. Мы сдали багаж и остались на улице. Он говорит: зайдем в кабак какой-нибудь, я подумал: лучше уж в русский кабак, чем он будет искать на Пигаль, где можно купить морфий и кокаин. Потому что он в то время уже сидел на игле.
Он пьет и говорит: "Ну, мы же с тобой в жизни никогда не пили, давай, маленькую стопочку выпей за мое здоровье". А мне маленькая стопочка — это как акуле кровь почувствовать. И я поддался — выпил маленькую стопочку, помню, это было у Жана Татляна, кабак «Две гитары». И понеслось. И вот результатом была песня "Французские бесы".
Только из пистолета не Володя стрелял, а я. "А друг мой в черных сапогах стрелял из пистолета". Он не носил черные сапоги. Он запел "А где твой черный пистолет", и я в пьяном угаре подумал: "Мама родная, пистолет-то, он здесь", я же охраняю Высоцкого — и ба-бах из пистолета. Уже полиция подъезжала, но мы сделали вид, что идем трезво, — и за угол. Одна из иллюстраций в книге будет про эту историю, кстати».
«Песня стоила ему серьезной ссоры с Мариной. Он уехал в Москву — Марина к нему прилетела, и он спел ей "Бесов". Марина выслушала, встала, побледнела и стала собирать демонстративно чемодан. Он говорит: "Мариночка, что с тобой, не понимаю". А она: "Я эту неделю страдала, а меня в песне нет". Ревность была страшная, ведь он вообще никому столько песен не написал, как мне, — 12 песен. А она такая тетка упрямая, собрала чемодан и уехала на два месяца.
И такую глупую фразу написала в своей книге, когда Володя умер: "Я вообще не понимаю, что их связывало и что это была за дружба, что их могло связать, кроме любви к алкоголю и таланта, которым они оба обладали". Но даже одного из этого списка достаточно, чтобы люди — выходцы из России — дружили и любили друг друга. Даже если бы мы были просто пьяницы, мы могли бы подружиться, а мы еще и талантливые люди!
Может быть, когда-то он и пил весело, но в последние годы это было очень страшно. Он мгновенно терял контроль над собой и просто стоял и мычал или медленно бился головой об стенку. Пробиться к его сознанию мог только я. Очень тяжелые были запои, запои ведь разные бывают. У меня вот тоже был запой: я пел с цыганами, неделю мог не спать, чудил, но всегда был в состоянии кому-то в ухо вмазать, сплясать».
Отчего было страшно тогда и отчего теперь
«У Высоцкого было бы много проблем сегодня, если б он дожил, но уже не с правительством, а с олигархами. Может быть, и участь Политковской его ждала. Сегодня жизнь в России более опасна, чем в то время, когда страной управляли господа большевики. Я не говорю про период сталинского террора, но в любом плане убрать человека, антисоветчика — это решалось очень долго и в верхах. Володя Буковский, мой друг, Марченко, Галансков сидели в лагерях, кто-то умирал в лагерях, конечно, условия были страшные. Миша Макаренко, директор картинной галереи, получил восемь лет строгого режима...
Но все равно были суды, пусть и несправедливые. А сегодня ведь не надо никаких судов. В какой-то компании, где сидят бывшие (а бывших не бывает), кто-то говорит, что на этого человека нужно обратить внимание: мешает бизнесу, скажем, или фигура его в политике становится немножко слишком заметной — и человека убирают совершенно спокойно. Убирают журналистов, убирают соперников по бизнесу, и все это знают.
Я работал с замечательным человеком, Гришечкиным, это издатель, который мой двухтомник должен был делать. Он 5 марта вышел на улицу и получил профессиональный удар в челюсть, охранник видел, но не мог ничего сделать. Или как убили этих — адвоката и журналистку талантливую из "Новой газеты". Мы все прекрасно знаем, что это заказное убийство, и мы все прекрасно знаем, что никто никогда не будет найден и наказан.
Когда я "Аполлон-77" делал, тогда все было по-другому».
This browser does not support the video element.
«Раньше, в советские времена, Запад нас защищал, обращали внимание, а сейчас, ну что они будут вмешиваться — ну застрелили кого-то, ну где-то написали...»
This browser does not support the video element.
«У Лимонова было знаменитое интервью, после которого его избили, когда он, по-моему, выступил немножко резко против генерала Лебедя. Это он зря, конечно, потому что Лебедь замечательный был парень. Эти ребята, афганцы, они более миролюбивые и менее опасные, чем те, которые на службе у олигархов, — те, конечно, страшные ребята. Когда его отдубасили, он дал свое знаменитое интервью "Это очень больно, когда вас бьют ногами, особенно по лицу", у меня оно даже где-то хранится. Его же зверски избили, это было предупреждение. Так что я себя чувствую очень неуютно, но что поделать. В конце концов я человек не очень трусливый, как вы догадываетесь, бывал в различных переделках, но просто неприятно.
Я говорю, меня несет, так же как моего отца, а он две войны отгрохал...»
This browser does not support the video element.
О Путине и Ельцине
«Да, мы встречались, когда был первый срок. Путин вообще и по сегодняшний день думает, что у меня все в порядке. Но есть некая фигура, господин Сечин, которая руководит входами и выходами, и уже шесть лет он меня на пушечный выстрел не подпускает к Путину. И заметьте, за все это время ни одной награды — мне они не нужны, может быть, я бы даже отказался. Но всех награждают за заслуги перед отечеством, Ельцин, когда узнал, что мне не дали Государственную премию, сказал: "Как? Шемякину не дали?.. Дайте сюда лист!" — и сам привез мне медаль, сам надел мне эту медаль в Вашингтоне. Министры везли в портфеле. Мы с Сарой в тот же вечер были приглашены на банкет, где был президент Америки, и Ельцин заставил всех встать и вручил мне эту медаль.
Он говорил о том, что сегодня дает высшую награду России американскому художнику, который родился в России, и встали все. Это было одно отношение.
А Путин мне помог поставить памятники, это помещение я получил благодаря ему. Но потом я вышел из доверия у определенных людей из его окружения, и на сегодняшний день мне довольно сложно. Помещение — обманули Путина — фактически мне не принадлежит, меня в любой момент могут отсюда попросить, и то, что Путин хотел сделать памятник Гофману, который он сам курировал, памятник лендлизу, который он поддержал и обещал курировать, но передал курирование определенным людям, я не называю их фамилий, которые все сделали, чтобы ни того, ни другого, ни третьего, ни четвертого не было, — ничего и нет.
На сегодняшний день у меня много поводов думать, что я нахожусь в довольно серьезной опасности. Я не могу некоторые вещи озвучить, есть какие-то понятия чести, я не могу их переступить, но знаю, какой опасности подвергаюсь».
Конец одной давней истории
«Сейчас принесут картину на подпись», — говорит вошедший в кабинет директор Фонда Шемякина Георгий Зорин. Мы интересуемся, что за картина. Хозяин поясняет, что за ней стоит целая история.
This browser does not support the video element.
«Я тогда понимал, что мне нужно прийти в психдиспансер в таком виде, чтобы произвести впечатление абсолютно нормального человека. Мне осталось немножко дописать эту работу, я ее сырой оставил на мольберте, вымыл руки, раскопал единственную чистую рубашку, керосином почистил брюки и пошел. В диспансере мне сказали: с вами будет беседовать профессор, подождите. Я, как пай-мальчик, сел. Жду профессора, дверь открывается, входят два здоровенных шкафа в белых халатах и спрашивают, кто здесь Шемякин. Я, как придурок, говорю, что я. Тут они на меня набрасываются, заламывают руки за спину и ведут к выходу, а там уже собралась небольшая группка ротозеев, шум, крики «Сумасшедшего ведут!», стоит машина скорой помощи — меня туда. Сначала они хотели меня скрутить веревками, но потом увидели, что я спокойный. И мы поехали в мое первое путешествие по дурдомам, сначала это была больница Скворцова-Степанова, а потом как особый больной я по приказу госбезопасности был срочно переведен в клинику Осипова. Вот и не успел подписать картину-то. Такая история у этой работы. Только когда маме удалось прорваться к забору и я увидел ее на прогулке, то сказал, что там работа осталась на мольберте, ты ради бога ее не трогай, пока она не просохла. Не прикасайтесь к ней и не пылите в моей мастерской».
Картину привез коллекционер Анатолий Васильев, который устраивал выставку Шемякина в редакции журнала «Звезда». И вот он входит в кабинет с завернутой в газеты картиной и молча разворачивает ее, не обращая на нас никакого внимания. Достает краску и кисти, устанавливает картину на рабочем столе. «Только я подпишу ее так, как я сейчас подписываю!» — говорит Шемякин. «Конечно-конечно», — соглашается Васильев, подавая ему кисть с черной краской. Шемякин размашисто ставит автограф латиницей на обратной стороне картины, где уже есть его имя карандашом.
Ася Дунаевская, Павел Гриншпун