Михаил Шемякин: Один раз мы с Высоцким напились и стреляли из пистолета

Михаил Шемякин сидит за столом в зеленом кабинете в здании своего фонда на Садовой улице в Санкт-Петербурге. На нем китель, галифе, высокие черные сапоги, на голове неотделимая от его образа фуражка с многоугольной тульей.

Мы встречаемся в связи с тем, что художник заканчивает пространный опус о своем друге Владимире Высоцком. Текст уже готов, но пока не закончен цикл иллюстраций: Шемякин делает 42 иллюстрации (столько лет прожил Высоцкий) и один большой портрет поэта.

Шемякина познакомил c Высоцким в 1974 году танцовщик Михаил Барышников. Они стали лучшими друзьями, Шемякин записал семь пластинок-гигантов Высоцкого, а тот посвятил другу 12 песен. Шемякин был одним из немногих людей, которым Высоцкий доверял, художник несколько раз спасал его во время запоев, а результатом одного из самых выдающихся их загулов стала песня.

Истории Шемякина сюрреалистичны в не меньшей степени, чем его искусство. Марина Влади, генерал Лебедь, Владимир Путин и старый шемякинский друг Эдуард Лимонов — вот неполный перечень имен, хаотично всплывавших во время нашего разговора. Но словно в доказательство того, что все рассказанное было на самом деле, одна из историй, начавшись в 1970-м, завершилась на наших глазах.

Стихи и рисунки

«Книга почти готова, осталось пять-шесть иллюстраций и портрет Высоцкого. Иллюстрировать книгу про поэта необычайно тяжело, все равно что поэзию — тебя ошеломляет поэтическая структура. Ну как, допустим, оформить "Римские элегии" Бродского? "Пленное красное дерево частной квартиры в Риме. Под потолком — пыльный хрустальный остров. Жалюзи в час заката подобны рыбе, перепутавшей чешую и остов» — это гениально, а как это все переложить... поэтому поэзия и в виньеточках. Я делаю очень сложную работу — показываю, почему Высоцкий был опасен власти, в чем она видела опасность его стихов, песен. Поэтому я делаю расшифровку. Я сделал уже 38 сложнейших графических листов и сейчас просто из последних сил бьюсь, чтобы понять, что можно еще добавить...»

Песни и права

«Я шесть лет просидел в наушниках, я сделал лучшие записи в жизни. Семь пластинок-гигантов — это то, что было выпущено мною, и каждую песню Высоцкий перепевал пять-шесть раз, то есть понимал, что мы работаем над такой абсолютно бессмертной вещью».

«Какие права? Я же не буду зарабатывать деньги на своем друге. Я сделал лучшие пластинки цыган, я два года проработал с Алешей Дмитриевичем, два года проработал с Поляковым и все права отдал им. А здесь права принадлежат Марине. Или Никите? Очень неприятный парень. Я ему звонил и сказал, что, если бы отец был жив, он бы ему просто разбил морду в кровь. Он сейчас сдает эти мои пластинки, они вынимают чистый голос Высоцкого и накладывают на другой музыкальный фон, для новых русских, называется "Песни Высоцкого в новом музыкальном обрамлении". Я говорю: "Что же ты, подлец, делаешь? Это мои записи, мы работали с твоим отцом семь лет над всем этим!" А он: "Я только продал права на слова". Я говорю: "Ты, мерзавец, врешь! При чем здесь слова — люди пользуются голосом, который записал я. А ты взял и продал эти пластинки!"»

Ревность, пистолет и бесы

«Мы с Мариной в очень прохладных отношениях, она всегда ревновала к нашей дружбе, написала много гадостей в своей книге, даже моя первая жена позвонила ей и сказала: "Марина, когда это ты таскала Мишу на руках пьяного, он всегда неделями пас Володю, а ты пишешь о нем такие вещи в книге". У нее много обид на меня, есть за что обижаться».

«Марина обычно мне звонила и говорила: "Володя пошел". "Пошел" – значит уходит в запой. А Марина много тогда снималась, в Рим улетала на съемки и прочее, ну и устала от него, конечно. Потому что очень тяжело с ним было — он был очень больной. Как-то 10 дней я его пас».

«Один раз всего мы напились вместе. Обычно если я пил, то Володя возился со мной, и наоборот. У него в песне: "Пьянели и трезвели мы всегда поочередно". Это как раз о том, как мы друг друга спасали. А в тот раз была виновата Марина, она выгнала нас. И мы с пьяным Володей очутились в два часа ночи, с чемоданами, на улице. Поехали в аэропорт. Его, конечно, никто не берет в самолет в Россию. Мы сдали багаж и остались на улице. Он говорит: зайдем в кабак какой-нибудь, я подумал: лучше уж в русский кабак, чем он будет искать на Пигаль, где можно купить морфий и кокаин. Потому что он в то время уже сидел на игле.

Он пьет и говорит: "Ну, мы же с тобой в жизни никогда не пили,  давай, маленькую стопочку выпей за мое здоровье". А мне маленькая стопочка — это как акуле кровь почувствовать. И я поддался — выпил маленькую стопочку, помню, это было у Жана Татляна, кабак «Две гитары». И понеслось. И вот результатом была песня "Французские бесы".

Только из пистолета не Володя стрелял, а я. "А друг мой в черных сапогах стрелял из пистолета". Он не носил черные сапоги. Он запел "А где твой черный пистолет", и я в пьяном угаре подумал: "Мама родная, пистолет-то, он здесь", я же охраняю Высоцкого — и ба-бах из пистолета. Уже полиция подъезжала, но мы сделали вид, что идем трезво, — и за угол. Одна из иллюстраций в книге будет про эту историю, кстати».

«Песня стоила ему серьезной ссоры с Мариной. Он уехал в Москву — Марина к нему прилетела, и он спел ей "Бесов". Марина выслушала, встала, побледнела и стала собирать демонстративно чемодан. Он говорит: "Мариночка, что с тобой, не понимаю". А она: "Я эту неделю страдала, а меня в песне нет". Ревность была страшная, ведь он вообще никому столько песен не написал, как мне, — 12 песен. А она такая тетка упрямая, собрала чемодан и уехала на два месяца.

И такую глупую фразу написала в своей книге, когда Володя умер: "Я вообще не понимаю, что их связывало и что это была за дружба, что их могло связать, кроме любви к алкоголю и таланта, которым они оба обладали". Но даже одного из этого списка достаточно, чтобы люди — выходцы из России — дружили и любили друг друга. Даже если бы мы были просто пьяницы, мы могли бы подружиться, а мы еще и талантливые люди!

Может быть, когда-то он и пил весело, но в последние годы это было очень страшно. Он мгновенно терял контроль над собой и просто стоял и мычал или медленно бился головой об стенку. Пробиться к его сознанию мог только я. Очень тяжелые были запои, запои ведь разные бывают. У меня вот тоже был запой: я пел с цыганами, неделю мог не спать, чудил, но всегда был в состоянии кому-то в ухо вмазать, сплясать».

Отчего было страшно тогда и отчего теперь

«У Высоцкого было бы много проблем сегодня, если б он дожил, но уже не с правительством, а с олигархами. Может быть, и участь Политковской его ждала. Сегодня жизнь в России более опасна, чем в то время, когда страной управляли господа большевики. Я не говорю про период сталинского террора, но в любом плане убрать человека, антисоветчика — это решалось очень долго и в верхах. Володя Буковский, мой друг, Марченко, Галансков сидели в лагерях, кто-то умирал в лагерях, конечно, условия были страшные. Миша Макаренко, директор картинной галереи, получил восемь лет строгого режима...

Но все равно были суды, пусть и несправедливые. А сегодня ведь не надо никаких судов. В какой-то компании, где сидят бывшие (а бывших не бывает), кто-то говорит, что на этого человека нужно обратить внимание: мешает бизнесу, скажем, или фигура его в политике становится немножко слишком заметной — и человека убирают совершенно спокойно. Убирают журналистов, убирают соперников по бизнесу, и все это знают.

Я работал с замечательным человеком, Гришечкиным, это издатель, который мой двухтомник должен был делать. Он 5 марта вышел на улицу и получил профессиональный удар в челюсть, охранник видел, но не мог ничего сделать. Или как убили этих — адвоката и журналистку талантливую из "Новой газеты". Мы все прекрасно знаем, что это заказное убийство, и мы все прекрасно знаем, что никто никогда не будет найден и наказан.

Когда я "Аполлон-77" делал, тогда все было по-другому».

«Раньше, в советские времена, Запад нас защищал, обращали внимание, а сейчас, ну что они будут вмешиваться — ну застрелили кого-то, ну где-то написали...»

«У Лимонова было знаменитое интервью, после которого его избили, когда он, по-моему, выступил немножко резко против генерала Лебедя. Это он зря, конечно, потому что Лебедь замечательный был парень. Эти ребята, афганцы, они более миролюбивые и менее опасные, чем те, которые на службе у олигархов, — те, конечно, страшные ребята. Когда его отдубасили, он дал свое знаменитое интервью "Это очень больно, когда вас бьют ногами, особенно по лицу", у меня оно даже где-то хранится. Его же зверски избили, это было предупреждение. Так что я себя чувствую очень неуютно, но что поделать. В конце концов я человек не очень трусливый, как вы догадываетесь, бывал в различных переделках, но просто неприятно.

Я говорю, меня несет, так же как моего отца, а он две войны отгрохал...»

О Путине и Ельцине

«Да, мы встречались, когда был первый срок. Путин вообще и по сегодняшний день думает, что у меня все в порядке. Но есть некая фигура, господин Сечин, которая руководит входами и выходами, и уже шесть лет он меня на пушечный выстрел не подпускает к Путину. И заметьте, за все это время ни одной награды — мне они не нужны, может быть, я бы даже отказался. Но всех награждают за заслуги перед отечеством, Ельцин, когда узнал, что мне не дали Государственную премию, сказал: "Как? Шемякину не дали?.. Дайте сюда лист!" — и сам привез мне медаль, сам надел мне эту медаль в Вашингтоне. Министры везли в портфеле. Мы с Сарой в тот же вечер были приглашены на банкет, где был президент Америки, и Ельцин заставил всех встать и вручил мне эту медаль.

Он говорил о том, что сегодня дает высшую награду России американскому художнику, который родился в России, и встали все. Это было одно отношение.

А Путин мне помог поставить памятники, это помещение я получил благодаря ему. Но потом я вышел из доверия у определенных людей из его окружения, и на сегодняшний день мне довольно сложно. Помещение — обманули Путина — фактически мне не принадлежит, меня в любой момент могут отсюда попросить, и то, что Путин хотел сделать памятник Гофману, который он сам курировал, памятник лендлизу, который он поддержал и обещал курировать, но передал курирование определенным людям, я не называю их фамилий, которые все сделали, чтобы ни того, ни другого, ни третьего, ни четвертого не было, — ничего и нет.

На сегодняшний день у меня много поводов думать, что я нахожусь в довольно серьезной опасности. Я не могу некоторые вещи озвучить, есть какие-то понятия чести, я не могу их переступить, но знаю, какой опасности подвергаюсь».

Конец одной давней истории

«Сейчас принесут картину на подпись», — говорит вошедший в кабинет директор Фонда Шемякина Георгий Зорин. Мы интересуемся, что за картина. Хозяин поясняет, что за ней стоит целая история.

«Я тогда понимал, что мне нужно прийти в психдиспансер в таком виде, чтобы произвести впечатление абсолютно нормального человека. Мне осталось немножко дописать эту работу, я ее сырой оставил на мольберте, вымыл руки, раскопал единственную чистую рубашку, керосином почистил брюки и пошел. В диспансере мне сказали: с вами будет беседовать профессор, подождите. Я, как пай-мальчик, сел. Жду профессора, дверь открывается, входят два здоровенных шкафа в белых халатах и спрашивают, кто здесь Шемякин. Я, как придурок, говорю, что я. Тут они на меня набрасываются, заламывают руки за спину и ведут к выходу, а там уже собралась небольшая группка ротозеев, шум, крики «Сумасшедшего ведут!», стоит машина скорой помощи — меня туда. Сначала они хотели меня скрутить веревками, но потом увидели, что я спокойный. И мы поехали в мое первое путешествие по дурдомам, сначала это была больница Скворцова-Степанова, а потом как особый больной я по приказу госбезопасности был срочно переведен в клинику Осипова. Вот и не успел подписать картину-то. Такая история у этой работы. Только когда маме удалось прорваться к забору и я увидел ее на прогулке, то сказал, что там работа осталась на мольберте, ты ради бога ее не трогай, пока она не просохла. Не прикасайтесь к ней и не пылите в моей мастерской».

Картину привез коллекционер Анатолий Васильев, который устраивал выставку Шемякина в редакции журнала «Звезда». И вот он входит в кабинет с завернутой в газеты картиной и молча разворачивает ее, не обращая на нас никакого внимания. Достает краску и кисти, устанавливает картину на рабочем столе. «Только я подпишу ее так, как я сейчас подписываю!» — говорит Шемякин. «Конечно-конечно», — соглашается Васильев, подавая ему кисть с черной краской. Шемякин размашисто ставит автограф латиницей на обратной стороне картины, где уже есть его имя карандашом.

Ася Дунаевская, Павел Гриншпун