Съедобное-несъедобное

— Появился вдруг португальский портвейн, — вспоминал Лев Семенович Рубинштейн. — Все ошалели, потому что он стоил четыре рубля. Все ходили и не знали, что с ним делать. Мы-то привыкли к тому, что портвейн — это самое страшное пойло, хуже водки, была такая легенда, что его возят в тех же цистернах, что и нефть...

— Кубинский ром! Дружественный кубинский ром возили в тех же цистернах, что и нефть! — решительно возражал мой родной папа. — Мы году в 82-ом страшно им напились — поминали невинно убиенного царевича Алексея.

Спор о роме и портвейне не нашел своего разрешения. Скорее всего, в нефтяных баках возили и то, и то. Это была какая-то странная история — я вроде бы хотела поговорить с парой респондентов про «еду из прошлого», но как будто вскрывала ящик Пандоры: разговор тут же приобретал бешеный эмоциональный накал и затягивался на часы. Каждый ревниво охранял свой гастрономический миф: нет, все-таки кубинский ром; нет, это потом водка стоила 4.12; нет, голубцы болгарские из банки — это гораздо позже, что ты мне будешь говорить?!

Несчастный Пруст, который уже устал вертеться в гробу при каждой апелляции к нему и его мадленке, хотя бы вспоминал то, что доставляло ему истинное наслаждение. Может быть, в детстве эмоция его была не такая сильная и сложная, как позже, когда он вернулся к своему бисквиту уже взрослым человеком, однако и в детстве его это была радость — простая, ничем не омраченная, исключительно гастрономическая. Или, например, мультфильм «Рататуй» — там герой, кулинарный критик, переживал своего рода катарсис при встрече с блюдом, которое когда-то едал то ли на маминой, то ли на бабушкиной кухне. Тут срабатывало двойное управление человеческой эмоцией. С одной стороны, тому, что мы ели в детстве, выдан кредит доверия — еда из детства заведомо вкуснее и лучше всего, что было потом. С другой стороны, никто не сомневается в том, что рататуй в деревушке на юге Франции (или где там еще?) действительно великолепен, душист, богат травами, готовится из свежайших овощей с собственного огорода. Поэтому никакого недоумения экстаз героя не вызывает.

Но мы-то что? Какой механизм мы запускаем в действие? Ведь речь сейчас не о маминых блинчиках и не о бабушкином варенье. Речь о чудовищном советском общепите — и тут только отдельные безумцы способны говорить: «О, эта тушеная капуста с синей сосиской, как я тоскую о ней...» Людей, испытывавших истинное удовольствие от советской еды, довольно мало.  

И тем не менее, мы возвращаемся к ней. Снова и снова. Воспоминание о ней то выливается в творческом порыве, то оборачивается нескончаемым застольным трепом. Вот Тимур Кибиров во вступлении к поэме «Сквозь прощальные слезы» перечисляет запахи несчастной и благословенной эпохи: «Пахнет дело мое керосином, керосинкой, сторонкой родной...» — я вырезаю все, что не имеет отношения к еде, и остается: «Общепитской подливкой, гарниром... Пахнет булочной там за углом... И на ВДНХ шашлыком... Горем луковым и огурцом... И антоновкой ближе к Калуге, и в моздокской степи анашой... Пахнет, Боже, сосновой смолою, Ближним боем да раной гнилой, Колбасой, колбасой, колбасою, Колбасой, все равно колбасой... Постным маслом в соседской квартире... И еще леденцом-петушком... Черным кофе двойным в ЦДЛе... И судьбой, и пирожным безе...»

Или другой пример: Андрей Бильжо около трех лет назад выпустил книгу «40 историй про Еду с рисунками автора». Он уловил неуловимое. Изобразил и описал еду, зафиксировал важнейшие гастрономические артефакты советской эпохи, вызывая у каждого читателя вместе с приступом голода приступ острой ностальгии. Почему? По чему, в конце концов? По каким антоновским яблокам мы так убиваемся? Что мы так старательно храним в памяти?

Или если без искусства — вот мы сидим за бутылкой хорошего вина и не можем остановиться: водка по 2.87, водка по 3.62, по 4.12... Какая? А какая была! «Московская особая», «Столичная», «Посольская» и «Сибирская».  

Почему мы не можем остановиться? Почему этот ностальгический марафон увлекает нас куда больше сплетен, разговоров о политике и игр в мафию? И почему именно еда и алкоголь, цены и заказы? Ведь никогда с таким истерическим азартом мы не вспоминаем цены на обои, допустим, или съезды партии? Нет, хохмы про Брежнева, повадка питекантропа, дикция гориллы, сын моей матери, но не я, брат Косыгина; да, все понятно — но кто сейчас будет говорить об этом долго?

С едой стоит только начать. Горошек «Глобус», сосиски в целлофане, гуляш с подливкой, колбы с соками — виноградным, яблочным, томатным; огурец свежий, первый, весенний; сайра — помнишь, помнишь? Вспоминают все. Старшее поколение рассказывает бесконечную сагу «Как пропадала еда». Как канули в лету крабы, испортились колбасы, хлеб. Мы (примерно-условно — олимпиадные дети) вспоминаем последний доставшийся на нашу долю молочный коктейль в гастрономе, школьную запеканку, сырок глазированный, никуда, кстати, не девшийся. 

Здесь куча механизмов задействована на самом деле; перечислить их все — это написать диссертацию. О некоторых из них уже отчасти шла речь. Еще один из них — это упоение трешем. Сейчас бы сказали: тарантиновская история, а на самом деле — древнейшая, вневременная; какое-то раблезианство-наизнанку, антигурманство, кулинарный нуар. Причем, заметим, в большинстве случаев все это — теория, и мало кто из смакующих жуткие воспоминания сейчас отважится пойти в чебуречную на Покровке и приобщиться к прошлому по-настоящему, физически. (Впрочем, и чебуречная уже, говорят, не та.)

Но есть среди тысячи прочих и другой механизм, он мне дорог. Механизм — удержать в памяти и тем самым застраховаться: дескать, пока помним эту колбасу, эти заказы, до тех пор останется шанс ко всему этому невзначай не вернуться. Это иллюзия, конечно, но очень мощная. Именно поэтому так важно цепляться за детальки. За крабы в салате «Мао Цзедун», которые довольно быстро сменились лососем из банки. За бананы, дозревающие в шкафу (в валенке — корректирует меня мой друг родом из Новосибирска), — это уже на моей памяти. Но так же бесконечно важно, оказывается, держаться за память родителей, за то, чего я помнить не могу, — цены на «Московскую особую», «Столичную», «Посольскую» и «Сибирскую».

Страховка от политических ошибок на уровне коллективного подсознательного. Очередная непрофильная функция еды. Но очень важная.