Личное тело каждого

У меня нет ни ног, ни рук, ни головы, ни шеи, ни груди, ни живота, ни бедер. У других есть, а у меня нет. Мне так больше нравится, я так привыкла: без тела. У многих моих соотечественников тел тоже нет. А вот у большинства моих иностранных знакомых тела, как ни странно, есть. Их с раннего детства приучали к собственному телу.

Не хихикали стыдливо при упоминании о естественных отправлениях, а давали читать детские книжки о том, как испражняются различные животные, в том числе и человек. Учили оказывать первую помощь: вправлять вывихнутые ключицы и останавливать кровь. Подробно рассказывали об интимных отношениях. В результате многие их старшеклассники, окончив школу, не торопятся поступать в институт, а годик практикуются в хосписах, больницах, домах престарелых: ухаживают за умирающими, помогают старикам чистить облепленные объедками вставные челюсти, подмывают паралитиков. Нет ничего удивительного в том, что после такой практики вместе с аттестатом зрелости молодые люди обзаводятся хорошо знакомым, понятным до малейших подробностей телом – собственным.

Лишенные брезгливости – а иными словами, страха перед собственным телом, – эти люди в любой момент готовы помочь обмочившемуся бомжу, упавшему у светофора на перекрестке. Их едва ли могут смутить два профессионально разделанных трупа, играющих друг с другом в шахматы. Сотни таких трупов – разноцветных, ярких, бегающих друг за другом с развевающимися мышцами, нервами и кровеносными сосудами – выставляет на всеобщее обозрение известный патологоанатом Гюнтер фон Хагенс (сейчас они в Париже). Сам фон Хагенс называет себя пластинатором, предпочитает, чтобы его считали современным художником, и в своей неизменной широкополой шляпе явно подражает Йозефу Бойсу. Никогда не вредно напомнить окружающим об их телесности, считает фон Хагенс. Окружающие снисходительно разглядывают выставленные экспонаты. Говорят, что некоторые из них – китайские и в затылке у них можно увидеть небольшую дырочку: след от экзекуции. Говорят, что на прошлой выставке один из посетителей в распотрошенной женщине, вынашивающей распотрошенного младенца, узнал собственную тетю.

Фон Хагенс – не первый в своем роде. Цивилизация давно уже выставила человеческое тело на всеобщий обзор, всеобщее обсуждение и иногда поругание. Вот уже много сотен лет тело разбирают на части, выворачивают наизнанку, от него что-то отрезают, что-то пришивают, художники дерут с него три шкуры, а медики начиняют всевозможными суррогатами. Ведут себя, короче говоря, с телом так, будто речь идет не о драгоценном и таинственном даре природы, не о подобии Божьем, а о самой обыкновенной машине.

Поэтому человек без тела так заметен в толпе продуманных, выстроенных и осознанных тел. Будучи трезво воспринятой, собственная внешность – какая бы она ни была – из мутного пятна превращается в элегантный продукт. Над ним неустанно трудятся: в фитнес-клубах, на беговых дорожках и лужайках городского парка, в клиниках плас­тической хирургии, дома. Профессиональное отношение к собственной внешности, прежде всего к собственному телу, – это одно из основных свойств современности, результат общественного развития последних ста с лишним лет. Из метафизического фантома, из персонажа в театре теней, из пригоршни праха тело сначала превратилось в объект исследований, а затем – в изделие. В условиях современных технологий качество этого изделия становится нравственным критерием. Первыми это почувствовали тоталитарные режимы прошлого века, сделавшие лозунг «в здоровом теле – здоровый дух» чуть ли не признаком политической лояльности. Впоследствии либеральная демократия отказалась от единого, директивного идеала телесности, и сегодня разнообразие вкусов диктуется только общим направлением культурного развития: кто-то предпочитает античный атлетизм, кто-то – фламандскую пышность, кто-то – декадентскую раскрепощенность. Каковы бы ни были эти личные предпочтения, все они в конечном счете подчиняются сегодня одному правилу – правилу законченности, оформленности, образной завершенности.

«Те, кто раньше уделял мало внимания моде или здоровью, – считает автор только что вышедшей книги "Тела" (Bodies), психотерапевт и психоаналитик, бывший врач принцессы Дианы Сюзи Орбач, – сегодня понимают: не работать над собой просто нельзя. Всем – или почти всем – сегодня доступны диеты, качественная еда, гигиенические процедуры, гимнастика, фармакология, хирургия. Наше тело – результат наших трудов, и именно с этой точки ­зрения оно оценивается окружающими. Забота о теле сегодня – это моральное качество». Мы чуть ли не последнее поколение людей, говорит Орбач, у которых по одному телу на каждого. «Развитие биологии, химии, медицины позволит скоро покупать красивые тела так же, как мы покупаем красивую одежду».

После этого трудно удивляться выводам доктора Татьяны Андреевой из центра по изучению ожирения при Йель­ском университете. В результате своих исследований она установила: уровень дискриминации по весу превышает сегодня в США уровень любой другой дискриминации – этнической, религиозной или сексуальной. Парадоксальным этот результат в стране с подчеркнуто позитивным отношением к свободе выбора – в том числе своей внешности – может показаться только на первый взгляд. Независимо от исходных физических данных современное тело, внешность, облик должны быть убедительными, как хороший сюжет или красивая мелодия. Лишний – в самом непосредственном, прямом смысле этого слова – вес, избыточная, неконтролируемая, хаотическая телесность – все это наиболее яркие, больше всего бросающиеся сегодня в глаза признаки внутреннего, душевного хаоса, отсутствия дисциплины и в конечном счете возможной профессиональной непригодности.

Шестнадцать процентов американских работодателей признались: толстого человека они на работу не возьмут ни под каким видом.

При этом само определение «толстый» оказывается связанным не столько с абстрактным весом, сколько с очень конкретными качествами: ленью, тупостью, неповоротливостью, инертностью.

Жиром заплыло не тело, считают эти работодатели, жиром заплыл мозг, который отказывается адекватно оформить расползающееся в разные стороны нагромождение килограммов. При этом совсем не редкость встретить в Нью-Йорке или в Канзасе тучного сержанта полиции или пухлую кассиршу – вот только почти все они при ближайшем знакомстве оказываются едва ли не более поворотливыми, остроумными и элегантными, чем их менее внушительные коллеги. Речь идет не о массе тела, речь – о способности владеть собой.

Именно поэтому, кстати, так процветает противоположная крайность – искусственная, плакатная худоба, булимия, анорексия, которые как бы выставляют напоказ аскетизм, предполагающий строгую дисциплину и отказ от мирских соблазнов. «Еще десять лет назад, – говорит доктор Андреева, – люди, страдающие ожирением, даже не стали бы задумываться о том, что их кто-то дискриминирует: им казалось, что их борьба за свои права выиграна окончательно и бесповоротно. Сегодня это уже не так. И, конечно, одна из причин – невероятная сосредоточенность на знаменитостях, на ролевых моделях, на том, какие они стройные и красивые».

Русских работодателей вряд ли сегодня беспокоит проблема убедительной телесной оформленности их подчиненных, даже несмотря на то, что культивируемый спортивный облик – это одна из наиболее привлекательных и широко пропагандируемых особенностей, скажем, ­российской политической элиты. Дело здесь совершенно не в том, что у среднестатистического соотечественника не так много возможностей посещать спа, загорать на Мальдивах и делать себе носы и уши по собственному вкусу. Дело в том, что в России по-прежнему абстрактная, возвышенная духовность ценится выше конкретной, низменной телесности, дух противопоставляется телу, и всякая осязаемая законченность, оформленность и соразмерность считаются чуть ли не смертными грехами в противоположность несказанности, непредсказуемости и стихийности.

Русский человек традиционно живет в пределах иных, горних и виртуальных, его не тяготят бренная плоть и связанные с ней формальные сложности. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить построенный европейцами Петербург и общими, народными усилиями возводившуюся Москву. Русские писатели и музыканты – то есть представители самых абстрактных искусств – знамениты на весь мир, русским художникам – то есть представителям наиболее заметных, осязаемых форм творчества – для того чтобы стать всемирно известными, пришлось изобрести абстрактное искусство. Хаос естественности – архитектурной, бытовой или душевной – родная стихия русского человека. Он просто не замечает предметности, как иные не обращают внимания на досадную мелочь.

В какой-нибудь Испании тебя поражает, сколько на улицах инвалидов, – в России инвалидов стыдливо прячут дома. В той же Германии любимая тема всех новоприбывших – небритые подмышки балерин. У балерины Большого театра подмышек как бы вовсе нет, а есть только их метафизическая сущность. Книги Владимира Сорокина публично топят на центральных столичных площадях. Запрещают выставлять не то что трупы, рассматривающие собственные мочевые пузыри, – запрещают выставлять целующихся милиционеров. И правильно делают: два московских ресторатора, переживших все перипетии приватизации девяностых, любители зимней рыбалки, огненных суздальских бань и крепкого словца, ушли с выставки пластинатора Хагенса в Лондоне на ватных, подгибающихся ногах. Столичный мэр скорее признает латинскую ересь, нежели разрешит публичные парады геев и лесбиянок. Он хорошо знает: его целомудренные соотечественники будут куда больше шокированы представителями нетрадиционной сексуальной ориентации, нежели возводимым посреди города винегретом из луковок, колонн, зубцов, куполов, портиков и стеклянных стен.

Когда в немецкой больнице русскому пожилому и видавшему виды эмигранту во всех подробностях рассказывают обстоятельства будущей операции, он падает в обморок. Его приводят в себя и продолжают с настойчивостью садиста объяснять, как зонд будет вводиться в паховую артерию, как он поднимется по кровеносным сосудам до сердца, как он одновременно снимет небольшое кино о работе сердечных клапанов и откусит при помощи крохотных щипцов все ненужные наросты со стенок желудочков. Иначе нельзя: прежде чем пациент даст официальное согласие на операцию, он должен быть досконально проинформирован обо всех ее аспектах, включая процент смертельных исходов. Русский пациент воспринимает эту процедуру как утонченное издевательство.

Именно поэтому в одном из самых известных фитнес-клубов российской столицы на самом торжественном месте висит не какая-нибудь первоклассная отфотошопленная задница, а гигантская икона почвенника, евразийца и патриота, лауреата недавней премии имени Кандинского Алексея Беляева-Гинтовта из цикла «Родина-дочь»: на золотом фоне – багряный женский лик и терновый венец. Гимнастический зал кажется руководству клуба вполне подходящим местом для духовных поисков. «У наших клиентов рождались разные ассоциации, – сказала менеджер по работе с клиентами, – но всем картина очень нравится».

Спорт в россии – один из главных предметов экспорта. При этом в любом французском или американском провинциальном городке сыграть после работы в теннис, бас­кетбол или бадминтон, поплавать в бассейне, погонять мяч, разбившись на две команды, или пробежать несколько кругов по стадиону примерно так же просто, как выпить бутылочку «Клинского» у станции метро в Москве. Спрос на физическую культуру у самой читающей в мире нации небольшой: для воспаряющего духа утомительно требовательное, сложное и капризное тело – это балласт, с которым необходимо как можно скорее расстаться. Неудивительно, что по количеству самоубийств Россия стоит на третьем месте в мире после Литвы и Белоруссии.

«В России все, что касается тела, опасно и недостойно обсуждения, – говорит Борис Дубин, один из ведущих российских социологов, работающий в Центре Левады. – Рос­сия – страна репрессированного тела. Когда вы входите в метро, что вы видите в первую очередь? Рекламу услуг, связанных с урологией, гинекологией, коррекцией груди. Рядом в киоске продаются журналы с любой демонстрацией любых тел. При этом совершенно невозможно представить себе более или менее основательное и открытое обсуждение всех этих подробностей в публичной сфере».

Говоря об «обсуждении этих подробностей в публичной сфере», Дубин, надо полагать, имеет в виду нечто аналогичное той длинной череде знаменитых судебных процессов над авторами и издателями «Мемуаров Фанни Хилл, женщины для удовольствий», «Любовника леди Чаттерлей», «Улисса», «Завтрака нагишом», «Тропика Рака» и «Лолиты», которая уже к середине семидесятых годов принесла известные плоды. По крайней мере, именно тогда на выставке в одной из нью-йоркских галерей был показан перформанс под названием «Публичная демонстрация шейки матки», во время которого его автор и исполнитель Энни Спринкл приглашала всех желающих ознакомиться прямо во время вернисажа с устройством ее половых органов при помощи специального гинекологического оборудования и обыкновенного электрического фонарика. Только очень поверхностный и недалекий обыватель может предположить, что такого рода культурная деятельность – развлечение пресыщенных декадентов, не имеющее никакого отношения к созданию и совершенствованию здорового общества.

«Согласно нашим опросам, – продолжает Дубин, – во­сем­надцать-двадцать процентов женщин признаются, что они испытали телесное насилие со стороны своих мужей, парт­неров. Примерно столько же мужчин, прошедших армию, признаются, что испытали на себе насилие. Примерно ­такое же количество детей признается, что наблюдали насилие в своей семье. При этом реальные цифры намного выше, но мало кто в таких вещах отваживается признаться, поскольку у нас нет языка для обсуждения своего тела».

Ну да, в России даже болезни готовы обсуждать в теле­передачах отдельно от тела, как нечто абстрактное, состоящее из схем, стрелочек, кружочков и трехмерной анимации. После такой сдержанности увиденный по английскому телевидению субботним вечером трехчасовой фильм про женский оргазм кажется верхом разнузданности и порока. Что тогда говорить об обсуждении недавнего бестселлера Шарлотты Рош «Влажные зоны» о том, как девушка порезала себе анус во время интимного бритья, в одной из самых популярных немецких телепередач с участием многих местных знаменитостей, где автор книги с ехидной улыбкой рассказывала холеным кинозвездам об особенностях складчатости анального отверстия и о том, как она узнала об этих особенностях? «Я во Франции видел недавно передачу: два часа вполне достойные люди рассуждают на тему порноиндустрии в контексте человеческих отношений, – говорит Дубин. – В России это невозможно. Если в России начнут говорить об этом, получится похабство. По большому счету в России существует два языка обсуждения тела: или нецензурный, или государственный». Государственный аппарат в России в интимные подробности телесной жизни своих подданных входит неохотно, в отличие, например, от чиновников штата Нью-Джерси, генеральный прокурор которого недавно вынес постановление о том, что генитальная эпиляция не подлежит регулированию на уровне местного правительства. В результате получается, что секса у нас, несмотря на толпы проституток на тротуарах, обилие порносайтов и их доступность, по-прежнему нет, а есть что-то такое, что иначе как стыдливым многоточием обозначить в печати невозможно.

Именно этим противоречием был удивлен один знакомый экспат, многократно и разнообразно женатый, всегда усердно и последовательно своим женам изменявший и оставивший после себя целые груды разбитых женских сердец. Русские девушки, утверждает он, несмотря на мировую славу разбитных авантюристок, в жизни, точнее, в постели гораздо чаще других превращаются в зажатых подростков, больше интересующихся вечными и возвышенными отношениями, нежели непосредственными телесными радостями. «Русские девушки, – сказал другой знакомый, русский, несколько лет отсутствовавший в Москве, – поразительно неинтересны в смысле секса. Такое впечатление, что они запрещают себе получать удовольствие. Они не умеют раскрываться, полностью отдаваться чувствам».

От себя замечу: даже те московские молодые и на вид очень модные люди, которые не бегут каждую неделю к своему исповеднику отчитываться в совершенных грехах, в удовольствиях будуарного характера подчас обнаруживают удивительную серьезность.

Их сверстники в более развитых странах мира заканчивают эксперименты с собственным телом ко второму курсу университета. Благодаря этому они в дальнейшей жизни очень хорошо умеют отделять удовольствия телесные от духовных и серьезные отношения – от несерьезных. «Поскольку в русской культуре, – объясняет Дубин, – отсутствует внимание к телу, возникает и запрет на весь комплекс взаимодействия человеческих тел. Такие запретные темы неизбежно провоцируют страх перед собственным телом, а в результате закрытое общество фактически предписывает своим гражданам некое квазимонашеское существование. В таких обществах личная телесность, как все запретное, становится особенно ценной валютой».

В результате многие всю жизнь берегут себя для каких-то экстраординарных, немыслимых, фантастических отношений, будучи уверенными, что особая ценность их совершенно незнакомого тела может быть реализована только в особенных условиях и уж никак не в рамках обыкновенной повседневности. В то время как испанские родители совершенно спокойно снимают для своей дочери-школьницы квартиру на другом конце страны, чтобы она могла в естественных условиях попробовать самые разные формы совместной жизни, российские родители ведут со своими почти уже взрослыми детьми настойчивые беседы о достоинствах духовной и телесной чистоты.

«Ахматова утверждала, – продолжает Дубин, – что по-настоящему христианство в России еще не проповедано. Оно не просто не проповедано, Россия не прошла через христианство как модель облагораживания, совершенствования человека. Россия в этом смысле находится на стадии распада язычества. По нашим опросам, в черную кошку в России верит намного больше людей, чем в Христа». А в Христа, согласно тем же опросам, верят семьдесят процентов. «Отсюда магическое отношение к телу: смотри, наколдуешь себе что-нибудь. На себе не показывай – примета плохая. А то покажешь, где у твоей соседки образовался рак, – он и на тебя перейдет».

Магическое отношение к телу не ограничивается одним только суеверием. «Как это ни смешно, – говорит тридцатилетний телевизионный редактор Мила, девушка образованная и интеллигентная, – но я все время представляю, что я высокая блондинка, а не брюнетка метр шестьдесят, что у меня красивые ноги, хотя ноги у меня, наверное, не такие красивые, и что вообще я другая, лучше. Я как раз сегодня ходила по магазинам, и вот что странно: ­какую бы вещь я ни выбрала, ни примерила – мне не ­нравится, как все это на мне выглядит. Я долго думала почему – в ка­кой-то момент поняла. Я ищу одежду не для себя, а для той другой, выдуманной Милы».

Французские философы-постструктуралисты Жиль Де­лез и Феликс Гваттари называли эту сферу идеальных возможностей личности «телом без органов», то есть телом не проанализированным, не изученным, не расчлененным на отдельные составляющие, цельным – но при этом как бы не вполне существующим, потенциальным, возможным. Только через взаимодействие актуальных, физических тел, утверждали они, реализуется потенция этого виртуального, неопределенного тела. Родоначальник самого термина «тело без органов» французский поэт Антонен Арто утверждал, что, только став таким фантомным телом, человек имеет возможность отказаться от автоматических реакций на происходящее вокруг него и стать по-настоящему свободным. «Тем не менее, – считает Дубин, – разрыв между идеальным образом и реальным говорит о том, что в обществе не существует той сферы, где человек может сверять эти два образа. Связь разор­вана. В результате ты остаешься на­едине со своим болезненным воображением».

«Но как раз это и привлекает в русской жизни!» – говорит Ольга Чернышева. На сегодня она один из самых известных в мире русских фотографов, ее работы находятся в коллекции лондонского музея Виктории и Альберта, в нью-йоркском MоMA. Главная тема Чернышевой – тело в русской культуре.

«Русское тело, – говорит она, – такая бесформенная оболочка, пельмень. У меня есть серия работ: уличные торговцы. Они настолько бесформенны, что готовы просто раствориться в окружающей среде. Я даже скорее люблю не слово "пельмень", а орнитологический термин "погадки". Погадки – это то, что выплевывает сова, то, что она не может переварить. Орнитологи, раздирая их, могут многое восстановить из ее жизни: где она была, что ела. Ком­ко­вость – вообще моя любимая тема, и во мне этого много: непереваренного и непроглоченного. Поэтому у меня, кстати, совершенно не получается снимать в Нью-Йорке или Лондоне – там слишком много сознания вокруг. Там осознанные тела».

При этом чем больше человек узнает о теле, чем больше у него появляется возможностей его изменить, тем больше он чувствует свою уязвимость. Тем больше, например, становится страдающих Body Dysmorphic Disorder. BDD – это когда минимальнейшие телесные недостатки ты раздуваешь до космических масштабов, а иногда и вовсе беспокоишься на пустом месте. «Когда я смотрю на себя в зеркало, – исповедуется американская девушка перед сетевым комьюнити других жертв BDD, – я вижу себя такой, какой была давным-давно, то есть на 25 фунтов толще. Я не вижу себя такой, какая я на самом деле». Одежду такие ­люди покупают на несколько размеров больше, на глаза другим стараются не показываться.

Игорь, занимающийся модной одеждой в Москве, напротив, относится к собственному телу вполне цивилизованно. Не щадя себя, он уже давно борется за собственную ­красоту. Один из первых он узнал про доктора Волкова, в клинике для алкоголиков полностью вылил из себя дурную кровь – влил свежую, переделал нос, еще раз переделал нос, собирал по мос­ковским кофейням спитый кофе для пилинга, ездил на огуречные воды в Италию, принимал нефтяные ванны в Азербайджане. Мало кто в Москве так носился с собственным телом, как Игорь. И мало кто в Москве был так несчастен. Как бы он ни старался, продавщицы в районе Патриарших все равно разглядывали Игоря исподтишка в поисках изъянов. Модные стилис­ты все равно язвили: стричься нужно короче, говорили они, «потому что волосы у вас безжизненные». Да никакие они не безжизненные. Раз зашла речь: у него хорошие волосы, но, как показывает пример Майкла Джексона, совершенству предела нет.

И дело не только в этом: просто в мире больше не существует «хороших волос» – существует лишь понятие «хорошие волосы». И оно недостижимо. Можно добиться качества волос, кожи, тела любой ролевой модели, но не тех абстрактных телесных характеристик, которые эта ролевая модель ежедневно воспроизводит на страницах и экранах средств массовой информации. Обыкновенное человеческое тело вынуждено ­сегодня тягаться с создателями фантомов и аватар.

В результате, говорит Орбач, в западном мире и в мире тех, кто себя к нему относит, где бы они ни жили, возникло такое явление, как телоненавистничество. Телоненавистничество распространилось до такой ­степени, что вдруг появилось еще одно странное заболевание – Body Integrity Identity Disorder. Человек, одержимый BIID, уверен: жить он станет лучше, если ему ампутируют какую-либо из совершенно здоровых конечностей или удалят какой-нибудь исправно функционирующий орган.

Сегодня можно, наверное, сказать, что в России отсталое общество, что здесь не знают своего тела и не умеют о нем говорить, не умеют своим телом наслаждаться, что у русских нет тела. Но взамен тела в русской культуре есть то вневременное ­ощущение целостности, которое люди с распадающимися ежеминутно телами отчаянно пытаются искать в самых укромных уголках земного шара – в Индии, Мексике, Иране, Японии. Как выясняется, нельзя ненавидеть то, чего у тебя нет, а именно тело; и потерять то, чего у тебя нет, тоже не­возможно.

«Массовое увлечение синкретичес­кой философией New Age, – ­говорит Валерий Подорога в своей ­работе "Эпоха Corpus'a", – это способ создать целостную картину мира». Син­кре­тизм New Age практически всеяден – от газетных гороскопов до средневековой патристики – и объединяет такие разные понятия, практики, имена и учения, как буддизм, каббала, суфизм, оккультизм, медитация, эзотерика, й­ога, Экхарт, Флоренский, Кас­та­не­да, Олдос Хаксли, альтернативная медицина, психоделика, вегетарианство... На одном конце этого практически необъятного спектра находятся, скажем, писатель Пауло Ко­эльо с его волшебными иносказаниями или какой-нибудь сомнительный индийский духовный деятель ­вроде Саи Баба. На другом – Кен Вилбер, современный американский философ, рассуждающий на тему новой духовности, чьими книгами восхищались Билл Клинтон и Эл Гор, человек, горячо почитаемый братьями Вачовски (на DVD с «Матрицей» можно увидеть интервью Кена по поводу фильма). Его учебное заведение, занимающееся гармоническим единством души и тела, так и называется: Институт целостности.

Поиском целостности озабочены трансгуманисты, считающие, что человек вплотную приближается к ­тому моменту, когда его сознание будет записано на жесткий диск, сможет существовать вечно – и тело в привычном понимании человеку тогда вовсе не понадобится, вместо тела у него будет носитель информации. Идео­ло­гия трансгуманизма, считает психолог и доцент Московского гуманитарного университета Татьяна Леви, ­стремится на основе достижений био­медицины, компьютерных и нанотехнологий радикально улучшить биологические качества человека. «Это стремление к созданию сверхтела можно рассматривать как воплощение мечты об абсолютном контроле человека над телом».

Звучит, конечно, ободряюще. Но что делать с телом сейчас, в 2009 году, пока это время не наступило? Даже и не пытаться его узнать – чтобы не потерять? Держаться за свое мягкое, живое и такое родное тело до последнего? Или узнать, чтобы потерять уже сознательно – в Иране или Индии? Честное слово: не знаю.С