Шахматы с боксером

Следователь на допросе спросил меня, когда я видел его в последний раз. И тогда я понял, что он сбежал из страны. Я бы и сам сбежал, если честно. Но у меня не было достойной причины.

Суровые пейзажи моей страны и крутой нрав моего народа с детства вызывали у меня уважение. Но прошло время, и однажды я вспомнил, как когда-то мне казалось, что я люблю родину. И я очень удивился, поскольку последние десять лет употреблял глагол «любить» только в отношении женщин и суши.

Когда следователь объявил «перекур» (чтобы не столько покурить, сколько отнести флешку с моими показаниями начальству и получить инструкции по дальнейшему ведению допроса), у меня появилась возможность осмотреться.

Следователи Генеральной прокуратуры работали в маленьком кабинете, который благодаря высокому потолку напоминал туалет в сталинском доме. Судьба людей, не самых последних в моей обширной, хоть и малонаселенной стране, решалась в беспорядке. На кипе бумаг почему-то лежал перфоратор. На полу – запчасти от тисков. Щели оконной рамы были заклеены канцелярским скотчем.

В шкафу стояли толстые и изрядно мятые папки с материалами дела. На всех было написано имя человека, которого я знал и благодаря которому оказался в числе допрошенных. Как и многие другие люди, которые его знали более или менее давно и более или менее близко.

Его побег, о котором я догадался на допросе, тайной оставался недолго. Газеты раструбили о нем уже через несколько дней. И стали известны детали. Ему якобы попытались вручить очередную повестку. А он якобы отключил телефон, бросил машину, за которой следили, и больше не возвращался домой. Позже выяснилось, что в тот же день он сел на международный рейс в столичном аэропорту Домодедово.

Мы встретились с ним в Лондоне, напротив кафе, где несколько лет назад был отравлен полонием бывший полковник российских спецслужб. Этот полковник по фамилии Литвиненко обвинял коллег в том, что они взрывали жилые дома в российской столице с целью создания удобного повода для жестких военных действий против сепаратистов из южных регионов. От полученного радиоактивного отравления он скончался, обогатив мировое информационное пространство своей фотографией, сделанной в больнице незадолго до смерти. Я видел эту фотографию один раз в новостях несколько лет назад, но в тот день у меня почему-то было такое чувство, будто я видел ее вчера. Облысевший, несчастный человек с черными, уже понимающими неизбежность глазами.

Хотя места с русской историей мы специально не выбирали, конечно. Приехав в Лондон, я первым делом купил британскую сим-карту, чтобы обезопаситься от прослушки. Сообщив свой номер, я стал ждать звонка, прогуливаясь неподалеку от отеля. Когда он позвонил, я как раз шел по Пикадилли, где и располагался столь неудачно прославившийся ресторан. Там, кстати, подают суши. На вывеске написан девиз: «Здоровье и счастье».

Он сказал, что подъедет через полчаса. Эти полчаса я потратил на то, чтобы избавиться от хвоста.

Ни о чем таком он меня не просил, но я подумал, что осторожность лишней не будет. Я кружил в районе Пикадилли, сворачивая в переулки и прячась за углами, пытаясь столкнуться с воображаемыми преследователями лицом к лицу. Несколько раз за мной в переулки действительно сворачивали какие-то люди. Все они казались мне подозрительными типами. Некоторые выглядели очень уж нарочитыми туристами. Другие же слишком старательно изображали из себя местных жителей. Проходя мимо, они смотрели на меня странно. Некоторые даже будто пугались, увидев человека, который прячется за углом. Чувствовал я себя полным идиотом.

Появление Чичваркина мне запомнилось навсегда, хотя он не десантировался с вертолета и не прикатил в сопровождении пяти черных машин, а просто приехал в кэбе. Я увидел его лицо, улыбающееся мне из любимого туристами лондонского такси, и только в это мгновение наконец понял, что это все ненастоящее. Это не реальность, это мультфильм, который я смотрю, сидя на диване из IKEA в своей московской квартирке.

Вот нарисованный Чичваркин машет мне нарисованной рукой. Вот открывается дверь, и у нарисованного Чичваркина появляются нарисованные ноги, он выходит из нарисованной черной машины и протягивает нарисованному таксисту деньги. Вот он, щурясь от негреющего (потому что тоже нарисованного) лондонского солнца пожимает мне нарисованную руку – потому что я тоже нарисованный, потому что я тоже не могу быть реальным, как не могут быть реальными в моей жизни допросы, прослушки, следователи и хвосты.

Пришел я в себя, только когда мы уселись в дальнем углу первого попавшегося кафе. Чичваркин взял кофе и корзиночку с клубникой. В России он владел крупной торговой компанией под названием «Евросеть», и люди, которые на него работали, но не успели сбежать, уже несколько месяцев сидели в тюрьме, ожидая суда. Я уставился на эту его корзиночку, как будто было что-то оскорбительное в том, что он ест сладости, когда его люди в тюрьме.

Я выразил удивление, что нет охраны. По Москве он не перемещался без телохранителя.

– Здесь же все в камерах, – обвел он кругом глазами. – Если что-то произойдет, всех можно по камерам отловить. Из какого метро когда выходил, из какого кэба вылез... Все-все-все.

– Литвиненко это не спасло, – напомнил я.

– Ну... я же не обвинял спецслужбы в обрушении домов и смерти сотен людей и не воевал против системы... Просто есть группа лиц, которые занимаются рейдерством.

Про то, как занимаются рейдерством, я впервые узнал задолго до того, как Чичваркин стал называть себя жертвой рейдерского захвата. Впервые я узнал про рейдерство благодаря голливудскому фильму «Красотка». В этом фильме герой в исполнении популярного актера скупал акции слабеющих компаний, для чего блефовал, будто может с помощью лоббистов лишить их госконтрактов. Он играл на фортепиано и в финале женился на проститутке, которая оказалась ценителем оперы.

Когда я оказался в Лондоне, я не знал, любят ли рейдеры в моей стране оперу и женятся ли они на проститутках (хотя вполне мог допустить и то и другое). Но я знал, что в моей стране рейдеры не блефуют.

Рейдер может подкупить чиновника, чтобы внести изменения в реестр акционеров и захватить предприятие с помощью дружины автоматчиков. Или он может просто найти взаимопонимание с правоохранительными органами. А поскольку жизнь в моей стране устроена так, что сложно даже шашлычную открыть, не нарушив какого-нибудь закона, то в результате владелец компании, как правило, оказывается за решеткой. За два года, пока дело доходит до суда, его представления о цене своей компании сильно меняются.

Я спросил Чичваркина, как ему удалось всего этого избежать.

– А меня еще на первом допросе провоцировали на побег, – сказал он. – Бегущего человека ведь проще шантажировать. Допрос длился не четыре часа, как говорили в новостях, а восемь. Когда меня снимали журналисты, я вышел на обед. И потом в тишине вернулся обратно. Подошел провокатор и сказал, что меня сейчас арестуют. Назвал громкие фамилии. Сказал, что если зайдешь, то не выйдешь. Пока он это говорил, дважды позвонил человек, представившийся следователем, потому что я опаздывал на две минуты или на три. Хотя ничего ведь страшного.

– Ты понял, что это провокация?

– Нет. Но я не готов был нарушать закон. Потому что компания не продана, у нее долги. Тебя ведь найдут в любом месте мира.

Довольно сложно искать покупателей на проблемные активы, находясь в бегах. Довольно сложно бегать, когда надо искать покупателей на проблемные активы.

С самого начала нашего разговора у меня появилось чувство, что мы говорим не о том, что слова не соответствуют значительности момента. Бегство Чичваркина из России было для меня не просто неприятным событием в жизни человека, которого я знал. Для меня он был не просто знакомым предпринимателем и героем с обложки журнала, набитого историями успеха, как почтовый ящик отпускника – рекламными листовками.

Он начинал продавцом на рынке и к тридцати оказался владельцем огромной торговой империи. При этом он системно отличался от других коммерсантов моей страны не только возрастом. Он не лез за словом в карман, не боялся признаться в кое-каких грехах, какие пришлось совершить по пути наверх, и плевал на правила, которые являлись на деле плохо заштукатуренными обычаями советской постройки, проклятой всеми богами.

На месте властей последнее, что бы я делал, – это запретил его. Даже в советское время власти не запрещали разрешенных диссидентов, чтобы показывать: у нас и вот так можно.

И вот теперь он сидел передо мной в кафе на Пикадилли. А это значило, что так у нас нельзя.

А я и не знал, что он давно собирался уехать. Он признался, что еще год назад услышал гул мирового кризиса и понял, что надо готовить себя к тому, чтобы расстаться с компанией. «Кэшимся и валим», – так он теперь сформулировал свое решение, сидя передо мной в лондонском кафе, и я едва сдержался, чтобы не поморщиться от этой фразы. Для меня его отъезд стал такой же неожиданностью, как и для читателей еженедельных журналов с историями его успеха. До самого последнего дня в России мы с ним много говорили о нашей стране и о том, что делать. Он даже вошел в либеральную партию и ходил выступать на митинги.

Но теперь он рассказал мне, что задолго до этого, решив валить, он отправил сына в английскую школу, а дочь – в английский детский сад. И начал переговоры о продаже компании с крупным российским холдингом «Система». Еще год назад, по его словам, был даже подписан договор, по которому до осени он обязался не вступать в переговоры о продаже с другими покупателями. Но «Система» все тянула, выжидая и не решаясь на покупку по условленной цене.

– Мы честно ждали, – сказал Чичваркин. – Мы были готовы. Но кризис усугублялся. А менты винт закручивали...

Нетрудно представить всю сложность его тогдашнего положения. С одной стороны, кризис ликвидности, огромные долги, необходимость срочно спасать компанию от разорения. С другой – быстро разворачивающееся дело пятилетней давности, с арестами подчиненных и обысками, грозящими новыми арестами. Надо было успеть продать до того, как следствие дозреет до ареста, и до того, как кризис отъест от компании столько активов, что продавать уже будет нечего.

– Мы назначили встречу с новым покупателем в полночь в день окончания договора с «Системой», – продолжал Чичваркин, и, слушая, я чувствовал, что мы все больше отдаляемся от главного, от того, что надо сказать на самом деле и что высказать невозможно. – Сделку заключили в четыре часа ночи. Я приехал домой в полпятого. В десять проснулся. Около одиннадцати журналисты уже стали обрывать трубу. Одиннадцать ноль три – звонок. Здравствуйте, беспокоит старший следователь Генпрокуратуры. Я говорю: а я вас ждал в десять... Думал, что он придет на работу, прочитает и сразу позвонит. А у меня отлегло в тот момент. Я подумал: что бы ты ни сделал, уже поздно.

Я подумал, что второй раз он должен был сказать себе те же самые слова, когда приземлился в Британии.

– Как ты понял, что настало время уехать? – спросил я.

– А я собирался поехать в Лондон на новогодние праздники. Но в тот день меня хотели примотать повесткой, чтобы я не мог уехать или чтобы нарушил закон, попытавшись, – сказал он. – Такой был план.

– Откуда об этом известно?

– Везде есть болтливые люди, – пожал он плечами. – Вот я и уехал, вообще ничего не нарушив. Не взяв повестки. Я бросил свой автомобиль, который пасла наружка. И на заднем сиденье другого просто лег на пол. И проехал мимо них.

Я представил бывшего участника рейтинговой телепередачи «Герой дня» лежащим на полу автомобиля и спросил, чувствовал ли он себя тогда униженным.

– Униженным можешь себя чувствовать, если ты всем рассказывал, будто у тебя хуй по колено. А с тебя сняли штаны, и у тебя не по колено, а в десять раз меньше... – улыбнулся он, и эта улыбка, и эта шутка тогда показались мне почему-то неуместными, как будто он должен был носить траур, он вообще выглядел сильно веселее, чем я ожидал. – А я осознавал, что спасаюсь от акта бандитизма. На следующий день следователь звонил мне восемь раз. И даже эсэмэс прислал. Жду вас на допрос согласно повестке. Это следователь звонит, возьмите трубку. Они не знали, что делать.

Мы прихлебывали горячие напитки и ели пирожные. В большом окне было видно, как шли по Пикадилли лондонцы и гости столицы.

Что-то в Чичваркине изменилось. Эта перемена мне не нравилась, хотя я даже не мог сформулировать, в чем она состоит.

– И чем ты теперь тут занимаешься? – я решил сменить тему.

– Никогда в жизни так много не бездельничал – много сплю и много ем. Поэтому не лезу в штаны. Видел меня когда-нибудь в синих штанах? Я вынужден был пойти в магазин и купить синие. Синие штаны – это признак потери фантазии. – Он поковырял ложкой пирожное. – То есть я отдыхаю и высыпаюсь здесь. То есть что было изгнанием, непонятно...

Мы помолчали.

– Отсюда вообще все видно по-другому, – сказал он.

– Что все? – спросил я.

– Когда банк здесь проверяет, открыть тебе счет или нет, криминальный ты человек или нет, доверие русскому правосудию ноль, – зашептал он. – Состояние холодной войны. У них миссия: они спасают лучших людей. Пострадавших от режимов. Таких как мы...

И в этот момент я наконец понял, что изменился не только он, но и мизансцена нашего общения – во всяком случае, в его глазах. Он теперь в спасательной шлюпке, и хотя еще неизвестно, куда эта шлюпка его принесет, зато уже известно, что я на шлюпку не попал и остался на «Титанике».

– Вообще человеческая жизнь другая и другого стоит, – продолжал Чичваркин. – И человек достоин иного. Не нужно ходить и оправдываться, что ты не мудак, если ты не мудак. Это противоречит сути человека. Делает его убогим. У нас всех делают на всякий случай виноватыми, чтобы любого можно было в любой момент взять за жопу. Это плохо говорит не о системе управления или власти. Это плохо говорит о нас. Мы не терпимы, а аморфны. Здесь это остро чувствуется... – он помолчал. – Следователь сказал моей жене, что мне надо будет косичку сбрить, потому что меня будут пидорасить на зоне, и цветных штанов лучше не носить. Когда ждал меня дома.

Я подумал, что это была бы хорошая мизансцена для пьесы: следователь, ждущий в доме подозреваемого коммерсанта его возвращения домой, чтобы арестовать. Жена подозреваемого угощает следователя чаем и ведет беседы. Два мира, два Шапиро...

– На мой взгляд, не нужно играть в шахматы с боксером, – сказал Чичваркин, прощаясь. – Потому что выиграть-то ты выиграешь, а все равно получишь... Но во всяком случае нам есть на что жить. И нет долгов. В это сложное время.

Я снова невольно вспомнил людей в тюрьме, у которых в это сложное время есть проблемы посерьезнее долгов. Глядя Чичваркину вслед, я подумал, что внешне он меньше всего похож на шахматиста. Больше на боксера.

Мы договорились поужинать вместе. Я заехал ненадолго в отель и пошел прогуляться. Я первый раз оказался в Лондоне, который многие мои знакомые называли лучшим городом земли, но не испытывал радости. Чем большие красоты встречались, тем гаже становилось.

Человеческий мозг устроен иррационально. Он игнорирует информацию, основанную на обобщении множества частных случаев, и при этом делает далеко идущие выводы в результате одного происшествия, если это происшествие случается именно с ним. Можно читать житие протопопа Аввакума и рассказы Шаламова, но никак не соотносить то, что написано у протопопа и Шаламова, со своей жизнью. Но достаточно хорошо знать только одного человека, который едва избежал тюрьмы, как вся темная история твоей страны начинает наваливаться на тебя неподъемным грузом.

Вернувшись, я обнаружил, что форточка в ванной распахнута. Я не был уверен, что задвинул щеколду. Но я был уверен, что оставил окно закрытым. Это невинное происшествие произвело в моей голове что-то наподобие водородного взрыва, потому как я обнаружил, что окно выходит на крышу соседнего дома. В своем воображении я уже видел агентов ГРУ, пролезающих в форточку.

Чичваркин сказал, что они уже обнаружили, где он живет, и даже пытались перелезть через забор. Поэтому ГРУ в форточке представлялось мне уже не такой дикостью, как кажется сейчас.

Тогда ведь я еще не знал, что через несколько месяцев в Москве у меня пискнет брелок автомобильной сигнализации, когда я буду заходить в дом. И, вернувшись к машине, я увижу убегающего угонщика. Но я не подумаю, что это угонщик или вор, а подумаю, что мне подбросили наркотики, чтобы на следующем перекрестке их найти и с помощью меня как-нибудь добраться до него (не знаю уж как). И после этого я скажу себе, что так больше нельзя, нужно перестать сходить с ума, все, хватит.

Но тогда я еще не мог сказать себе «хватит», потому что все еще только начиналось. Я позвонил индусам на ресепшен и потребовал немедленно переселить меня в другой номер.

Я не был уверен, что назначенный ужин состоится, но он позвонил сам и предложил приехать ко мне в отель вместе с женой. Я не стал отказываться. Я не был знаком с его женой прежде, но был наслышан, что она ненавидит людей моей профессии.

Да, отсюда и правда все видится по-другому. Даже ненависть.

Был уже довольно поздний вечер, когда они доехали до отеля. В ресторане не оказалось ни души. Пришлось идти в подсобку разыскивать официантов. Пока мы усаживались, официант выставил на соседний столик принесенный из подсобки CD-плейер.

– Магнитофон нам какой хороший включили, – сказала жена Чичваркина.

– Чудовищный ресторан... Ну что, Тоня, шиканем пятифунтовым? – сказал Чичваркин, разливая шампанское. – А по каким каналам меня поганят? Мы смотрели в интернете, в целом довольно позитивно. Правда, «Комсомольская правда» поганенькую статью написала... А такие были друзья.

Не знаю, откуда они приехали, но оба были явно на взводе.

– Друзья – по поговорке моей бабушки, – заметила Тоня.

– Знаешь поговорку бабушки? – спросил Чичваркин.

– Таких друзей – только за хер и в музей, – сказала Тоня, и они захихикали.

Я наконец сформулировал, в чем же изменился Чичваркин. Хотя он и прежде не строил из себя выпускницу института благородных девиц, теперь в его манере держать себя появилась какая-то неприятная дембельская расхлябанность.

– Слушай, а очень вкусно, – заметил Чичваркин, уплетая запеченный сыр.

– Он сумасшедше жирный, – поморщилась жена. – Живот будет болеть.

Чичваркин попытался кому-то позвонить, но никто не ответил.

– Что за люди стали? Не люди, а говно. Причем я знал, что так будет. Вчера еще люди брали трубку – не знали просто, что это мой новый номер. А сегодня уже знают и не берут... Но на самом деле хорошая чистка друзей и знакомых. Многие сдрыснули.

...Я вспомнил о том, как Чичваркин и прежде говорил мне, что кто-то его предал, или кто-то испугался, или кто-то просто сказал, что не хочет общаться. А потом я встречал этих людей, и они удивлялись, услышав о себе такое, и даже обижались, потому что считали, что такого не заслужили.

– Наверное, никому не хочется повторить судьбу Наташи, которую прессовали просто неприлично, – сказал Чичваркин.

Наташа стала личным ассистентом Чичваркина несколько лет назад, когда я с ним только познакомился. Когда ее босс уехал в Лондон, она осталась в России решать вопросы, которые оказались нерешенными. Следователи нашли в доме ее умершего отца какие-то охотничьи патроны и грозили ей сроком за хранение боеприпасов. Она, конечно, плакала, но работала дальше.

– Наташка оказалась таким человеком! – сказала Тоня. – Кто бы предположил, что в ней столько духа. А ведь большие мужики обосрались по уши, чего-то там строчат под диктовку...

– А потом дома слезы и сопли под водку... – прихлебывая шампанское, вставил Чичваркин.

– Да нет у них никаких соплей. А че я должен из-за этого говнюка-пидормота сидеть...

– А сегодня вызвали сотрудницу, которая раньше у нас работала. Она в декрете, ее вытащили на допрос на девятом месяце. Четыре часа стандартная мозгоебка. Все записали. Берет подписывать. Адвокат вдруг останавливает: подожди, а ты это говорила? Нет. Другой протокол подсунули.

С тех пор как все это началось, все разговоры Чичваркина рано или поздно сводились к обсуждению следственных действий. Когда я еще был в Москве, он звонил и рассказывал, как посреди ночи разбомбили при обыске детскую комнату его друзей. Или как начали трясти бизнес бывшей жены его партнера. Или как теща обнаружила подброшенную папку с компрометирующими бумагами после того, как его охранники привезли ей домой вещи с его прежнего места жительства. Или как напали на помощницу его партнера в день сдачи налоговых деклараций, в которых содержалась информация о доходах, полученных от продажи компании. Или как по неожиданному совпадению ограбили квартиру близких друзей.

И вот теперь, когда мы могли наконец поговорить обо всем этом лицом к лицу, я почувствовал, что больше обо всем этом думать и говорить не могу.

– Вас подавили, когда вызвали? – спросила Тоня. – Вам хотелось выпить вечером? А как только вызвали, что почувствовали? – и сама же ответила: – Думаешь, чего ж я плохого сделал... А вот когда человек думает: ну заебали – это что значит? Когда приглашают на допрос, а ты уже ничего не чувствуешь? Такая чушь. До сих пор не верится. Закрываешь глаза, думаешь, сейчас проснешься... Вообще так необычно жить с бизнесменом-уголовником, но даже интересно. Муж все время разный...

– То персона года, то бытовой бандит, – захихикал Чичваркин.

В Москве его обвиняли в вымогательстве и похищении своего сотрудника, которого уличили в краже товара на миллионы рублей.

– Знаете, а по вечерам Женя читает мне вслух Ключевского, – тихо, нараспев, будто рассказывая сказку ребенку, сказала Тоня. – Мы постигаем, откуда мы.

– Это была моя мечта в течение четырнадцати лет, – пояснил Чичваркин. – Я начал читать. У меня отложилось, что это крайне интересно, но труд требует спокойных мозгов, времени. И у меня четырнадцать лет этого времени не было.

Я, кажется, не смог сдержать усмешки. Да, русская жизнь так устроена, что читать курс русской истории Ключевского и постигать, откуда мы, получается только в Лондоне.

– Книга переворачивает сознание, – оживился Чичваркин. – Приезжает посольство Руси в Константинополь. Прежде всего, больше пятидесяти человек в город не пускали. Потому что приехали один раз сто двадцать, устроили попытку переворота. Итак, список фамилий – пятьдесят человек. Одна славянская. Слово «Русь» вообще означало охранников, обозначало тех, кто контролировал купцов-славян. Семь раз выезжали в Константинополь, принуждать к совершению торговых актов. Принуждать к совершению сделки! Вообще столько стыдного написано в этой книжке...

Чичваркин снова заулыбался, как будто Ключевский оказал ему какую-то страшно приятную услугу, написав в своей книжке столько стыдного. Меня стала раздражать эта его улыбочка.

– А еще здесь, в Лондоне, у нас была экскурсия про орден тамплиеров, – сказала Тоня. – Их раскатывали по Европе, когда они стали иметь вес и давали королям деньги в долг. Мы слушали и улыбались, потому что ровно все то же самое. Те же методы.

– Экскурсовод, по-моему, даже обиделся, – заметил Чичваркин. – А они разослали письмо в один день взять всех тамплиеров. При этом Филипп Красивый за два дня до этого пригласил их во дворец, потчевал как гостей. То есть в Кремль позвал. Погладил по голове. Спросил о проблемах. Их четвертовали, в жопу что-то страшное засовывали. Из двух тысяч только шесть или семь сломались. Все остальные отрицали, так и погибли на пытках.

– А те, кто сломался, тоже погибли? – уточнил я.

– Естественно, – широко улыбнулся Чичваркин, будто только и ждал этого вопроса. – Только сломанные...

Мне снова захотелось сменить тему.

– Успел познакомиться с какими-нибудь другими «лондонскими затворниками»? – спросил я, использовав штамп, придуманный газетами для обозначения лондонских беглецов от российского правосудия.

– Да нет еще, но почему затворники-то? – удивился Чичваркин. – Поживешь тут два месяца и поймешь, что они не затворники. Я не хочу никого обидеть. Но это вы затворники.

Я спросил, надеется ли он вернуться. Он ответил, что никогда раньше в поездках не переводил часов с московского времени. В первый раз перевел часы, когда узнал, что суд в Москве выдал санкцию на его арест.

Тогда я еще не знал, что будет. Я не знал, что он займется джоггингом и вылезет из синих штанов. Он купит трехколесный велосипед, чтобы ездить на нем на рынок за продуктами. Он научится готовить жареных осминожек, запеченных с чесноком и с сушенными на солнце томатами. Он ел их в престижном московском ресторане «Паризьен» и рецепт восстановит опытным путем. Он вспомнит, как еще в 1988 году он приобрел в киоске «Союзпечать» пластинку с лучшими песнями Rolling Stones, которая ему так понравилась, что он перестал слушать русскую музыку, а стал слушать британскую. И скажет себе, что хоть он и плохо говорит по-английски, он не «руссозависим». И в Британии он чувствует себя почти как дома.

Он купит дом в окрестностях Гилфорда и обнаружит, что у него все те же соседи, что были в окрестностях Жуковки, и даже те, кто жил в Жуковке на другом берегу реки, в Гилфорде тоже живут на другом, а те, кто на этом, – тоже на этом. Он сделает сто процентов прибыли, сначала купив, а потом продав на бирже акции компании, которая купила его компанию. Он перевезет в Британию свою собаку и научится собирать какашки в пакетик. И через несколько месяцев признается мне, что вкус к жизни начинает возвращаться. И даже придумает, какой можно в Лондоне начать новый бизнес, не такой большой, как в России, конечно, но все же бизнес, то есть дело. И станет регистрировать фирму, чтобы открыться к началу Олимпиады, которая пройдет в Великобритании через три года. И тогда я пойму, что спасательная шлюпка достигла берега и жертвы кораблекрушения начали новую жизнь поселенцев.

Но тогда я ведь всего этого еще не знал.

– А у вас есть мечта? Я хочу, чтобы мои дети учились в Оксфорде, – сказала Тоня. – Это мечта.

– Я думаю, это лучше, чем школа для дураков номер двадцать восемь Черемушкинского района, – сказал Чичваркин.

– Ну ведь твой сын туда не ходил? – усмехнулся я.

– Я сам туда ходил, – усмехнулся он. – А здесь у нас ребенок опережает всех в классе по отметкам. Представляешь, русский мальчик на втором месяце в школе в одну из недель делает людей, у которых английский родной. А я ему говорю: видишь, бизнеса у отца нет, ты теперь основной человек в семье, твои результаты главные... Одно дело сказать, что у меня дом на Бишопс-авеню. А другое – сказать, что мой сын в Итоне. Я вот семь раз готов обменять одно на другое. Так что одна из моих целей сейчас – безусловно, дети. Цель красивая и исполнимая.

– Есть неисполнимые? – спросил я, чувствуя себя немного неловко от того, что мы говорим о целях в жизни. Последний раз я всерьез обсуждал такие темы после школы, когда выбирал, в какой университет поступать.

– Есть цель неисполнимая, – Чичваркин неожиданно ответил серьезно. – Мне кажется, что пока не все просрано в России. Мне до сих пор кажется, что можно найти в этой обширной русской душе правильные нотки, которые поднимут на созидание. Представь, что сто сорок два миллиона человек все-таки начнут производить прибавочный продукт.

– Цель – этому способствовать?

– Да.

– Невозможно, – сказала Тоня. – Не-воз-мож-но!

Чичваркин не стал спорить.

– Есть цели утилитарные. Наконец купить собственный дом. Ну надо поехать выбрать – вот этот... Мы же в России снимали. У нас там ничего нет. Нечего отобрать. Что многих бесит.

– А в газете написано – миллионер. До сих пор не знаю, куда он дел все деньги. Ты куда деньги дел, подлец?

– А мы их проели и пропили, – улыбнулся Чичваркин, не отвечая жене, а продолжая свою мысль. – Вернее, на все деньги получили удовольствие.

Я знал, что это утверждение было некоторым художественным преувеличением. Проели и пропили Чичваркины далеко не все. Хотя многие считали, что покупатель компании его обманул и заплатил в десятки раз меньше, оставив чуть ли не с какими-то пятью миллионами долларов, он в действительности все же выручил серьезную сумму денег. Она оказалась значительно ниже той, которую он мог бы получить, если бы продал компанию на год раньше. Но все же значительно выше той, которая нужна, чтобы вести в Лондоне непринужденный образ жизни.

– Мы один раз арендовали «боинг» шейховый, – продолжал вспоминать Чичваркин московские времена. – С кроватью, джакузи, бассейном. И полетели путешествовать... Представляешь, ты лежишь в кровати и летишь...

– А еще в кровати спала наша дочка, – сказала Тоня тем же тоном, каким прежде говорила о Ключевском и попытках понять, откуда мы. – Мы просто сидели, смотрели на нее и разговаривали.

– Это невозможно отобрать, это уже все там, – сказал Чичваркин и покрутил пальцем над головой.

Мы стали собираться. Чичваркины предложили пройтись и провести для меня экскурсию по Лондону. От всех этих разговоров у меня гудела голова, но я подумал, что невежливо будет отказаться.

Заграница для меня всегда была местом, где теплее. Нечасто приходится ехать в страну, не рассчитывая на то, что сможешь облегчить свой гардероб. Поэтому, собираясь в Британию, я с легкостью поверил прогнозу. Я не знал, как обманчив влажный воздух ветреного Лондона. Поэтому я мерз, едва сдерживал дрожь, но все равно был рад, что мы вышли на улицу. Потому что мы перестали говорить об уродстве моей страны и стали говорить о красоте чужой.

– Когда я первый раз был здесь, меня раздражало понятие «частный сквер», – признался Чичваркин. – Я насмехался над этим и считал это чудовищным... Но, поездив-посмотрев, буквально за три недели я понял, что это большое благо. Смотри, все дома, которые выходят на этот частный сквер, имеют ключ от территории. Только они могут туда войти. Каждый вход – семья. За исключением посольства Казахстана на торце... Таксистам можно останавливаться вообще везде. Потому что он зарабатывает. Понимаешь суть капитализма? Везде! Меня сначала это возмущало... Как так? А потом я понял. Он зарабатывает. Он создает налог. И убирает лишнюю машину с поля. Почему бы ему не остановиться. Ключевое слово здесь – «разумно», а центр координат – здравый смысл. Эй, ухнем – нет. Поднятой целины – нет. Ввязаться в драку, а там посмотрим – нет. Хочу вот это так, что невмоготу, а деньги всегда заработаем – вот этого тоже нет... А хочешь скажу прикольнейшую вещь? – спросил Чичваркин.

– Хочу, – ответил я, трясясь от холода.

– Ты знаешь, какой процент пенсионных накоплений в Великобритании от ВВП? В Казахстане – десять. В России – официально два. У меня есть понимание, что катастрофически близко к нулю. Здесь живут семьдесят миллионов человек. В России – сто сорок. ВВП Британии больше российского в два раза. То есть на одного человека в четыре раза больше покупательная способность. Сколько пенсионных накоплений в Великобритании? Сто процентов ВВП. Сто процентов! У них нет таких выдающихся валютных резервов, как у нас. У них нет того, что принадлежит государству. У них есть то, что принадлежит людям. Обидно до слез просто. На самом деле.

Мы гуляли больше часа. Они мне что-то рассказывали, указывая то направо, то налево, но было так темно, что ни черта я не видел и не почувствовал. В парке Чичваркин отстал пописать. Вернулся, разговаривая по телефону.

– А может Марат как руководитель группы решить, какой адвокат пойдет туда? – по этой реплике я понял, что в Москве адвокаты работают уже за полночь. – Мне кажется логичным, чтобы это все контролировалось из одного центра... Неугомонные дегенераты, – последнее уже относилось не к адвокатам, а к следователям.

После того как мы обошли кругом несколько дворцов, Чичваркин остановился и, будто подводя итог всей экскурсии, сказал:

– За сто пятьдесят лет до того, как Юрий Долгорукий решил основать град Москов, здесь все это было построено. И в этом здании, – махнул он рукой, – было принято решение, что никто не может никого лишать свободы или собственности без решения суда. И тогда же суд был отделен от государства и от церкви. Были потом времена, когда суд был под прессом. Но все равно... – он опять заулыбался. – А в 1656 году Оливер Кромвель, спасая страну от экономических проблем, разрешил здесь, в отличие от всей остальной Европы, селиться и заниматься любой деятельностью евреям. Больше серьезных экономических проблем в стране не было.

Мы посмеялись.

– Я вчера засыпаю и думаю: вот нам испытание, – сказала Тоня. – Но, может быть, это там, в России, было испытание? Здесь наша семья стала единой. Все друг другом интересуемся. Ребенок старается, чтобы не ударить в грязь лицом перед школой. Мама занимается прямыми своими обязанностями – посуду помыть, приготовить чего-то... Папа дома оказался вдруг ни с того ни с сего.

– Ребенок столько раз меня просил: встреть меня, пожалуйста, из школы, – сказал Чичваркин. – Я столько раз уже встретил, что ему, по-моему, уже не нравится.

– Количество времени, что мы проводим вместе, сейчас уже равно приблизительно трем годам существования в Москве. Я не могу сказать, что мне нехорошо.

– Да и мне хорошо, – усмехнулся Чичваркин.

И только тогда я осознал, насколько им плохо.

На прощание Чичваркин предупредил, чтобы я был готов к обыску, когда буду пересекать границу. Или чему похуже.

Я сделал вид, что равнодушен к своей судьбе, но в номере меня охватила паранойя. Несмотря на то что я переехал, мне по-прежнему казалось, что комната уязвима. Окна не выходили на крышу, но теперь это был последний этаж, и я в своем воспаленном мозгу уже видел разбивающееся окно и влетающих в номер агентов ГРУ.

Последний раз так страшно мне было в детстве на даче, когда я просыпался в пять утра и боялся закрыть глаза, потому что рядом с комнатой находился вход на чердак, таящий так много опасностей, да и вороны за окном каркали довольно зловеще. Мне приходилось все утро читать, чтобы как-то справиться с ужасом. Вот и сейчас некоторое время здравый смысл пытался совладать с паранойей, но в конце концов я стал оглядывать комнату в поисках оружия самозащиты. Лучшим мне показалась стойка от туалетного ершика, выполненная в виде довольно увесистой железки. Я поставил ее у изголовья кровати (ершик вытащил). Полночи я все же не мог заснуть.

Я ненавидел мою страну за то, что она делала с нами. За курс русской истории, который я тоже читал, но, правда, еще студентом в университете, и потому не сделал выводов, за дембельскую расхлябанность и шикование пятифунтовым, за туалетного ершика у изголовья моей кровати и за то, что во всей Москве нельзя найти вкусной булочки к чаю.

Утром я улетел. Я доехал до станции Паддингтон на любимом туристами лондонском кэбе. В поезде «Хитроу экспресс» почитал интересные факты со всего мира на блестящем дисплее, установленном в вагоне для развлечения пассажиров, не знающих, чем занять себя пятнадцать минут пути. Совладал с терминалом самостоятельной регистрации в аэропорту и через четыре часа приземлился в Москве.

Я ждал их, отдавая паспорт таможеннику. Я ждал их, проходя через зеленый коридор. Я ждал их у выхода на стоянку. Но меня никто не остановил. Без каких-либо происшествий я добрался до своей квартиры.

Вы помните, в детстве, после того как три месяца проживешь на даче у бабушки, гоняя на велике до деревни и обратно и наслаждаясь дневными сеансами «Приключений Электроника», а потом – вы же это помните – к началу учебного года приезжаешь в город, переступаешь порог, и – вы, черт возьми, должны это помнить – какое-то щемящее, приятное чувство от знакомой обстановки, и смотришь кругом другими глазами, и неожиданно для себя чувствуешь, что у квартиры есть запах.

Я дома, сказал я себе, закрыв дверь и задвинув засов.С