Невыездные

Не было в этом июле и августе никакой Москвы, а была дача. Огромная, ленивая дача, со сладостными для каждого дачника гамаками и с отвратительными всякому дачнику непреодолимыми расстояниями от веранды до сельпо. С гостями, перед приездом которых все-таки приходится починить унитаз на втором этаже, – роль такого гостя отлично сыграл в июле Барак Обама. С соседскими пьянками и дачными скандалами, с какой-то бессмысленной старой рухлядью, внезапно вываливающейся из разболтавшейся дверцы антресолей, с сезонной пищей и несбыточными планами, которые, конечно, непременно осуществятся, как только Москва снова превратится в город. Непременно, непременно осуществятся.

Модный кризисный термин staycation – «отпуск, проведенный дома» – так и не обрел русского аналога, но лучшего способа описать происходившее в Москве этим летом, кажется, нет. Прежде вымиравшая в августе, столица на этот раз осталась дома. Что стало причиной этого феномена – непонятно: то ли действительно экономические трудности не позволили многим уехать в дальние отпуска, то ли истерическое напряжение рецессионной весны вымотало всех так, что не осталось никаких сил сдвинуться с места, а то ли, страшно сказать, Москва стала более пригодна для летней жизни, чем раньше. На открытии фестиваля джаза в саду «Эрмитаж» известный медиаменеджер объяснял коллегам свое нежелание ехать куда-либо отдыхать следующим образом: «Я подумал: мне нужно место, где было бы комфортно жить, где фитнес с олимпийским бассейном был бы в шаговой доступности, где можно было бы в любой момент поесть всего, чего вздумается, где при мне мог бы жить мой московский тренер по каратэ, где было бы чем занять детей с утра до вечера и где всегда были бы рядом приличный кинотеатр и приличная опера. И тут я понял: да мне надо дома остаться!» Тот факт, что разговор этот продолжился в ресторане «Балкон» – одном из главных it-мест сезона, – представляется символичным: московский общепит, кажется, чувствовал себя этим летом так, словно зимы и вовсе не будет, а если она и будет, то не у нас, – словом, точь-в-точь как дачник, любовно сочиняющий себе чаек на веранде душным августовским вечером. «Балкон», «Васанте», 12 Uvas, «Эларджи» и еще с пяток модных мест запустились сразу в летнем режиме – на верандах или открытых площадках. Официант одного из этих заведений в ответ на вопрос: «А что будет, когда дождь пойдет?», – благочестиво отвечал посетителям: «Уповаем на Божие милосердие при получении разрешения возвести крышу». Зато в ожидании Божьего милосердия долгие летние дни можно было проводить, поглощая ягодные супы и сезонные лисички (в нескольких ресторанах посетителей с ними, еще сырыми, знакомил официант, обнося весь зал огромной грибной корзиной и предлагая потрогать и понюхать их, королев сезона), валяться в гамаках, качаться на качелях и даже гладить коз и кроликов в двух шагах от Садового кольца.

Как в детстве шли после обеда на дачу к дяде Пете смотреть цыплят, так этим летом шли из Piccolino в зоопарк – смотреть только что завезенных туда сурикатов. Пересидев карантин, эти хорьковатые зверьки поселились в павильоне «Копытные Африки» и с большим изумлением наблюдали, как бледнолицые московские дети пытаются просунуть через решетку пирожок с рисом, истошно завывая: «Мама! Мама! Суслик, как в Нью-Йорке! Иди сюда, тут суслик, как в Нью-Йорке!»

Мама смотрела на «суслика» без особого восторга: вытянувшийся в столбик, покачивающийся, неподвижный, с остекленевшим взглядом, он неприятно напоминал ей давешних напраздновавшихся десантников. Утром после Дня ВДВ милиция сочувственно собирала участников этого торжества на Земляном Валу и прилегающих улицах. Собирала – как березки рубила: брала их, клонящихся головою и качающихся, но все-таки держащихся корней, под шаткие коленки и бережно несла в закрома Родины. Один несомый, с генеральскими наколками на голых волосатых плечах, даже в этом состоянии не забывал кричать несущим: «Строем! В ногу! В ногу, сукины дети! С почестями, с почестями!», чем осчастливил многих детей из соседних домов – какое же дачное лето без матерящегося соседа и доблестной милиции? Среди других дачных мерзостей, всегда сопутствующих дачным радостям, оказалась традиционная проблема непроходимости дорог – вечная, отвратительная, неразрешимая. Перегораживание улиц из-за кортежей вдруг стало вызывать у москвичей такую ненависть и такой зубовный скрежет, каких раньше, кажется, не бывало: то ли из-за летнего стремления отдохнуть по-человечески, то ли из-за жары, то ли просто из-за того, что «этих» стало двое вместо одного – и кортежей, соответственно, стало ровно в два раза больше. В блогах даже зашла речь об актах гражданского неповиновения или, наоборот, ернического повиновения: не то бросаться наперерез кортежу, не то, как остроумно предложил ЖЖ-юзер mi3ch, «при виде кортежа всем выходить из машин, снимать шапки и становиться на колени». До дела, правда, не дошло. Зато другая гражданская акция, тоже напрямую связанная с перемещениями по столице, не только состоялась, но и дала результаты. В начале июля несколько писателей, поэтов, медийщиков, предпринимателей, художников и правозащитников добровольно сели в инвалидные коляски на Кутузовском проспекте и попытались провести свой обычный день: на работу там, в парикмахерскую, с друзьями в кафе, в магазин за продуктами. Убеждаться в том, что Москва – город зверский, лишний раз нужды не было, а вот привлечь к проблеме какое-никакое внимание удалось: в нескольких местах за лето по результатам «Кутузовского марша» поставили пандусы, в нескольких других – по крайней мере, пообещали, и теперь «кутузовцы» дожимают пообещавших, тоскливо ссылающихся на лето, дачи и отпуска.

Впрочем, список общественно полезных дел одной только помощью соседям по даче не ограничился. Столичные художники в рамках своей staycation ходили на этюды не к пруду и не к соседской Маше, а в пресловутый «зал заседаний номер семь», где шел процесс над Михаилом Ходорковским. Среди работ, которые можно будет посмотреть осенью на выставке «Рисуем суд» в ЦДХ, – не только портреты обвиняемых, но и скетч «Судья Данилкин – самый грустный человек в зале», и картина «Ноги прокурора», и эффектное изображение «Михаил Ходорковский и улыбающийся охранник». Один из охранников, кстати, попросил вышедших покурить художников, чтобы они «с него портретов не рисовали». Объяснил свою просьбу тем, что «ему-то не жалко, но неизвестно же еще, как потом власть повернется». И улыбнулся. Так что в портрете улыбающегося охранника, въехавшего в Вечность за спиной у Михаила Ходорковского, портретного сходства искать не надо – как не надо искать логики в сбивчивых доводах клиентов мототакси. Этот сервис, нарождающийся в Москве в начале каждого лета и умирающий, как нескошенная трава, с первыми холодами, предназначен не для того, чтобы «не стоять в пробках» (тем более что от кортежей он никого не защищает), и не для того, чтобы «быстрее перемещаться по городу», и вообще ни для чего такого. Предназначены мототакси исключительно для того, чтобы дачное лето поклонников staycation не прошло без визгливого счастья покататься, вцепившись онемевшими от ужаса пальцами в кожаную куртку бравого водителя, на Петькином мотоцикле – если, конечно, Петька снизойдет на четверть часа к твоим жалобным взглядам, и потным от волнения ладошкам, и к твоей готовности глотать проселочную пыль ради такого удивительного развлечения. В этом году мототаксисты в галстуках-бабочках катали желающих по территории «Пикника» «Афиши», мучительно прокладывая своей «веспе» путь в плотной толпе модной молодежи (кто-то недавно метко сравнил «Пикник» с днем именинника в пионерском лагере для детей-мажоров). Каждого желающего прокатиться водитель, прежде чем вручить шлем, строго спрашивал: «Первый раз катаемся?» «Нет», – пискливо врал клиент. Водитель строго наклонялся к клиенту и тихо спрашивал: «А честно-честно?..» Впрочем, Петька в нашем детстве бывал и того язвительней.

Да и куда по большому счету так уж нужно ездить дачнику? Разве что на ближайший базарчик – за хозяйственной мелочовкой или просто от скуки. Продают на этом рынке что угодно – хоть обаятельное рукоделие «под старину», как в «Мастерской винтажного платья мисс Померанц», хоть усовершенствованные умельцами домашние вещи, как на выставке Design Act 2009, хоть невесть откуда взявшиеся редкие книжки, читаные и нечитаные, как на прошедшем в августе фестивале вольных издателей «Бу!» Дачная Москва, в отличие от Москвы обычной, позволяет покупателю торговаться, а торговцу – хоть и вовсе на рынок не приходить, если лень, – хозяйка одного из свежеоткрывшихся московских бутиков говорила, например, жаждущей приодеться покупательнице: «А вы хотели в среду прийти?.. Ну, не знаю, в среду мы вроде за лисичками собирались...» Кроме того, зачем вообще что-нибудь покупать, если можно по-простому одолжить у соседей по поселку – говорила же девушка, разложившая свои богатства на газетке во дворе клуба «Проект ОГИ», своему соседу по воскресному фримаркету (никаких денег – приноси, что хочешь, и забирай, что хочешь): «Видишь – это свинья-копилка, ты ее обязательно должен себе взять: вот сюда кладешь деньги, кладешь-кладешь, кладешь-кладешь, и в конце концов наступает тебе счастье».

Хочется надеяться, что счастье от свиньи-копилки наступает хоть немного раньше, чем осень. Осенью Москва снова превращается в лихорадочный, нервный город, полный почти безграничных возможностей. Ограничений, собственно, оказывается только два: размер взятки и еще что-то мелкое, что с уходом лета перещелкивается у нас в голове. Невозможным оказывается почему-то провести целый день в театре, рыдая и ликуя на девятичасовом представлении канадского спектакля «Липсинк», ставшего главным театральным событием Чеховского фестиваля; и ведь не то чтобы времени нет – время, может, и есть, но нет чисто дачного отношения ко времени как к чему-то совершенно неважному и безусловно бесконечному. Невозможным оказывается пить коньяк на ночной крыше (почему-то этим летом лазить на городские крыши – с детьми, гостями, собаками, коньяком, пледами и еще бог знает чем – стало бешено модно): еще не то чтобы холодно, но уже как-то – ну, некрышóво. Невозможным оказывается строить планы на осень, потому что осень уже сама взяла нас в оборот, это у нее на нас явно какие-то планы. И невозможным оказывается любить Москву той странной, терпимой, многое прощающей любовью, какая случается только на дачах, под комариный звон и синюю пыль, оседающую ночами на крыши, веранды, сусликов и гамаки.

И дальше приходится любить Москву какой-то другой любовью.С