Кули-кули

Рассказ написан специально для «Сноб».

Но это же бред, сказала ты. Полный бред, ты что, сам не понимаешь?

Издеваешься надо мной, сказала ты. Я поняла: просто издеваешься. Ты же не можешь считать меня полной идиоткой. Которой нельзя просто сказать: я не люблю тебя больше, не хочу, ухожу. Которой проще задурить башку какой-то херней. Из херового фильма ужасов.

Понять тебя?! Ты некрасиво скривила рот. Чего тут понимать?! Я тебе надоела, наигрался, хочешь свалить – вали! Но почему нельзя хотя бы придумать что-то правдоподобное? А? Почему нельзя вообще ничего не придумывать? А? А?!

Ну этого же всего не может быть! Ты почти кричала. Не бывает! Это все бред, бред! Мудацкие совпадения! Мудак! Эгоцентричный мудак! Ты–хочешь–все–прекратить–из-за–мудацких–совпадений?!

Это не совпадения, сказал он тихо. Вот чего уж точно не может быть. Таких совпадений.

 

Они орут. Шведы, немцы и англичане. Орут, трясут пивными кружками, разбрасывая пену, тиская свободной рукой тоненьких местных блядей. Орут бляди, на подростковых личиках не доступное белым выражение полного, безраздельного счастья.

Он тоже орет, глядя, как на арене два почти голых лоснящихся тайца, коленчатые, связанные из снопов бамбука, молотят друг о друга суставами и костяшками. Давай, вмажь ему, давай! – он вдруг замолкает на полувопле, словно кончается завод. В сущности, так и есть: метил-4(четыре)-бензоилокси-1(один)-метилпиперидин-3(три)-карбонат перестает гонять по извилинам красные молнии неонового счастья. У него есть еще не меньше десятка доз этой дорогой дряни, синтетического аналога обыкновенного «снега», про которую дилер в Паттайе пел так, словно выдавал ее замуж: без пирролидинового цикла, дозировка меньше, приход дольше, того стоит, чувак! Но они остались в номере. В перевязанном узлом презервативе, глубоко засунутом под ванну.

 

Он не ушел до утра. Вы еще спорили, пили чай и бурбон Maker's Mark, занимались любовью, трахались – больше и грубее, чем можно было ожидать; он хрипел и бился о тебя, разбрасывая кристаллики пота, настойчиво и без нежности, как будто что-то этим доказывал, сверху, по-миссионерски, как будто очень спешил, не хотел тратить времени на неважные смены поз, и ты втягивала и втягивала в себя воздух, как боксер, принимающий удары в пресс, и длинно, громко выдыхала в конце, получался еще не крик, но уже не стон.

Он ушел, когда ты наконец заснула – приоткрыв губы, прихватив двумя пальцами, как сигарету, коричневый сосок, подсвечивая полумрак остывающим смуглым жаром. Во дворике отеля не выдержал, оглянулся на окна второго этажа: никого, конечно. Шел по ирреальным улочкам молча и быстро, меняя галсы, ни разу не увязнув в местной неевклидовой топографии, форсируя каналы, в которых маслянистая фотоэмульсия фиксировала заветренный кондитерский морок палаццо. На мосту Академии засвистел из Rolling Stones – фальшиво, хотя всегда гордился идеальным слухом: отвага отчаяния, радость освобождения? Дошел до Джудекки, было промозгло, холодно, но почти светло. Дождался вапоретто до Лидо. Смотрел в окно, лицо с отросшей – два дня не брился – щетиной ничего не выражало. Билет был на девять пятнадцать, до Сиднея с пересадками во Франкфурте и Токио. Взятый загодя – он всегда предпочитал жестко планировать на два-три хода вперед; другие видели в этом железную волю, он – единственный способ компенсировать ее природное отсутствие; по крайней мере, так говорил друзьям и женщинам.

Рейс отбыл вовремя.

Ты не спала. Смотрела через приспущенные веки, как он по-солдатски быстро комплектует компактный рюкзак (презирал сумки и чемоданы, уверял: всегда может обойтись малым). Когда осторожно притворял дверь, зажмурилась: не сбиться. Сразу вскочила к окну, встала сбоку, смотрела в щель между пупырчатой бежевой стеной и синей шторой. Он показался во дворике, шагал широко. Оглянись, попросила ты почти молча. Он оглянулся. Вышел в ворота.

Только тогда ты заплакала.

Весь день провела в номере, включив телевизор на музканал, – невыносимо, десять часов ритмичного слабоумия с обрывами в рекламную истерику. Вышла вечером, взяла только телефон, ноутбук и бумажник.

По лабиринту, замирая у витрин с сувенирным мусором, увязая в пробках говорливых тургрупп. К заведению на кромке канала: винный магазин, но наливают и снабжают нехитрой закусью – канапе, евро штука.

Попросила бокал красного и пару игрушечных бутербродиков, сидела на парапете, всосавшись улиткой в кашемировое полупальто – Donna Karan, очень элегантная модель. За глянцевой траурной лентой наискось желтел череп лицея Марко Поло, прямо напротив лежали полурасклеванные гондолы, как остовы мертвых касаток.

На Джудекку – почти туда, откуда уплыл он. Пошел дождь, невыносимо совершенный пейзаж затянуло мутной старческой слезой, кряжистый дзот Реденторе маячил сквозь марево, волны, брызгая, бились о набережную, как он о тебя прошлой ночью – только медленно, в рапиде. Ты набрала своего агента, попросила билет в Нью-Йорк на ближайший доступный рейс. Нашла работающий ресторанчик, заказала граппы, беспроводные сети ловились. Стала листать новости. В такие моменты, читала ты в юности (и рассказывала подруге год и два месяца назад: подругу бросал муж), душа влюбленного скручивается, скукоживается, словно от удара в пах, словно от болевой атаки нагноившегося аппендикса. И весь мир, кажется ему, должен скукоживаться вместе с его душой – сминая пространственно-временную метрику, волоча зазевавшиеся самолеты и корабли, обрушивая хрупкие дома, задувая солнце, – но начинается, конечно, с окрестностей, гибельная воронка открывается именно в той точке, где сидит он, бессмысленно глядя в ополовиненный не первый стакан.

Это иллюзия, говорила ты подруге. Это пройдет.

Действительно, в новостях ничего особенного не было. Максимум – на мосту с островов в Местре столкнулись восемь машин, погибли четверо, из них один ребенок; такое случается каждый день и без всякого участия нашей несчастной любви.

Агент перезвонил. Времени оказалось мало, тебе пришлось улыбчиво пытать официанта, чтобы продиктовать по буквам, куда именно прислать такси – гладкий катер, избыточно и старомодно красивый, как чванливое изделие, сбежавшее из мастерской краснодеревщика.

Любил ли он тебя тогда? В ту ночь, в то утро? Или любовь уже разбилась вдребезги об это – то, что он наконец узнал и понял? Превратилась в раздрызганный ком неопознаваемых эмоций, как превращается в ком мятого металла маленький красный спортивный автомобиль, перед которым выпрыгивает из ночи опора моста?

Или ты была права, сама, конечно, в это не веря, – и все сломалось гораздо раньше, а это стало лишь предлогом, чудовищно удобным в своей огромной безжалостной недоступности сознанию?

Любил ли он тебя вообще когда-нибудь? Или ты была лишь призом победителю? Логичным, азартным, приятным элементом его фартовой жизни, так похожей на полет серфингиста по пенным трамплинам призовых волн?

Или все не так. И все было правдой. И раньше, и тогда, и после тоже – но он ничего не смог поделать с впервые отчетливо увиденной обреченностью, внеположенной и неподвластной его воле, лежащей в поле зрения, но за горизонтом возможностей, как темный грозный остров.

Почему-то мне больше хочется верить в последнюю версию.

Наверное, это пóшло. Но так во всем этом есть хоть какой-то смысл.

Я говорю не о том.

Стоило бы начинать с другого, если уж забегать вперед.

Например, с господина Тхе. С его кули-кули.

Но про это я пока не готов говорить.

 

Он смотрит на двух богомолов, в красных трусах и в синих, сшибающихся конечностями с влажным треском. Едва ли это настоящий муай-тай, слишком много лихих прыжков, высоких ударов с разворота, слишком мало покалеченных; аттракцион для туристов. Что ж, он не эксперт по рукопашному бою, он турист. Богомол в красных трусах достает пяткой в челюсть богомола в синих. Наращивая громкость, верещит мобильный, расхожая мелодия. Он слышит не сразу. Расплескивая рисовую водку с лимонным соком, лезет в карман. Что? – переспрашивает он. Зажимая второе ухо рукой. Что? Слушает то, что ему говорят. Его лицо слегка меняется. Несильно. Какое-то еле заметное расслабление мышц. Внезапная одутловатость. Да, говорит он. Да, пока.

Теперь он знает.

Некоторое время он вертит телефон в руках. Как будто не понимает, куда его деть. Кладет в карман шортов. Допивает свою водку, сильно, оружейно передергивая кадык. Ставит стакан и начинает проталкиваться к дверям, прочь, в дышащий душным углекислым сексом парник Бангла-роуд.

 

Ты всегда была упряма. В этом смысле ты клон своего отца. Странно, что ни один из вас так этого и не понял. С твоих двенадцати лет, с того момента, как муравьиные колонны гормонов принялись складывать из хорошей девочки, папиной куколки, солнышка моего – тебя, вы оба остервенело и отчаянно дрались с собственным отражением. И удивлялись, что так метко и больно прилетает в ответ.

Ты была упряма, и ты выследила, вытоптала, вытропила его, взяла нижним чутьем, подстерегла. Ты наверняка чувствовала себя удачливым хищником. Зеленоглазым шерханом с талией пятьдесят шесть.

Я часто думал: если бы в тот момент ты более реалистично представляла себе пищевую цепочку, свое в ней место, сделала бы ты то же самое?

Бесполезные мысли. Тем более теперь.

Худой, с сильными покатыми плечами, в черной майке с контуром помпового ружья и слоганом Feel Yourself Cobain, в дорого драных джинсах и стоптанных туфлях Clarks, пытающийся отпихнуть ногой кошмарную тварь, сшитую из мертвой собаки и мертвой кошки, и не расплескать при этом шампанское из бокала, – таким ты увидела его в первый раз. Франкенштейновы зверозомби бродили вокруг, помаргивали светодиодами. Это теплый сентябрь, галерея в Истсайд-вилладж: его американскую визу еще не аннулировали. Это называется Humanity. Инсталляция очередного гидроцефала, упорно меряющегося своим куцым хером с формальдегидной акулой мистера Херста. Механические куклы, скроенные из дохлых пэтс, горки ломаных микросхем в банках из-под собачьего корма. Вегетарианский фуршет. Саундтрек от группы «Преждевременные эякуляторы». Полторы сотни бездельников на ренте и халявщиков с высшим баллом по социальной мимикрии. У него была назначена встреча с заказчиком. С инвестором, предпочитал говорить он: я всегда делаю то, что хочу я, желающие профинансировать приветствуются.

Ты пошла прямо к нему. Здравствуйте, сказала ты. Я знаю, кто вы. Я хочу про вас писать.

Он смотрел на тебя и видел то, что видели все: стройный малогрудый подросток (выглядела куда младше своих двадцати четырех), короткие русые волосы и серо-зеленые глаза – взнос мамы-датчанки, смуглая кожа и надломленный горбинкой нос – инвестиция сабры-папы.

Еврейская Джин Сиберг, говорил тебе твой первый настоящий бойфренд, учившийся в киношколе. Ты так и не собралась посмотреть «На последнем дыхании».

Очень интересно, сказал он. И что же вы знаете?

Ты выдала все, что рассказал тебе приятель из Wired, плюс все, что нашла сама: архивы NASA, сервер РУМО, сплетни, слухи и слухи о сплетнях, подозрение в компьютерных преступлениях, порочный гений, двойные жирные кавычки и смайлик в конце.

Очень интересно, повторил он и покивал. Я с удовольствием с вами об этом побеседую, только подождите меня буквально минуту, идет? – и всучил тебе свой бокал шампанского.

Ты ждала двадцать. Допила шампанское. К тому моменту он был уже довольно далеко. Он зашел в Сеть прямо из машины и выяснил все, что можно выяснить, не нарушая закона: он подозревал, что этого от него и ждут, контролировать его трафик сейчас было элементарно. Дважды просил водителя остановиться у таксофонов, чтобы двое других людей выяснили для него то, что выяснить, не нарушая закона, нельзя. Разумеется, звонки были отслежены, абоненты установлены, их последующие действия зафиксированы; его обложили плотно, предполагалось, что следующий проект – атака на фондовые рынки. Но он узнал о тебе все, что можно узнать, если действительно понимаешь, что такое интернет. То есть много.

Девочка на миллиард. Золотая антилопа, единственная дочурка большого саблезубого медиапапочки – с тузовым каре глянцевых журналов, с филиалами от Парижа до Шанхая, с местом во второй форбсовской сотне. Балованная сучка, которая могла бы заведовать отделом моды в каком-нибудь лондонском космогламуре, но строит из себя независимую журналистку, статейки в Village Voice, писульки на левацкие интернет-порталы.

Номер твоей основной банковской карточки, номер социального страхования. Подзамочные записи в обоих твоих лайвджорналах. Пароль одной из двух почт.

Там было много всего, в этом досье, смонтированном быстрее, чем ты доехала до Джерси. Там был четкий ответ на занимавший его вопрос – один из занимавших его вопросов: не работаешь ли ты на противника? Полиция, ФБР, ЦРУ, АНБ?

Ответ: нет.

Но там ничего не было про твое упрямство. Про твою жажду идти до конца. Про привычку жить под давлением. С восторгом мазохиста воспринимать противодействие как сертификат правильности действий.

Поэтому он действительно удивился, когда твой голос окликнул его из машины, припаркованной у входа в отель.

Была ли готова переспать с ним просто ради того, чтобы получить материал? Не уверен. Это отдает дешевыми триллерами восьмидесятых. Это звучит глуповато. А ты не была глупа.

Но ты вряд ли предполагала дальнейшее развитие событий.

 

Утром вы улетели вместе.

 

На стойке танцуют две девушки. Они довольно привлекательны. И, кажется, пьяны. На них почти ничего нет. Он смотрит на них через окно. Одна из девушек пытается стянуть с другой платок, повязанный на груди вместо бюстгальтера. Она пытается сделать это зубами. Он идет дальше. Навстречу вдоль строя баров, клубов, ресторанов, притонов, кабаков движется маленькая полицейская машина. Полицейских тоже двое. Они похожи на эстрадную комическую пару. Похожи на клоунов. Большой, рыхлый, круглолицый. Это белый. И маленький, с хорьковой мордочкой. Это рыжий. Они оба в зеркальных очках. Господи, они оба действительно в зеркальных очках. Он криво улыбается. Полицейские проезжают. Они смотрят прямо перед собой. Он не интересует их, турист в джинсовых шортах и глупой рубашке навыпуск. Их вообще ничего не интересует.

Он трогает кончик носа. Он часто трогает кончик носа. Это как тик. На языке тела это значит: человек врет. Возможно, он все время врет.

Он вынимает телефон. Набирает номер и ждет. Слушай, все отменяется, говорит он. Я не приеду. Нет, совсем. Нет, я решил пока остаться тут. Не знаю. Да что хочешь. Мне плевать. Что угодно. Вряд ли. Потому что они не дозвонятся.

Он дает отбой. Вскрывает заднюю панель своего «блэкберри». Вытаскивает аккумулятор. Сим-карту. И выбрасывает все это, пока идет дальше. По очереди. В разные урны.

 

Звонок отца застал тебя на дороге в аэропорт. Он не кричал. Он еще до твоего рождения освоил искусство переплавлять свой темперамент разбойника пустынь в свинец тихой, ровной вежливости.

Отец рассказал тебе про него; ничего, чего бы ты не знала – но с совершенно иной, куда более яркой эмоциональной и лексической окраской. Он зачитал тебе свою декларацию о намерениях. Довел до сведения ультиматум. Он ударил и стал ждать ответного удара: пригнувшись, каменея плечами, натягивая пресс.

Ты не перебивала его. Не смотрела в зеркало заднего вида. Ты знала, что там найдешь: «блейзер» или «патрол» с основательно тонированными стеклами, и в нем – двое или трое костюмированных израильских големов с шин-бетовским био, заклепкой «блютуса» в ухе и люгером за пазухой.

Ты дослушала до конца. А потом рассказала, что и как собираешься делать, если он не оставит тебя в покое. Сейчас же. Немедленно. Навсегда.

Твой отец так ничего и не понял. Про тебя, про себя, про вас с ним. Но к тому времени он уже научился чувствовать в вашей драке момент, когда надо убивать или быть убитым. Или отступать. Делать шаг назад. Делая вид, что меняет стойку. Пытаясь сохранить лицо.

Он повесил трубку.

Днем позже, в Барселоне: красно-желтой, размахивающей флажками, играющей уличную музыку, раздающей паэлью на клаустрофобических площадях Барри Готик, празднующей поражение трехсотлетней давности. Вы брели вниз по Рамбле, держась за руки. Подтаявшие, одурелые от джетлага и долгой, выматывающей постели. Он запретил тебе принимать душ. И не принял сам. Я хочу чувствовать, как ты пахнешь мной, шептал он тебе на ухо, прижимая большим и указательным пульс на твоем запястье. Как я пахну тобой. Секреция, сперма, пот. Ты смеялась, запрокидывая голову назад и вбок. Словно хотела увидеть того, кто смотрит на вас сверху и чуть слева.

До Колумба, мимо яхтенных грядок; сели в тесном спортбаре в Барселонете. Сквозь табачный камуфляж и назойливое красно-желтое конфетти проглядывал телевизор, два локальных клуба в четыре десятка ног распинывали ленивый кожаный шар. Пили кайпиринью, жевали тапас, пасовали междометия небрежно и весело, как экранные мачо свой мяч. Зазвонил чей-то телефон, этот кто-то встал и, прижимая трубку к уху, каркнул бармену. Бармен переключил канал, протестующее рявкнуло в десяток фанатских глоток – и сразу оборвалось. В телевизоре горела северная башня, выпуская из бока неторопливый султан серого дыма. Захлебывался комментатор. Минуту ты смотрела завороженно, потом, не отрывая взгляда, промахиваясь, стала набивать номер на телефоне. Взяли сразу. Ты в порядке в порядке! – кричала ты, и рикошетило: в порядке в порядке у меня все хорошо девочка все нормально какой ужас все хорошо! Разом смолкли и тяжело дышали, переводя дух, каждый в своем углу ринга. Потом отец тихо сказал: господи, как я рад, что ты меня не послушалась.

Он держал тебя за руку, нелепо-обрывочно гладил, кругами наборматывал успокоительное. Поглядывал – в тебя, в экран, – пожалуй, слегка испуганно. Атака на фондовые рынки вдруг очутилась в околоземном вакууме, сбросила вес, стала игрушечной, стрекозьей рядом с бетонной грубостью происходящего.

Когда второй самолет ударил в южную башню, он впервые увидел, как ты плачешь. Беззвучно, делая нелепые глотательные движения.

Вокруг галдели и жестикулировали. И тоже куда-то звонили.

У меня было странное чувство, рассказывала ты ему потом. Что на самом деле я очень весела. Что я по-прежнему смотрю игру. И жизненно важно не прозевать момент, когда пора будет вскочить и заорать: гол!

 

Он идет быстро, он держит за руку маленькую шлюху. Он понятия не имеет, насколько она мала, есть ли ей хотя бы шестнадцать. У нее красивое личико, маленькая грудь, она низкоросла и кривонога. Зато не возникает вопросов с половой принадлежностью. По-настоящему длинноногая тайская блядь слишком часто оказывается трансом. У него был однажды смешной случай. Тогда он не казался смешным.

Глубокая, безнадежная ночь, почти утро. Но ничего не кончается. Тарахтят на скутерах одиночки и спарки, музыкальные ящики баров светятся желтым, тут и там идиотские пластмассовые елочки – неуклюжий реверанс вчерашнему приезжему Рождеству. Красные неоновые молнии никогда не выдыхаются на пляже Патонг. Синтетический аналог кокаина поступает через капельницу, непрерывно, внутривенно.

 

Чем дольше я живу, тем больше мне кажется, что отношения людей выстраиваются по законам валентности. Что мы атомы, запеленатые в электронные орбиты обмана и самообмана. Вы так часто повторяли друг другу, что похожи. Вы повторяли это как мантру. Как заговор. И – глубже, на следующей орбите – оба точно знали, что это ложь. Но еще глубже, еще ближе к ядру это было правдой. В которой вы оба легко признавались друг другу. Но ни один из вас не признавался себе.

Вы жили по законам ядерной физики.

Вам повезло.

Физические законы красивее биологических или общественных, что, в сущности, одно и то же.

Вы были красивой парой.

Возможно, в компанию твоих семитских отцовских и нордических материнских генов затесались эльфийские. Возможно, время, неторопливый дознаватель, решило до поры работать с тобой, не оставляя следов. Возможно, оно готовило тебя к открытому процессу. Возможно. Матовый аватар твоей юности оставался нетронутым; на фотографиях и видеозаписях индикатор полной зарядки мерцал в уголке глаза.

...Ты делала свою скоморошью карьеру, поставленную с ног на голову в камере-обскуре проекцию той, настоящей, что ждала тебя в верхнем ящике отцовского стола. Дважды работала для The Observer. Один раз – для Time. Настоящих денег это не приносило, но отец ежемесячно переводил тебе на карточку сумму, большую, чем ты могла бы потратить, не активировав воображение.

Отец считал это жестом доброй воли. Кредитной линией своей эмоциональной открытости. Хотя на деле просто оплачивал возможность обнаружить тебя, когда потребуется, на том же ринге, в том же углу. Ты брала его деньги. Ты активировала воображение. Ты считала это демонстрацией собственной правоты. Подтверждением родительской внешней задолженности. Хотя на деле просто предпочитала высокое качество жизни другим, более имманентным ей качествам.

...Он продолжал свою партизанскую войну, в которой за каждым актом показного обреченного героизма стояло несколько секретных протоколов, несколько маленьких гешефтов с люцифером. Хваткий питер пэн с кашей из Маркса и команданте Маркоса в голове. Удачный прототип из пробной партии детей индиго, обученный искать гениальные программные решения и выигрышные альянсы. Везунчик, бабник, модник, любитель дорогого casual, водных видов спорта и часов Storm, антипод сальноволосых компьютерных задротов с полностью оцифрованным либидо, населяющих плохое голливудское муви и реальный мир. Самовлюбленный невежда с гигантскими массивами заархивированных познаний из самых непредсказуемых областей.

Каждый его успех – обрушенный правительственный или корпоративный сервер, вскрытая закрытая база данных, троян, превращающий компьютерную сеть условного противника в безусловно шпионскую, – откусывал от доступной ему – вам – географии. С самонадеянностью игрока в морской бой он подсчитывал баланс небитых и битых квадратиков, успокаивался: первых по-прежнему было больше.

Вы слипались своими свободными орбитами в невычеркнутых клетках. Образовывали неустойчивую временную молекулу. Обоюдно признанная вынужденность, безальтернативность такого модус операнди тоже была ложью. Не было причины, по которой вы в своем автономном беге не могли хором запнуться о какой-нибудь венерин бугорок, Фиджи, Санторин, Сардинию, Кабо-Верде, обнаружить себя в белом домике с лужайкой и прыгающим по ней придурком золотистым ретривером, заняться штамповкой детей и декоративным садоводством.

Возможно, вы просто чувствовали, что потеряете доступ к источнику энергии.

Возможно, вы были правы.

 

Он останавливается. Ровно на траверзе заведения господина Тхе. Смотрит в витрину, в подсвеченный аквариум. В другую сторону. В чернильный мешок каракатицы. В пульсирующую темноту. В там, где море. Выпускает шлюхину руку. Все в порядке? – спрашивает она на своем голубином инглише. Он не отвечает. Он поворачивается и идет. Он загребает белый песок своими большими ступнями. Дешевая хлопковая рубашка, вся в тигриных мордах, парусит на ветру, надувается квазимодовским горбом. Он останавливается и смотрит – туда, в слепое зеро, в черный пробел, в щедро подколотое булавочными звездами двойное обещание: что все возможно – и что ничего не будет. Все в порядке? – кричит она, не решаясь почему-то пойти за ним: немного нелепая на фоне скутеров, баров, недомерков «сузуки», в которых, держась за рамы, трясут выменем скандинавки и голландки, неоновой кокаиновой пульсации. Он не отвечает. Но возвращается. Все в порядке, говорит он и снова берет ее за руку. Глаза его жидко блестят. Вероятно, от ветра.

 

Пять-шесть раз в год. В прихотливых, как выигрышный номер лотереи, местах.

Пять-шесть точек высокого напряжения.

 

На Северном Кавказе. В сентябре. Когда в остывающих каменных складках все чаще и плотнее ангинный налет тумана, и холодная густая мокрота остается на валунах по утрам. В дыре с названием, звучащим как имя пряной приправы. В деревянном ящике с отваливающимся всем, который не без юмора предложено считать номером люкс. В постели, под древним ватным одеялом, помнящим еще бешеных мюридов имама Шамиля.

Ты прилетела в осторожно нащупывающую степень своей мятежности провинцию варварской империи с миссией Красного Креста, снова репортаж для Time, смешной карьерный успех. Ты говорила ему про этих людей, бородатых людей с непристойными акаэмами напоказ, про их взгляды: жгучий похотливый интерес и странное, раздражающее в своей алогичности презрение. Про осознанное тобой с удивлением ответное возбуждение и – почему-то – стыд. Он целовал тебя в грудь, в коричневые, вызывающе косящие соски. Сползал ниже. Вставал. Химичил в электронагревателе «архиерейский чай», горячее молоко с медом и коньяком. Назавтра вы улетели в Стамбул на личном джете местного магната. По полу вылизанной новенькой «лиры» были разбросаны маленькие толстые коврики с орнаментом, ритмичным, как проклятие или молитва.

 

И на Бали в октябре. В аэропорту ты не увидела его среди встречающих. Пошла в женский туалет, нагнулась над раковиной и стала пригоршнями швырять себе в лицо холодную воду с непонятным настойчивым привкусом. Он напугал тебя, подойдя сзади и закрыв ладонями глаза.

А ночью тебя напугали два огромных светящихся глаза, они, не моргая, смотрели на тебя с потолка. Ниндзя-игуана пробралась в бунгало. Он тыкал в нее шваброй, она шипела и не желала уходить. В пять утра вас разбудил его телефон. В Сингапур, срочно. В семь вы были в аэропорту. Он носил тебе кофе в пластиковых стаканчиках. Заглядывал в глаза виновато, по-собачьи. Но не собирался уступать – ни на миллиметр.

Когда ты полюбил меня?

Когда ты понял, что любишь меня?

Это два разных вопроса. Вряд ли ты отдавала себе в этом отчет. Ты задавала их ему как один. Он отвечал на него так же. Я полюбил тебя сразу, говорил он. Сразу, как только увидел. Тогда. В первый раз. В дурацкой галерее в Истсайд-вилладж. Среди домашних франкенштейновых монстров со светодиодами вместо глаз.

Людям хочется видеть любовь как моментальное поляроидное фото. Вспышка. Убедительный прямоугольник глянцевого картона. Время и место, проставленные в углу.

Если бы ты спросила меня. Я мог бы ответить куда точнее.

Сразу. Тогда, в первый раз. Как только увидел. С пробивающейся сквозь упрямство растерянностью. На исходе тех двадцати минут. С не допитым им, допитым тобой бокалом в руке. Временная погрешность в точности ответа составляет двадцать часов. Не слишком много, ты не находишь?

Это ответ на первый вопрос.

В октябре 2002-го.

Это ответ на второй.

В октябре, когда меня срочно вызвали в Альма-матер. В Сингапуре я оставил за старшего недовольного Лима. Я летел с двумя пересадками, так получалось быстрее. На последнем перегоне, взболтанный, но не смешанный турбулентностью, под пледом, в стоматологическом кресле бизнес-класса, с журналом авиакомпании в руках. Открытым на рекламе службы SMS-знакомств. Ищу мужчину С БОЛЬШИМИ ВОЗМОЖНОСТЯМИ. Ищу блондинку БЕЗ КОМПЛЕКСОВ. В железном ящике на высоте двенадцать тысяч метров. С мужчинами, лишенными возможностей. С блондинками, анестезирующими комплексы или аэрофобию включенным в стоимость алкоголем. Внутри, где-то у средостения, появилась пустота. Небольшая. Размером с кулак. Оттуда что-то исчезло. Осталось в Сингапуре, наверное. Пустота должна была заполниться. Физический закон. В аэропорту меня ждала машина, черный «аутлендер». Не понимаю, почему это всегда черный внедорожник, всегда только джип цвета антрацита. Мы доехали очень быстро, но времени все равно почти не осталось. Я даже не стал бриться. Бросил вещи, облился контрастным душем, проглотил какой-то бронебойный стимулятор, которыми регулярно снабжают нас химики.

Весь Деканат был в сборе, все руководство. И личный референт Ректора сидел в углу, неприметный сурок с сонными тяжелыми веками.

Они ввели меня в курс дела. Я считал, что я и так в курсе дела. Оказалось, я ошибался.

Они показали мне ситуацию с другой стороны.

Я помню. Я выказал положенное удивление. Почему-то я его почти не испытал. Я тоже увидел ситуацию с другой стороны. Но не с той, о которой говорили они. С другой другой.

Пустота заполнилась.

Мне почему-то стало слегка смешно.

Замдекана выкладывал на стол распечатки и фотоснимки. Выводил на экран графики и видеозаписи. Из этого мы можем заключить. Несомненно. Как бы фантастично это ни звучало.

Я трезво взвесил свои шансы. Мои шансы равнялись нулю, пустоте с незначительными числовыми крошками далеко за запятой. Я понял, что я пропал.

И ощутил чистую, яркую радость.

И в следующую секунду – стыд и страх. Стыд за свою радость. Страх за тебя.

Потому что теперь у них появилась реальная причина, чтобы все изменить. Отозвать все прежние инструкции. Перейти к решительным действиям.

Вы уже не были компьютерным гением, вставшим на скользкий путь, и его любовницей из хорошей семьи. Вы стали... я не знаю, кем. Чем.

Вы изменились.

Если бы в кресле Декана или Ректора сидел я, я отдал бы приказ о вашей изоляции немедленно. Я посадил бы вас в герметичный бокс. В два разных бокса. Облепил бы вас электродами. Обклеил датчиками. Обставил сложными, дорогими приборами. Облучал бы инфразвуком и электромагнитными волнами. Подвергал медленной вивисекции.

С трудом я услышал Замдекана, который спрашивает, все ли со мной в порядке. Все в порядке, ответил я. Недосып. Тяжелый перелет.

Мне позвонили, когда я был уже в Общаге. Ничего не меняется, сказали мне. Продолжайте наблюдать. Фиксировать. Информировать. Плюс дополнительные способы контроля. Мы подключим экспертов. Ни во что не вмешивайтесь. Никаких силовых действий. Никаких провокаций.

Так точно, сказал я.

 

В Канаде. В августе, почти год спустя. Ты переехала Радужный мост, бросила машину в неположенном месте. Шла по набережной. Глядя, как рушится вниз белая тяжесть воды – больше и бесконечнее, чем в состоянии вместить человеческое восприятие. Слушая доисторический гул. Поглядывая на часы.

В Штатах он был персоной нон грата. Он прилетел в Канаду: в кленовом сиропе иногда лопались пузырьки национальной гордости, великому южному соседу можно было по незначительным поводам хамить, демонстрируя независимое поведение. Он уже должен был приехать в Ниагара-Фолс. Ты ждала его возле смотровой площадки. Внизу «Туманная дева», неслышно напрягая двигатели, тащила выводок туристических пингвинов к распадающейся на радугу и туман «Фате невесты».

Он опаздывал на полчаса. На час. Ты набирала его номер – тот, который он прислал вчера вечером. Длинные гудки.

Он опоздал на два часа семнадцать минут. Вылез из полицейского мини-вэна. Пошел к тебе. Двое в форме и один в штатском, отставая на несколько вежливых шагов. Он прижимал тебя к себе, щекотал шепотом ухо. Экстрадиция. Штаты настаивали на экстрадиции. Хитрые канадцы, они нашли выход. Депортация в течение шести часов. Не хотели везти меня к тебе. Уговорил, уломал. Я позвоню тебе. Завтра я тебе позвоню. С другого номера.

Если ты увидишь незнакомый номер, это звоню я.

Ты смотрела, как он садится в мини-вэн, – один из униформистов придерживал его за плечо, дружески прижимал ладонью.

Снизу, от кипящей воды, лезли на свет ошалелые туристы в мокрых полиэтиленовых дождевиках. Ты пошла в Эджуотерс, съела две порции гребешков в сливочном соусе, выпила три бокала айсвайна. Пьяной уснула в номере ближайшей гостиницы, названия которой, кажется, так и не прочла.

 

И в Мумбаи. Две недели спустя.

Ты прилетела утром, делать статью для Nature. Гений альтернативной физики, заклятый враг теории струн, вдруг согласился на интервью.

Вечером он тебя ждал.

Вы были пьяны, оба. Сидели в кафе Leopolds, чопорные черно-белые стены, белый верх, черный низ, витражи с пикирующими соколами, карри с курицей, и официант в фирменной майке таскал вам пиво Kingfisher бутылку за бутылкой. Он гладил твои колени под столом – а над, не скрываясь, протягивал кожистую фляжку с бурбоном. Вы смеялись. Договаривались идти в кино, в Imperial на Лемингтон-роуд. Но в итоге описали неровную петлю до Ворот Индии, купили у липучего индуса, похожего на блудливого кота, гигантский оранжевый шарик за несусветные рупии, уперлись в свой занюханный Godwin, упали в постель под антикварным скрипучим вентилятором, разгоняющимся до бешеного вертолетного маха. Уснули часа через два. Через шесть, отмывшись, улетели в Нью-Дели. Шарик к тому моменту уже лопнул, напоровшись на лопасть.

 

Мы разыграли все четко. Договориться с канадцами оказалось проще, чем я думал. Им тоже не нужны были лишние двусмысленности; так они избавлялись от проблем. Физический гений получил грант от фонда, за которым стоял Деканат. И Мумбаи в качестве площадки себя оправдал: белый лист, нейтральная территория, где нас не слишком волнуют возможные последствия.

Нам требовался чистый эксперимент. Замдекана был прав: слишком фантастично выглядели факты.

Да. Факты.

Девятого сентября 2001 года в Нью-Йорке два авиалайнера поочередно врезались в северную и южную башни Всемирного торгового центра. Третий был направлен в здание Пентагона, еще один, по всей вероятности, должен был разрушить Капитолий, однако упал раньше – между пассажирами и террористами завязалась схватка. Число жертв составило 2974 человека – не считая двадцати четырех без вести пропавших и девятнадцати террористов.

Двадцатого сентября 2002 года в Северной Осетии, в Кармадонском ущелье, по руслу реки Геналдон сошел пятикилометровый ледник Колка. Общий объем льда составлял примерно двадцать один миллион кубометров; при его движении образовался селевой поток. В ходе спасательных работ было обнаружено около двух десятков тел. Еще сотня с лишним человек была занесена в список без вести пропавших.

Двенадцатого октября 2002 года на острове Бали, на курорте Кута-Бич, произошло несколько взрывов. Число погибших сразу приблизилось к двум сотням: в основном австралийцы, но немало европейцев и японцев. Впоследствии количество жертв возросло.

Во всех остальных случаях (полный список – шесть пунктов), за вычетом одного, не до конца проясненного, все выглядело точно так же. Ваша встреча, каждая ваша встреча, была хронологически и географически связана с масштабной чрезвычайной ситуацией самого разного генезиса: природная катастрофа, техногенная катастрофа, гуманитарная катастрофа – как правило, террористический акт. Ситуация возникала в месте встречи либо его ближайших окрестностях. Интервал между встречей и возникновением ситуации составлял от двенадцати до тридцати двух часов. Непосредственно в момент катастрофы вы всегда находились уже в другом месте, географически удаленном от события. Проверить важность либо несущественность факта вступления в сексуальный контакт не представлялось возможным, поскольку в очерченных временных рамках он в каждом случае происходил.

Злой умысел из перечня гипотетических причин пришлось сразу исключить: как в силу принципиальной невообразимости физического механизма реализации умысла, так и ввиду наличия исключительно плотного контроля над обоими субъектами – им и тобой. Каждое слово, каждое действие, каждый взгляд, поиск в интернете, звонок по телефону, разговор в постели отслеживались, записывались, подвергались тщательной фильтрации и пристальному изучению. В его случае – уже с 2000 года. В твоем – с 2001-го. С тех пор, как ты вошла в галерею в Истсайд-вилладж, переполненная азартом и намерением победить. Оперативную группу, непосредственно занятую слежением и разработкой, все эти годы возглавлял я.

Оставались причины научно-фантастического свойства. Физический механизм вашей связи со всем этим голливудским бредом был абсолютно неясен. Проведенные измерения по всем доступным верифицируемым параметрам не выявили ничего. Эксперты возмущались: недостаточно материала даже для установления четкой причинно-следственной зависимости. Классический парадокс курицы и яйца: часть яйцеголовых петухов немедленно предположила, что вы не инициируете все вышеописанные катаклизмы, но инстинктивно (и не спрашивайте их, как) стремитесь в точки потенциального возникновения оных.

Экспертам требовался контрольный случай. Эксперты, умницы, молодцы. Лучшие мозги гуманистической науки. С их эмпирическим подходом и четкими нравственными ориентирами. С их картезианскими зажимами. С их бритвой Оккама.

В Мумбаи в августе 2003-го было взорвано несколько бомб; погибло более полусотни человек плюс сотня раненых. Эта ваша встреча была спродюсирована нами. Место выбирал я. Вопрос причины и следствия можно было считать снятым.

Но последствия дозированного контакта в Ниагара-Фолс несколько обескураживали. Четырнадцатого августа (ты уже успела вернуться в Нью-Йорк) на Восточном побережье США и Канады произошла техногенная катастрофа, названная впоследствии «Блэкаут-2003». Отключение электросетей затронуло более двадцати четырех тысяч квадратных километров и более пятидесяти миллионов человек, остановило сотню электростанций и два с лишним десятка атомных реакторов, однако не привело к масштабным жертвам. В качестве официальной причины упоминалась перегрузка сетей на каскаде Ниагара–Мохок.

Эксперты были в целом довольны. Хотя вопрос о важности сексуальной компоненты встал заново, сказал один из них с легким смешком. Мне захотелось его ударить. Я сдержался.

 

После того совещания в Альма-матер, когда мне показали ситуацию с другой стороны, я довольно быстро взял себя в руки. Этому меня учили добротно – держать себя в руках.

Я сидел в комфортабельной келье в нашей Общаге, за тремя кордонами охраны (спецназ на подступах, агенты в форме по периметру, агенты в штатском внутри), за дублированной системой телеметрии, за инфракрасной, лазерной и ультразвуковой сигнализациями, предотвращающими возможность нелегального проникновения из-под земли или с воздуха. Я ждал вердикта Декана, наверняка утвержденного Ректором. Ждал билета на рейс в Сингапур, где меня ждали Лим и вся команда, ждали вы, он и ты, ничего не знающие обо мне.

Страх притупился, лег на дно, превратился в ровный, пустотелый, белый шум тревоги. Я налил себе виски. Я включил телевизор, CNN. Я включил радио. Включил стационарный компьютер, и ноутбук, и наладонник, и стал открывать одну новостную ленту за другой.

Я проделал столько дыр в своей обшивке, в своем коконе отдельного, частного человека, сколько мог.

И мир хлынул в меня.

В мире падали самолеты, тонули танкеры, горели дома. В мире сталкивались автомобили и поезда сходили с рельсов. В мире извергались вулканы, земля дрожала на восемь рихтеровских баллов, правительства истребляли повстанцев, инсургенты свергали правительства, в Тихом океане дозревал ураган с ласковым женским именем, в Азии, Африке, Южной Америке брали на себя ответственность за взорванные бомбы, ракетные обстрелы, очереди из автоматического оружия и разрушение плотин. В тихой Европе боролись с наводнением и умирали от тепловых ударов.

Я смотрел, слушал, читал, заполненный странным отупением, обернутый войлочным спокойствием, какого ни разу не испытывал ни после, ни до.

Мир был полон любви. Переполнен любовью. Везде пульсировала любовь, и мертвая вода, заполнившая и окружившая меня, вошла с ней в резонанс, и приливала к моему замедлившемуся сердцу, и отливала от него в согласии с этим страшным, завораживающим лунным пульсом.

Ты бы поняла меня, я знаю. Ты бы точно меня поняла.

 

Трещины. Тонкие, паутинные трещины. Ветвятся по потолку четырехзвездного номера на Патонг-Бич. Сплетаются и расплетаются. Складываются в линию жизни. В линию судьбы. В линию любви. И пропадают. Дезавуируют все рассказанное. Денонсируют все обещанное. И складываются по-новому.

Может быть, их там и вовсе нет.

Может быть, есть только еще одна доза метил-4(четыре)-бензоилокси-1(один)-метилпиперидин-3(три)-карбоната.

Он лежит на спине, пока маленькая шлюха делает свою работу, свой пролетарский блоуджоб, несет оплаченное по таксе бремя белого человека. Синтетический аналог кокаина дешевле в производстве, он лишен ряда побочных эффектов, но основное действие то же: усиление восприятия, уменьшение чувствительности.

Он смотрит в потолок. Он молчит. Она иногда, спохватившись, издает положенные стоны. Как будто ей очень приятно. Как будто она очень возбуждена.

Он смотрит в потолок. Я понятия не имею, о чем он думает. О чем угодно.

У нас есть умные, сложные приборы. Они умеют отделять искренность от неискренности, правду от лжи.

Полиграф – это прошлый век: можно обойтись без проводов и присосок. Пять минут – и ты как на ладони. Твое давление и сердцебиение. Температура и альфа-ритм.

Приборы могут сказать, говоришь ты правду или врешь. Но о чем ты думаешь, что чувствуешь на самом деле, этого они сказать не в состоянии.

Мы сами не в состоянии.

Я давно занимаюсь этой работой. Я понял несколько важных вещей.

Пул. Вы играете в пул?

Любая наша мысль, любая эмоция – белый шар, с силой разбивающий бильярдную пирамиду. Цветные и полосатые разлетаются от бортов, рикошетят, сталкиваются, валятся в лузы. Мы хозяева себе: мы можем следить за любым шаром. За белым, с которого все началось. За цветным. За полосатым. За черным. По очереди, попеременно.

Но только за одним. Всегда – только за одним.

 

Я вынимаю из пирамиды верхний стул. Я сажусь. Мне не очень хорошо. Мне как-то дурно.

Мне сорок пять лет, но я абсолютно здоров. Я не курю, я пью очень мало. Пожалуй, я мог бы за десять секунд убить любого из бамбуковых богомолов, танцевавших свое болеро этой ночью в клубе «Яростный тигр». Скорее всего, я бы даже не вспотел при этом. Возможно, даже не сбил бы дыхания. Мои показатели в норме. На медосмотрах и тестах в Альма-матер я всегда демонстрирую превосходные результаты.

Воздух. Мне просто не хватает воздуха. Мне здесь очень душно. На острове Пхукет в декабре.

И мне нужен допинг. Не стероидный боевой коктейль. Не химический мозгодав. Обычный честный допинг обычного честного гражданина. Я попросил бы сейчас кофе по-вьетнамски, оглушительно горький, со сгущенкой на дне чашки. Я попросил бы рюмку рисовой водки, сладковатой, вязкой. Или даже две. Увы, это невозможно. Господин Тхе временно закрыл свое заведение. Господин Тхе отбыл на неопределенный срок. Мне не в чем упрекнуть господина Тхе: он сделал то, что советовал сделать мне.

Я смотрю на аквариум в витрине. Черно-оранжевые змеевидные рыбки в ладонь длиной. Забавные рыбки. Они носятся, как сумасшедшие. Из угла в угол. Из угла в угол. Замирают, нервно шевеля хвостами. И снова срываются с места.

Я тру глаза, брови, лоб. Отчего-то горит кожа.

Хронология. Всегда очень важна последовательность событий. Если хочешь понять.

 

В тот вечер в Общаге. В моей изолированной, тщательно охраняемой келье. Со стаканом виски. Под перекрестным огнем новостей. Под толщей мертвой воды. Я сидел и думал о тех, других. Которые успели уехать из Чернобыля и Бхопала. Сойти с борта «Титаника». Уплыть последней триремой из Помпей. Покинуть с верблюжьим караваном развратные города Содом и Гоморра. О тех, любивших друг друга до вас.

В тот вечер я мог бы потерять веру. Мог бы уверовать. Этого не случилось. Я слишком хорошо представлял себе Его каждодневные, рутинные обязанности. Чтобы вступать с ним в личные отношения.

 

Когда он понял – не так – когда ему показалось, что он понял, как обстоят дела?

В ноябре 2003-го. Не знаю, что конкретно зажгло свет. Что щелкнуло выключателем. У меня есть полный отчет о его действиях, реальных и в Сети. Он не передает ничего – кроме, пожалуй, удивления и паники. А своими соображениями он не делился ни с кем, кроме тебя.

После Рождества в Венеции вы не увиделись ни разу. За этот год он трижды тебе звонил. Дважды написал письмо. Ничего интересного. Ложная истерическая храбрость отчаяния с подспудной готовностью сдать назад, если ты вдруг откликнешься. Если скажешь «да». Но ты не сказала. Ты не брала трубку. Ты знала, что значат звонки с незнакомых номеров.

Ты стерла оба письма, не открывая. Ты всегда была очень упряма.

 

...Вернувшись из Венеции, ты позвонила отцу. Согласилась на место в нью-йоркской штаб-квартире. При условии, что тебе не придется никуда ездить. Никуда за пределы страны. Отец растерялся. Он умел контролировать эмоции, но за растерянностью несложно было разглядеть немного стыдную, смущенную радость. Для него это был выигранный раунд. Твой отец слишком сильно хотел победы, чтобы задумываться о том, кто выиграл этот раунд за него.

 

Еще один эндемик. Еще одна уникальная разновидность любви. Со всем гневом и ревностью, перенесенными на тебя с твоей матери. Гибкий контроль, говорил твой отец. Разумное управление. Правильное распределение ответственности. Забавно. Ведь он имел в виду исправление ошибок. Неповторение в воспитании дочери ошибок, допущенных им в воспитании жены. Позволивших ей пить. Изменять ему. Уйти, оставив ему тебя и его миллиарды, к продюсеру рэперского лейбла. Дальше, по длинной извилистой галерее, за каждым поворотом которой он пристально следил. И в тридцать восемь лет утонуть во Флориде. Во время дайвинга. С тремя промилле в крови.

 

...Он не слишком изменился. Его жизнь, я имею в виду. Все тот же бизнес из группы риска. Ради того, что он считал хорошими деньгами. И того, что он считал правильными убеждениями. Все те же скачки по шарику. За год я налетал двести с лишним часов. Пожалуй, стало больше наркотиков. Химические стимуляторы: кокаин, амфетамины. Никаких галлюциногенов. Ничего внутривенно. Он всегда говорил, что не любит потери контроля. И с детства боится уколов. Подозреваю, он просто знал, со своим обостренным нюхом на точки бифуркации, что ЛСД или шприц с кетамином могут стать point of no return. А он совсем не был готов умереть.

Я подавал заявление о переводе. Дважды. Ведь ты теперь тоже превратилась в полноправный, отдельный объект.

В первый раз мне просто отказали. Во второй позвонил лично Замдекана. Он был очень вежлив. Он перечислил мои заслуги. Уважение, сказал он. Безусловное уважение. Исключительно высокий профессионализм. И безупречный послужной список. Но моя настойчивость заставляет предположить переутомление. Определенную усталость. Что неудивительно. И, конечно же, поправимо. Две недели в ведомственном санатории помогут мне вновь почувствовать себя собранным и полным сил. Готовым столь же квалифицированно выполнять задания.

Я поехал в санаторий. Я больше не подавал заявлений.

В нашей работе чрезвычайно важен этикет. Умение правильно расшифровывать сигналы.

Я не был готов умереть. Потому что вдруг отказали тормоза. Или оборвался трос лифта. Или не выдержало сердце.

 

Когда я понял, что дело вовсе не в вас?

Возможно, уже давно. Полтора года назад. Когда мне прислали полный отчет по эпизоду весны 2002-го. Вы тогда очень постарались. Вам тогда повезло. Мы еще не понимали, Деканат не понимал, насколько вы важны. Карибы, частные самолеты, несколько разных заказов, оплаченных и так и не отмененных. Катера. Безвизовые территории. Пунктирная траектория, заметание следа. Он всегда старался обрывать хвосты – конечно же, он понимал, что находится под контролем. В тот единственный раз у него, у вас получилось.

Возможно, я понял все только вчера. После разговора с господином Тхе. Когда господин Тхе рассказал мне про кули-кули. Когда он дал мне добрый совет. Которому последовал сам.

 

Весной 2002-го мы потеряли вас на острове Аруба. Вы запутали нас в веере фальшивых маршрутов, в цепочке ложных следов. Я получил выговор от Декана. Лим получил разнос от меня. Мы восстановили контроль через четыре дня. Вы валялись на пляжах Рио, с коктейлями в руках, доходя до оттенка викторианского комода в окружении мулаток с большими попами и малолетних бандитов из фавел. Не случилось ничего непоправимого. Больше это не повторялось.

В этом и была проблема.

Ничего не случилось.

Ничего не случилось ни на Арубе, ни в любой другой точке вашего короткого побега.

Не было землетрясений. Наводнений. Извержений вулканов. Пожаров. Крушений. Блэкаутов. Взрывов бомб. Стрелковых атак. Одиночек-смертников. Ничего не было.

Больше это не повторялось.

 

Господин Тхе рассказал мне про кули-кули день назад. Примерно восемнадцать часов назад. Я зашел в его бар выпить. Все эти дни я заходил туда выпить. Мне нравился господин Тхе. С его спокойствием, почти равнодушием, не похожим на местную манеру вести себя с белыми господами, платящими зелеными деньгами. С его извилистой биографией: Камбоджа, Вьетнам, снова Камбоджа, Таиланд. С его любовью к оранжевым брюкам и кофе по-вьетнамски.

Он отвел меня на веранду, посадил возле аквариума и все объяснил. Он посоветовал мне отнестись к его словам всерьез. Посоветовал мне уезжать. Он выглядел искренне озабоченным. Полагаю, с моей стороны не будет слишком самонадеянно предположить, что я тоже понравился господину Тхе.

 

Но еще пятью часами раньше мне позвонили и рассказали про тебя. Про то, что ты умерла.

Ты умерла ночью на федеральной трассе штата Нью-Йорк. Врезалась в опору моста. На скорости шестьдесят миль в час. Твой красный спортивный «мустанг» семьдесят лохматого года, пижонская антикварная модель с перебранным движком, с имплантированными внутренностями и подтяжкой салона, превратился в ком мятого металла.

Смерть наступила мгновенно. Экспертиза показала большую дозу алкоголя в крови. Полиция полагала, что ты, вероятнее всего, заснула за рулем. Полиция, однако, не исключала возможности самоубийства.

Мой коллега, сотрудник Деканата, тоже ее не исключал. Все случилось очень быстро. До этого ты выпила примерно двести пятьдесят граммов бурбона. Прямо в машине, купив бутылку в молле. И еще ты сделала один телефонный звонок. На тот номер, с которого он звонил в последний раз. Ты сбросила звонок после первого гудка.

В любом случае он давно уже пользовался другим номером.

 

Мы были правы, разумеется. Мы все. Деканат. Эксперты. Мы не учитывали одного. Кроме вас, в каждом случае – в каждом, кроме острова Аруба, – были и другие люди. Другой человек.

Я.

Третий. Лишний персонаж. Соглядатай, тень. В соседнем отеле. Через несколько рядов самолетных кресел. За другим столиком в кафе. Со своими всемогущими джиннами и ифритами. С их радиоэлектронными, лазерными, инфракрасными чудесами. Со своими числовыми крошками очень, очень далеко после запятой. Со своей любовью, не имеющей никаких шансов.

Впрочем, я не уверен, что все это имеет отношение к любви. Какая к чертовой матери любовь. Ведь ты умерла. Тебя нет больше. Здесь только я и он.

Все должно было кончиться.

Ничего не кончилось.

 

Вот вопрос, который меня слегка занимает. Тогда, в Содоме и Гоморре. Он отправил с инспекцией ангела. Мы все слышали про праведников. Мы все знаем, что такое дезинформация. Зачем Он это сделал на самом-то деле?

После разговора с господином Тхе я думал довольно долго. Не меньше часа. Не меньше трех рюмок рисовой водки и двух чашек кофе со сгущенкой. Потом официально уведомил Лима: мы прекращаем наблюдение. Я объявляю экстренную эвакуацию. Он и вся группа в течение шести часов перебазируются на резервную базу. Основание? – спросил меня Лим. Пункт пятый, о полномочиях тактического руководителя в форс-мажорных обстоятельствах. Лим цинковым голосом осведомился, в чем именно я вижу форс-мажорные обстоятельства. В том, что объект снимает на Бангла-роуд слишком рискованных шлюх? Надеюсь, я ответил ему не менее цинковым голосом. Я ответил вопросами на вопрос. Разве приказы непосредственного руководителя обсуждают? Разве Лим забыл подпункт пять ноль восемь – об ответственности за неповиновение в случае действия пункта пять? Так точно, сказал с отвращением Лим. Обязан уведомить вас, что докладная о ваших действиях будет на столе у Декана не позже чем через сутки. И лично я не сомневаюсь в том, каковы будут выводы и последствия.

Меня порядком насмешила эта угроза. Я попытался представить себе, каковы же будут выводы, когда все закончится. И каковы будут последствия для меня – там, где я окажусь.

Лим так и не понял, почему я смеюсь. Не уверен, что именно выражал его коротко стриженный затылок, его широко развернутые плечи, когда он уходил, – но, кажется, презрение.

Он всегда меня слегка недолюбливал.

 

Я смотрю на витрину. На аквариум господина Тхе. На то, как носятся кули-кули. Рывок. Зависание. Новый рывок. Если глядеть на них долго, в их броуновском мельтешении можно увидеть систему. Завораживающий, четкий алгоритм. Желание побега. Желание выжить.

Я смотрю на двойной слой стекла. На свое бледное, фантомное отражение. На стертый образ человека без лица. Человека, которого нет. Главного человека в вашей жизни.

Я смотрю на засвеченную, почти неразличимую копию пляжа у себя за спиной. Там пусто. Там никого. Курортные люди поздно ложатся и поздно встают.

Я смотрю на свои часы. Двадцать шестое двенадцатого ноль четвертого.

Я беру со стола пепельницу и изо всех сил швыряю в стекло. В рыбок. В пустой пляж. В себя.

Это оказывается не так просто. Я поднимаю пепельницу. И бросаю еще раз. И еще.

Вода хлещет. Заливает мои замшевые туфли. Кули-кули подпрыгивают на дощатом полу, между ошметков водорослей, между неровных треугольников стекла. Глупо разевают рты. Они тоже не учитывали меня. Меня тоже не было в их картине мира. Это тоже ничего не меняет.

Зачем вы это сделали?

Я оборачиваюсь. Я совсем не слышал, как он подошел.

Он поднимается на веранду. Ко мне. Смотрит на рыбок. Смотрит на меня.

Зачем вы это сделали, повторяет он.

Он выглядит довольно плохо. У него круги под глазами. Я не знаю, что мне ему сказать. В моей картине мира не было этого разговора.

Я мог бы убить его сейчас. Мог бы убить его давным-давно.

В каком-то смысле именно это я и делаю.

Рыбки, говорю я наконец. Эти рыбки. Вы знаете про них?

Он снова смотрит на кули-кули. Зрачки у него совсем крошечные. Два игольчатых прокола в блеклой серой радужке.

Акантофтальмус, говорит он. Декоративная порода. Здесь ее называют «кули-кули». Говорят, она с трудом поддается разведению. А еще говорят, она может предсказывать землетрясения. Цунами. Жди беды, когда они начинают носиться по аквариуму. Так, как они носились вчера.

Почему ты не уехал?

Он снова поднимает на меня взгляд. Это сказал я.

Почему ты остался, спрашиваю я. Какого хрена ты остался тут?

Он не улыбается. Не удивляется. Он ничего не спрашивает. Не задает ни одного обязательного вопроса. Кто вы? Почему? Зачем? Откуда? Он смотрит на меня своими булавочными зрачками. Как будто узнает. Он не может узнавать. Я призрак. Дух. Тот, кого никогда не было. Он смотрит, как будто знает. Он не может знать. Что он может знать, в самом деле.

В любом случае, говорит он мягко, уже слишком поздно.

Он смотрит уже не на меня. Куда-то мимо моего уха. За мое плечо.

Я оборачиваюсь.

Море уходит.

Море уходит, говорит он. Вы знаете, как это бывает?

Я знаю.

Сначала она движется очень быстро. До тысячи километров в час. И почти незаметна. Даже со спутников. Но потом. На подходе. Она замедляется. В десять раз. До скорости обычного мотоциклиста.

Этого вполне достаточно.

Высота. Высота может быть очень значительной.

А главное – она не останавливается. На скорости мотоциклиста она проходит километр. Или два. Или больше.

Он огибает меня, словно я неодушевленный предмет, столик или стул. Аккуратно перешагивает акантофтальмусов. Хрустит осколками. Он идет за морем. А я иду за ним.

Море уходит. Море откатывается, оставляя неопрятные, свежесбритые пучки водорослей. Рыб, ошалело подскакивающих на песке. Крабов, перебирающих членистыми ногами. Медуз, похожих на густые презрительные плевки. 

Сверху уже начинают пикировать чайки. Блестящие, серо-стальные, заточенные, похожие на сюрикены.

Мы идем. Сначала песок сухой. Потом он становится влажным.

Еще какие-то люди выходят на пляж. Они удивляются. Они радуются. Они испытывают те эмоции, которых не испытываем мы. Они лишние здесь. Это наша история, наш финал. Они нарушают авторские права. Их следовало бы удалить. Стереть ластиком. Мы должны быть тут вдвоем – он и я.

Он прав. Слишком поздно. Это больше не наше дело. Не наша история. Море. Море сделает это само.

Он идет впереди. Он оставляет на мокром песке большие отпечатки с волнистой разметкой подошв. Отпечатки тут же начинают заполняться водой. У него сорок пятый размер. Он все еще предпочитает туфли Clarks.

Вы предполагали, говорит он, что это будет так красиво?

Я смотрю туда, куда смотрит он. Вперед. В море.

Я вижу эту белую полоску под ослепительно голубым лживым небом. Живую, ртутную, смеющуюся. С внезапными проблесками чистых спектральных цветов.

Это идет волна.

Отсюда она кажется небольшой. И совсем не страшной.С

 

Август 2009