Чичваркин и пустота

За десять лет существования компания «Евросеть» успела поразить своими желтыми спорами обширную территорию земли от Балтийска до Анадыря. И теперь на всей этой территории известна страсть ее создателя Чичваркина пугать своим внешним видом корпоративных ­задротов. Никто, впрочем, на территории от Балтийска до Анадыря не попробовал надеть на новогоднюю вечеринку своей компании костюм царя. Или же явиться на Российский экономический форум в Лондоне в образе скомороха. Чтобы хотя бы раз в жизни почувствовать, каково это на самом деле – быть Чичваркиным.

Я почувствовал, каково быть Чичваркиным, когда мы сидели в его Porsche, припаркованном у ограды «Президент-отеля», и слушали Yardbirds.

Чичваркин приехал из своего дома в Жуковке к «Прези­дент-отелю», чтобы принять участие в учредительном съезде партии «Правое дело», в которой он должен был возглавить московское отделение. После того как в начале осени арестовали руководителя его службы безопасности, а сам он из-за угрозы банкротства вынужден был продать компанию «за три копейки», это событие выглядело как первый луч света в том темном царстве, в котором неожиданно для себя оказался один из самых известных и успешных российских предпринимателей.

Но охрана «Президент-отеля» сказала, что он в списках не значится и пустить его никак нельзя.

– Принцесса огорошена, – сказал Чичваркин, паркуясь у ограды. – Но не надо наседать. Нет – нет, да – да.

Вместо того чтобы наседать, он позвонил ­руководителям партии, но наткнулся на автоответчик. Тогда он послал эсэмэску: «Это Чичваркин. Не пущают. Плачу за дверью». И стал ждать.

– Yardbirds должны были склевать Beatles. Те жучки, а эти – дворовые птички, – просвещал он меня, когда его охранник, дежуривший на улице, передал вопрос ­одного из прохожих: нельзя ли влезть на капот и сфотографироваться? Прохожего можно даже понять – машина Чич­вар­кина только в душе Porsche, а выглядит как ГАЗ-21 – та самая «Волга», на которой разъезжал Деточкин в фильме «Бе­регись автомобиля». У Деточкина, правда, на машине ­были шашечки, а у Чичваркина – портрет Сталина на фоне башен Кремля, советский герб, бегущие спортсмены, колосящаяся рожь, кукурузник, трактор – целое полотно.

– А можно ему на шею залезть? – усмехнулся Чич­вар­кин. – Если он меня прокатит до проспекта и назад – ради бога...

Porsche-21 – результат нескольких лет работы друга детства и партнера по бизнесу Тимура Артемьева, который преподнес его Чичваркину в качестве подарка на день рождения. Только очутившись внутри, я осознал, что во время стоянки это высокоскоростное антикварное средство передвижения превращается в капсулу для медитаций и упражнений на отстранение от реальности. Поскольку каждый второй прохожий включает фотоаппарат в телефоне, чтобы сделать снимок этой удивительной машины, а некоторые заглядывают в салон, не обращая внимания на сидящих в машине людей. Хотя заметить сидящих в машине людей нетрудно – стекла не затонированы.

Я даже засомневался, стоим ли мы у «Президент-отеля» в центре Москвы или в райцентре Верхний Волочок в Твер­ской области. Чичваркин, впрочем, не обращал на всю эту суету никакого внимания, очевидно, относясь к ней как к привычному фону, который уже многие годы сопровож­дает его жизнь и просто говорит его подсознанию о том, что все в порядке и идет как заведено. А он – это он, бывший торгаш с Лужников и нынешний миллионер Евгений Чичваркин. А не кто-то там еще.

Чичваркин убавил звук и оживился.

– Один раз подошел человек с усами. Когда вот так усы... – движениями пальцев от краев рта вниз он показал, как это – «вот так» усы, – ...это все. Я точно знаю, что мне сейчас скажут чудовищную нелепость. Человек подходит и тихо говорит: «У меня есть задний мост». Говорю, спасибо, не нужно... «Недорого»!

Это «недорого» показалось ему столь смешным, что он просто затрясся от смеха. До его бегства в Лондон и объяв­ления в розыск по подозрению в похищении человека оставалось чуть больше месяца, но настроение его в то воскресное утро было не хуже, чем у дворовых птичек в солнечный летний день.

Диск yardbirds сменился, однако, диском бьорк, но Porsche-21 не двигался с места, и мне уже стало ­казаться, что заседание партии давно закончилось, что нас не пустят никогда, что Чичваркина вообще не примут в «Правое дело». Такой исход событий выглядел вполне правдоподобным, поскольку ходили слухи, будто далеко не все лидеры «Правого дела» рады появлению Чичваркина в своих рядах. Эта либеральная партия считалась «кремлевским проектом», и в политической тусовке поговаривали, будто бы в Кремле в своей кадровой политике не всегда советовались с партийным руководством.

Чичваркин при этом не проявлял никаких признаков беспокойства. Наоборот, неожиданное бездействие, кажется, веселило его все больше и больше. Может быть, потому, что оставаться в машине и слушать Бьорк ему на самом деле хотелось куда больше, чем идти на учредительный съезд новой партии и делать первый шаг в политику. Тем более что его представления о партийной жизни были далеки от идеалистических.

– На повестке дня – одна хуйня, – вспомнился ему стишок. – Соседский колхоз просит навоз. Дадим? Хуй им. Сами съедим... А вдруг это происки? – улыбнулся он. Это выражение ему так понравилось, что он повторил его снова. – А вдруг это происки?.. Не пущают спасать Россию.

Человек, случайно оказавшийся в тот момент в ­машине, составил бы себе совершенно неверное представление о характере Чичваркина, текущем положении его дел и отношении к собственной политической миссии. Такой случайный человек мог, например, подумать, что Чич­вар­кин – поверхностный весельчак, что в жизни его нет проблем, кроме проблемы слишком большого выбора в самых рос­кошных московских бутиках, и что последнее, к чему он будет относиться серьезно, – это занятие политикой.

Примерно столь же неверное представление о нем имеет большинство людей от Балтийска до Анадыря, которые видели мельком по телевизору, как он пуляет в камеру из рогатки, или случайно прочитали статью о том, как он запус­тил очередную нецензурную рекламу, или получили от него на Новый год вместо подарка желтый фаллоимитатор («хотели подарок? а вот хуй вам»).

Как и многие публичные люди, Чичваркин действует под пристальным надзором прессы, не упускающей ни ­одного его слова. А значит, внутренне он согласился на постоянную интерпретацию своих действий другими ­людьми. Че­ловек, решившийся на такое, неизбежно сталкивается с тем, что обилие поставляемой им информации о себе дает возможность для абсолютно любой трактовки сути его деятельности. Следя за информационным хвостом кометы Чичваркина, можно с одинаковым успехом трактовать его как удачливого торгаша, оказавшегося в нужный момент в нужном времени, или как самого талантливого и самобытного российского бизнесмена, или хоть даже и правда как спасителя России.

Каждая такая простая формула, впрочем, только отдаляет его образ от реального Чичваркина, переживающего свою жизнь как череду хаотических, волнующих и противоречивых событий.

Большинство людей, например, действительно ­уверено в том, что Чичваркин бросился «спасать Россию» только для того, чтобы спасти самого себя. И для такого мнения имеется много формальных поводов.

Еще несколько лет назад Чичваркин часто в наших разговорах сравнивал распространение «Евросети» с радиацией – столь же повсеместна и столь же незаметна. Не то чтобы он считал, будто не смог, как задумывал, превратить желтые магазины в самые заметные торговые точки в России. Просто как раз тогда в деловом сообществе бурно обсуждалась рейдерская атака на поволжского сотового оператора СМАРТС, и Чичваркин считал, что его компания вряд ли может заинтересовать кого-то могущественного и влиятельного. Кому нужна сеть арендованных киосков, пусть и пять тысяч штук и с оборотом миллиарды долларов, если из них только напряженным трудом и креативом на грани фола удается отжимать жалкие проценты прибыли.

Когда в сентябре арестовали руководителя службы безопасности «Евросети» Бориса Левина по подозрению в похищении человека и вымогательстве, возникло ­ощущение, что компания все же кому-то нужна. Задержание застало Чичваркина накануне вылета в Красноярск, куда он должен был отправиться, чтобы принять участие в ­открытии магазина. Поездку он не отменил, но сразу вернулся, чтобы спешно провести пресс-конференцию. На ней Чич­вар­кин рассказал, что несколько лет назад компания разоблачила своего сотрудника Андрея Власкина, который наворовал телефонов на двадцать миллионов рублей. Будучи разоблаченным, Власкин бежал, был найден ­милицией и возвращен в Москву, и на время следствия компания сняла ему квартиру, поскольку суд решил ограничиться подпиской.

«Когда его везли в Москву, он был уверен, что не доедет живым, – сказал Чичваркин. – А его даже по лицу никто не ударил. Может быть, зря». Что не ударили по лицу – нечеловеческое рыцарство. Поскольку перед этим разоблачивший вора сотрудник «Евросети» подвергся нападению в подъезде собственного дома – неизвестный злоумышленник нанес ему шесть ножевых ранений...

Чичваркин рассказал, что Власкин, не дождавшись окончания следствия, пошел на мировую – согласился перепи­сать купленные на ворованные деньги машины и квартиры на сотрудников компании, а компания забрала заявление. И вот спустя пять лет Власкин сам написал ­заявление о том, что был похищен и измучен, а не просто жил на квартире во время следствия.

Многие журналисты после пресс-конференции отмечали, что Чичваркин был страшно подавлен – таким они еще его не видели. А привыкли они видеть его главным заводилой в отечественных корпоративных яслях. Эта роль досталась ему отчасти в силу бесшабашной манеры поведения, а отчасти – в силу утомительной ровности российского корпоративного ландшафта. Поэтому давно уже сложилось так: если даже корреспондент обращался к нему за комментарием по поводу московской погоды, от Чичваркина ожидали услышать что-то страшно забористое. Градус ожиданий повышался с каждым годом. И мне кажется, в какой-то момент для Чичваркина уже стало невозможным ему соответствовать, тем более что он и раньше-то не очень стремился, а просто вел себя настолько необычно, насколько ему самому это было приятно и интересно. И вот когда от него ждали очередного выпуска Чичваркин-шоу, он повел себя просто как человек, решающий довольно сложные вопросы, которые задала ему жизнь.

Чичваркин шутил, когда это было уместно: про обыск в своем доме он, например, говорил, что благодаря ему нашел множество полезных вещей, которые считал пропавшими. Но тут уже было не до шуток. Через несколько дней ему самому предстояло явиться на допрос в прокуратуру. И многие его коллеги в тот день заметят: отправляясь на встречу со следователями, он прощается с ними так, будто не надеется вернуться.

Для того чтобы не вернуться с допроса, уже тогда ­были причины: из объяснений Чичваркина на пресс-кон­фе­рен­ции следовало, что в ходе обыска, проведенного в ­офисе «Евросети», на столе Левина была обнаружена папка, содержащая иллюстрированный набор доказательств: с расписками об аренде квартир и получении денег, с цветными фотографиями. Чичваркин, правда, обратил ­внима­ние на то, что в 2008 году у руководителя службы безопаснос­ти лежала сверху на столе подшитая папка за 2003 год. И призвал сделать правильный выбор между истиной и говнорейтингом. Свои проблемы с законом он связал с делом трехлетней давности, когда, с его точки зрения, компания стала жертвой так называемого товарного рейдерства – восхитительной схемы, по которой органы МВД арестовывали в рамках разных уголовных дел партии тех или иных товаров, а потом реализовывали их по бросовым ценам (пользуясь нормой закона, позволяющей начать продажу до решения суда, если хранение товара «затруднено»).

Когда три года назад МВД арестовало крупную партию телефонов Motorola, предназначавшихся «Евросети», Чич­вар­кин пытался отстаивать свою правоту и даже добился возврата большей части товара. На пресс-конференции он заметил: ему кажется странным, что некоторые следователи, работавшие по тому делу, теперь работают в следственной группе прокуратуры, которая занимается делом о похищении Власкина.

«Мы продавцы, мы не едим на ночь грудных детей, – сказал он. – Мы выполняем важную функцию, без которой созидание не имеет смысла. Во всех развитых экономиках национальные сети – это предмет гордости, а не объект для рейдерства».

Мало кто заметил, что это был первый и последний раз, когда он употребил слово «рейдерство» (уже без прилагательного «товарное») в отношении «Евросети». После того как компания была продана олигарху Александру Мамуту, он всегда подчеркивал, что продал ее исключительно из-за проблем, связанных с мировым кризисом. Возможно, эта формулировка нужна была для того, чтобы дать всем понять: Мамут оказался в этой ситуации спасителем, а вовсе не тем рейдером, который все это затеял.

Впрочем, обе версии (рейдерство и кризис) не очень-то противоречат друг другу – как известно, рейдеры любят атаковать компании в тот момент, когда они находятся в самом уязвимом состоянии. А состояние «Евросети» из-за финансового кризиса было хуже некуда.

Незадолго до всех этих событий я присутствовал на традиционной встрече Чичваркина с продавцами-стажерами, в ходе которой он, как обычно, пытался донести до новых сотрудников компании бесхитростную, но важную в российских широтах мысль: в торговле ничего не ­получится, если тебе противно и стыдно обслуживать. После ­встречи один из стажеров остановил Чичваркина и, запинаясь, спросил, не может ли компания выдать ему кредит на льготных условиях, поскольку ему деньги нужны очень. Чич­варкин думал над ответом меньше секунды.

– Компания – денег – в долг – не дает, – сказал он, акцентируя каждое слово, будто говорил глухому. – Компания – сама – берет – деньги – в долг. – На текущий – момент – компания – должна – почти – миллиард – долларов.

Стажер смотрел ему вслед с таким сочувствующим видом, будто действительно понимал, какое это жуткое бремя – долг миллиард долларов.

Когда это бремя заставило Чичваркина продать компанию, которую он строил десять лет, я застал его в действительно подавленном состоянии. Я тогда в первый раз при­ехал в новый офис на Кожуховской, куда «Евросеть» переместилась с Савеловской из соображений экономии. На первом этаже спешно ремонтируемого здания еще чаевни­чали с бутербродами строители-гастарбайтеры, а на последнем знакомая мне мебель уже была хаотично рассована по новым комнатам, и вовсю кипела работа. Работе Чич­вар­кина, правда, мешало то, что ему казалось, будто воняет горелой проводкой. И вице-президенту «Евросети» Артему Перевозчикову даже пришлось его успокаивать. «Проводка пахнет вообще по-другому. Совсем», – для убедительности Перевозчиков даже понюхал провода.

Я заметил Чичваркину, что вид у него усталый.

– Скоты кругом, – тихо сказал он.

Несколько лет он потратил на то, чтобы создать в компании идеальную модель капиталистического мироустройства и поставить заработную плату практически всех сотрудников компании в зависимость от проделанной работы. Венцом этой системы из сложных математических формул стали соревнования продавцов по продажам тех или иных товаров, в ходе которых победители могли выиграть деньги, машины и даже квадратные метры московской недвижимости. И вот люди, которые прежде были победителями, теперь проиграли и решились на самое страшное в глазах Чичваркина преступление – стали предводителями профсоюзного движения и потребовали пересмотреть результаты соревнования.

– Час дал на исправление. Час на то, чтобы написать, что у нас было помутнение. Что это лучшая компания на свете. Что я люблю эту компанию. Я готов здесь работать до победного конца. Если нет – всех уволю...

– Сколько прошло времени?

– Десять минут.

– А на каких основаниях они требовали пересмотреть результаты?

– Несправедливо. И слово-то – то самое... Мы полностью соответствуем книжке.

То самое слово эксплуатировали антигерои утопии Айн Рэнд «Атлант расправил плечи». За последние годы буквально на моих глазах эта книга стала для Чичваркина универсальным ключом к объяснению реальности.

Чичваркин прочитал «атланта» после того, как ему рассказал об этой книге один канадский предприниматель, оказавшийся соседом в самолете. В этом пространном трехтомном труде, местами мучительно напоминающем дамский роман, рассказано о том, как социал-популисты привели мир к апокалипсису, поскольку разрушили компании самых талантливых предпринимателей своего времени ради идеи псевдосправедливости. В ответ эти самые предприниматели сбежали в идеалистическую долину Голта, где основали новое, идеальное (и по-настоящему справедливое) капиталистическое общество, основанное на распределении благ в прямой пропорции от наличия таланта и сделанной работы.

Книга создателя «Евросети» сильно впечатлила, поскольку он, очевидно, увидел в ней собственные ­мысли, ­только исправленные, переработанные и дополненные. Про­чи­тав, он профинансировал легальное ­переиздание «Ат­лан­та» и стал рассылать знакомым коммерсантам и большим правительственным чиновникам. И в течение нескольких месяцев рассказывал о книге каждому, кто готов был слушать.

Чичваркин построил многомиллиардный бизнес. В Рос­сии это неминуемо обозначает, что он обладает изрядным зарядом здорового цинизма. Но долгое общение с ним привело меня к убеждению, что создатель компании, которая прославилась стишком «Евросеть – цены просто охуеть», – идеалист редкого для поколения тридцатилетних коммерсантов типа. Не тот, который верит в то, что все люди от природы хорошие. А тот, который подчинил всю свою жизнь, все свои суждения и всю систему своих ценностей концепции, прочитанной в художественной книжке. В какой-то момент, незаметно, может быть, для него самого, его убежденность в идеях из художественной ­книжки по своей силе стала равна убежденности глубоко верующего человека.

После того как он вынужден был продать свою компанию, параллели с выдуманным сюжетом стали даже слишком очевидными. В «Атланте» есть эпизод, где главная геро­иня Дагни Таггарт отказывается от побега в долину Голта и остается во главе некогда своей, а теперь уже национализированной железнодорожной компании – только потому, что она единственный человек, который в условиях ­хаоса все же может поддерживать жизнь предприятия. Увидев, что после продажи «Евросети» Мамуту ровным счетом ничего не изменилось и Чичваркин все так же руководит своей компанией, я удивился. Зачем приходить каждое утро в офис, если можно этого не делать? Тем более он сам признавался, что не может представить себя в роли руководителя, управляющего чужой компанией.

«Как Дагни Таггарт, – сказал Чичваркин с какой-то странной улыбкой на лице. – Она же в конце управляла не своей компанией. И все равно пускала поезда».

осенью, когда не только российское телевидение, но и российский деловой мир еще пребывал в обманчивом спокойствии относительно своего будущего, Чичваркин, совсем как Дагни Таггарт, переживал ощущение не только личного, но и всеобщего апокалипсиса.

Во время строительства «Евросети» финансисты, знакомые с ­положением дел в компании и ее огромной долговой нагрузкой, говорили Чич­вар­ки­ну, что он больной на всю ­голову и счастлив, что этого не ­понимает. Чич­вар­кин, в общем-то, все понимал хорошо, и компания развивалась намного быстрее других на своем рынке, каждый раз проезжая по краю пропасти.

Партнер Артемьев, человек по природе куда более осторожный, позволял другу рисковать и брать большие кредиты, потому что доверял его феноменальной способности считать деньги заработанные и потраченные. И вот еще в начале осени Чичваркин, почитав газеты и посмотрев ­новости про крах американских компаний, использовал эти свои способности и описал партнеру Артемьеву план российского кризиса – вернее, план помесячного крушения российской экономики. Артемьев плану не поверил. И даже специально зафиксировал у себя некоторые прогнозы, ­чтобы потом сверить и указать другу на ошибки. Когда Чичваркин показал план кризиса топ-менеджменту компании, реакция была еще хуже: некоторые даже смеялись.

Верить Чичваркину было не столько смешно, сколько страшно.

– Раньше обещания вырастить картошку в следующем году чего-то стоили, а теперь нет, – объяснял он мне то, что сейчас кажется очевидным, а тогда еще не было отлито в понятные формулы. – Что-то стоит только картошка. Потому что один пообещал и не вырастил, второй, третий... И теперь вся мировая пирамида обещаний рушится.

Общение с Чичваркиным в эти месяцы каждый раз оборачивалось для меня погружением в некую страшную реальность, в которой миллионы людей теряли работу и закрывались тысячи успешных компаний.

– Если банкам не нальют ликвидности в ближайшую неделю, последствия будут необратимыми, – сообщал он, едва я переступал порог.

Или вдруг, прерывая разговор, спрашивал:

– А хочешь ужасные новости?

И кричал своему ассистенту На­талье Иконниковой в открытую дверь:

– Наташа, чего с «насдаком»?

– «Насдак» минус один девять, – кричала Наташа. – «Доу джонс» минус два тридцать.

– Понятно. Пополз! Спасибо... Я знаю людей, у которых стоит лит­ровая бутылка водки, на ней ­написано РТС 500. Когда упадет до пятисот, они ее выпьют, потому что тогда для них все закончится. Такая психологическая отметка.

Я, конечно же, спрашивал, упадет ли РТС до пятисот.

– Дно ниже, – шептал он, будто это был секрет и кто-то мог нас подслушать. И тут же оживлялся: – Шутка прошлой недели. Купи на дне и получи второе дно в подарок!

Тогда индекс РТС только сползал с отметки семьсот пунктов. До 498 пунктов он упал 23 января. Потом снова поднялся, но теперь уже нет никаких сомнений, что инвесторы с тех пор распили не одну бутылку водки.

– Мы окажемся в девяносто третьем году, – говорил Чичваркин, и едва заметная улыбка трогала его губы, как будто он представлял себе воочию эту картину и она поражала его величием своей всепожирающей разрушительности. – Как при залоговых аукционах. Когда предприятие, которое может стоить пятнадцать миллиардов, покупается за триста тысяч.

Или, потыкав кнопки в телефоне, он начинал читать заголовки новос­тей на сайте Google:

– Россия теряет два ­миллиарда долларов в день. Четыреста дней до полного избавления от всех золотовалютных резервов... 17 октября летающих авиакомпаний в России станет меньше... А вот это уже интересно. Борьба с монопольными ценами на нефтепродукты... Все по книжке, мы пере­шли во второй том... Я ничего не могу поделать. Каждый раз я закрываю глаза и вижу карточки на продовольствие уже этой весной. И Тверскую, перекрытую толпой с серыми кольями.

Сейчас вот уже весна, и Тверская еще не перекрыта толпой с кольями. Зато расследование дела о похищении Власкина приняло такой неприятный оборот, что Чичваркину пришлось покинуть Россию. И теперь кажется довольно парадоксальным, что он предпочитал переживать о судьбе российского капитализма, вместо того чтобы посвятить себя рефлексиям по поводу собственных сложностей. Впрочем, возможно, для него это стало удачной возможностью не думать о своих проблемах, разрешить которые ему было не под силу.

Сейчас для всех уже очевидно, что скоро развитие российского ­кризиса примет самый драматический оборот – когда уволенные сотни ­тысяч, если не миллионы людей потратят последние накопления и ­перестанут тратить деньги в магазинах и ресторанах, и экономику захлестнет ­новая волна сокращений и ­увольнений. Но в то время подобные прогнозы звучали дико. Когда я покидал офис «Ев­ро­сети» и проходил мимо переполненных ресторанов, в которых люди технично пережевывали суши и ­стейки, мне казалось, что я возвращаюсь в обычную реальность из какого-то ужасного зазеркалья. И магия царившего вокруг Чичваркина отчаяния была столь сильна, что я иногда начинал сомневаться, какая реальность настоящая. Но чаще мне все же казалось, будто он впал в штопор только из-за своей личной катастрофы.

По кризисному плану Чичваркина дефолт в «Евросети» должен был наступить 20 ноября, когда компании предстояло вернуть плановый ­кредит Альфа-банку и выплатить ­зарплаты сотрудникам. В обычных ­условиях компания просто ­перекредитовалась бы, как делала раньше, но в новых условиях это представлялось невозможным. Благодаря продаже банкротства, впрочем, удалось избежать – Ма­мут перепродал 49,9% компании «Вым­пелкому», принадлежащему в том числе и «Альфе».

Новые владельцы вскоре прислали в «Евросеть» своих руководителей – президента Сергея Ющенко и финансиста Виталия Подольского. На неко­торое время в компании воцарилось странное двоевластие, при котором обе ветви власти ходили на работу и старательно делали вид, что не замечают друг друга. Но как бы ­тяжело Чичваркину ни было расставаться с компанией, он очевидно понимал, что бесконечно пускать чужие ­поезда нельзя.

Я предположил, что он быстро найдет себе новое дело, но Чичваркин возразил, что совершенно не представляет, чем будет заниматься.

– Я не умею зарабатывать на падающем рынке, – сказал он. – Я же не рейдер... Оговорился по Фрейду. Я же не трейдер. Умею созидать, а сейчас для созидателей не так много вакансий... Сейчас не надо ничего другого начинать. Должно измениться законодательство, должно измениться отношение людей...

Когда он так говорил, он и не предполагал, что буквально через считанные дни у него как раз появится шанс изменить и то и другое.

Я давно не видел чичваркина таким вдохновленным, как в тот день, когда он сообщил мне о решении заняться политикой. Обычно наши встречи начинались так. Чичваркин входил в кабинет. Усаживался в кресле. Тыкал в кнопки телефона. Убирал его в сумочку. Доставал. Отвечал на телефонный звонок. Снова убирал. Вздыхал. Задумчиво крутил волосы. И наконец говорил: «Ну чего?»

– Ну чего! – сказал он в тот раз после того, как вошел и сел прямо в кресле, опершись локтями на колени, как человек, который вот-вот собирается вскочить. – В воскресенье у меня будет новая работа.

– Какая работа?

– Руководитель московского отделения партии «Правое дело».

Будучи человеком, политически не образованным, я тогда еще не знал, что эта партия претендует на роль главной либеральной силы России, поскольку создается из осколков СПС, «Гражданской силы» и ДПР. Но ­даже без этих знаний мне было ­очевидно, что новость звучала так, будто д'Ар­таньян решил стать кардиналом.

Чичваркин рассказал, что ему предложил возглавить московское отделение сопредседатель партии Георгий Бовт (хотя впоследствии стали ходить слухи, будто он получил предложение из Кремля чуть ли не от Вла­дислава Суркова – сам Чичваркин это всегда отрицал). Согласился он недол­го думая. И тогда на встрече со мной, и потом в общении с журналистами и случайными собеседниками он говорил: согласился исключительно потому, что ему близки либеральные идеи и он бы хотел сделать что-то для их пропаганды в России. В эту нелепую мотивацию никто, конечно, не верил. Хотя это было даже большей правдой, чем могло показаться.

За последний год Чичваркин не раз отказывался от настойчивых предложений вступить в «Единую Россию». Хотя весной провел для «Единой Рос­сии» круглый стол о «новой элите». Хотя ему намекали: от таких предложений не отказываются. От предложения «Правого дела» он при этом не отказался, потому что оно поступило не только от близкой ему по духу (не оппозиционной, но либеральной) партии. Но и потому, что оно поступило ровно в тот момент, когда Чичваркин по сути остался без работы и немину­емо должен был задуматься о том, чем заняться, когда период странного двоевластия в «Евросети» закончится. Но мне кажется еще более важным, что именно к этому моменту в его голове завершилось формирование детализированной системы экономических реформ, которые были необходимы России.

В силу специфики нашего общения (биограф – герой биографии) наши диалоги с ним часто носили ­довольно отвлеченный характер и могли касаться таких бессмысленных тем, как система справедливого налогообложения или идеальное устройство мира. Поэтому за последние годы я получил уникальную возможность наблюдать формирование реформаторских мировоззрений Чичваркина. Они рождались из приложения идей из амери­канской книжки к российской действительности. Возможно, в силу глубины получаемого контраста в результате они приобрели довольно радикальные очертания. Чего стоит одна идея полностью отказаться от концепции продовольственной безопасности. «Надо перестать закалять кукурузу» – значит, по Чичваркину, нужно снять все заградительные сельскохозяйственные пошлины, потому как в современном мире вдвое дешевле, проще и безопаснее закупать продукты по всему миру, чем выращивать самим – а самим надо сконцентрироваться на том, что получается у нас хорошо.

Не менее радикальной выглядит идея Чичваркина упразднить проф­союзы и государственные пенсии. Впрочем, Чичваркин всегда относился к этим конструкциям как к играм чистого разума. И когда «открывался шлюз в космос» и на него вдруг снисходило озарение, он даже не предполагал, что можно попытаться воплотить идеи в жизни. Что можно изменить сложившееся вокруг него мироустройство, которое ему так не нравилось, но в котором он научился столь неплохо существовать.

– Законы должны быть исполнимы, и, что важно, исполнение закона должно быть комфортным, – размышлял он летом, незадолго до драматических событий минувшей осени (он тогда еще и предположить не мог, какое особое звучание эти слова обретут уже через месяц в контексте его собственной биографии). – Невозможно жить, когда естественной нормой жизни, принятой в обществе, является преступление. Как у нас происходит всю жизнь... Для этого необходимо безусловное уважение к частной собственности. Частная собственность не может быть полуоформлена. Нельзя жить в квартире, которая физически существует, а на карте ее нет. Нельзя жить на даче, которая у тебя на самом деле оформлена как хозблок. Мы привыкли жить в перевернутом мире. Это устраивает нас. Это ­устраивает тех, кто должен это регулировать. Это болезнь.

Все эти мысли были мне близки, но, услышав о его политическом ­дебюте, я тем не менее заметил, что осень 2008 года – не лучшее время, чтобы лечить болезни либеральными припарками. Ведь большинство людей во всем мире уверено: крах мировой экономики наступил как раз из-за того, что слишком много свободы дали зарвавшимся финансистам.

Чичваркин на это пожал плечами и напомнил: «в книжке» все тоже были уверены, будто капиталисты во всем виноваты. Не пугали его и сомнительные перспективы либерального движения в России, которое за последние годы потерпело полное фиаско.

– Просто некоторые люди, вместо того чтобы популяризировать свои неплохие идеи, полностью переключились на борьбу с чужими, – пояснил он. – А созидание и вредительство – по сути разные вещи... И где у нас нормально брендированные партии? То в частном самолете летим, то вдруг вспоминаем про пенсионеров...

В этих словах было много того, что, по моему мнению, походило на правду. Загвоздка заключалась в том, что Чичваркин все годы, которые мы с ним знакомы, называл политиков самыми разнообразными словами, и из них слово «гондоны» было, пожалуй, самым мягким. И теперь он обрекал себя на постоянное общение и, может быть, даже дружбу с некоторыми из этих гондонов. Готов ли он был к этому? Чичваркин говорил, что готов.

– А зачем? – удивлялся я. – Если они такие гондоны.

– А почему Франциско д'Анконио был готов? – спрашивал в ответ Чич­вар­кин.

Это, разумеется, снова из книжки. В книжке самый талантливый из всех капиталистов Франциско д'Анконио долгое время общался с самыми неприятными представителями человечества, чтобы провернуть довольно хитроумную операцию, которая полностью подорвала враждебную ему, порочную экономику.

– У него была хитрая схема, у тебя тоже? – сказал я.

– Нет. Никакой, – ответил Чич­вар­кин и улыбнулся настолько простодушно, насколько мог.

Первые шажки в политику получились шаткими.

– Я прав. Надо дефис? – ­спрашивал меня Чичваркин, когда мы после сорока минут ожидания все-таки оказались на учредительном ­съезде «Пра­вого дела». Мы сидели в кафе «Президент-отеля» после того, как прослушали выступления ­делегатов («нам предстоит большая работа», «нельзя недооценивать меру ответственности, которую мы берем на себя» и т. п.) и партийные шуточки участников.

– Главное – не закончить до того, как будет готов фуршет, – пошутили, например, в президиуме, глядя на то, как споро проходит голосование.

– Главное – накрыть фуршет до того, как закончится заседание, – пошутили в ответ на галерке...

Я сказал Чичваркину, что дефис не нужен.

– А если дефис, будет выглядеть как существительное. Я-прав. И нужно солнышко, – говорил Чичваркин, увлеченно рисуя чуть ли не на салфетках символ партии (хотя у ­партии уже вроде как имелся символ). – Надо использовать цвета, которые не заняты. Какое должно быть солнце? Солн­це желтое. Или солнце красное. Или оранжевое. О не-е-е-е-ет, оранжевое нельзя, – смеялся Чичваркин.

Когда 14 декабря он вышел на трибуну своего первого митинга на Пуш­кинской площади, было уже не так смешно. На площадь пришла ­только сотня студентов – чтобы подержать флаги и получить за это деньги. И несколько журналистов – чтобы написать о том, что скажет Чичваркин, и получить за это деньги. И только десяток ветеранов СПС и Антон Носик, кажется, пришли на площадь для того, чтобы просто послушать, что скажет Чичваркин.

Чичваркин говорил о снижении регулирования экономики, которое страшно необходимо именно во время кризиса. В его речи не было привычных для политиков абстрактных лозунгов о справедливости и народе, а было много непривычных для трибуны слов, вроде слов «НДС», «прибыль», «ликвидность», «конкуренция», «налоговые каникулы», «биржа», «инвесторы», «амортизация» и «пороги доминирования».

– Два с половиной года нужно потратить на согласование и взятки, чтобы построить что-нибудь в Москве, – говорил Чичваркин. – Это огромная проблема. Семьдесят процентов стоимости квадратного метра – взятки, лицензии, разрешения.

– У Жени уже программа написана, – сказала стоящая с ним рядом на трибуне женщина, увидев листы бумаги в руках докладчика.

– Да, у меня написана программа... – дружелюбно сказал Женя.

– Он держит ее в руках. Там достаточно написано. Но, конечно, это еще будет э'кспертами обговорено. И я думаю, что это почин для будущей конструктивной работы... Я возьму слово, – сказала женщина, хотя по выражению лица Чичваркина было очевидно, что он вовсе не планировал его отдавать так скоро. – Я Елена Гу­сева, муниципальный депутат района Левобережный города Москвы.

Взяв слово, муниципальный депутат Гусева очень долго его не возвращала. Ее речь в некотором роде ­была прямой противоположностью ­речи Чичваркина – как по содержанию, так и по стилю изложения. В смысле стиля изложения эта речь была примерно такая: «Резолюцией партии "Правое дело" предложен ряд конкретных мер по поддержке малого и среднего бизнеса. Эти меры в первую очередь активизирующие, ­вернее, сначала оживляющие, а потом активизирующие эти малые и средние предприятия».

А в смысле содержания эта речь была такой: «Город стал недружественным простым москвичам. Го­род­ская инфраструктура должна существовать на деньги ­московского бюджета. Ис­чезли городские ­обув­ные ­мастерские, исчезли прачечные и химчистки, остались только частные... Ис­чез­ли хозяйственные магазины. Га­лан­те­рей­ные магазинчики. Магазины тканей... Не­дру­же­ствен­ность ощущается».

Чичваркин тем не менее не проявил недружественность и даже вмес­те с Гусевой принял участие во встрече с активистами расформированного СПС, которая произошла после митинга за трибуной. И это первое столкновение лицом к лицу с электоратом, как мне показалось, стало бы серьезным испытанием для любого нормального человека, оказавшегося на месте Чичваркина.

– А вы не превратите наш любимый спс во вторую «Единую Россию»? – спросила Чичваркина одна интеллигентная женщина.

Он даже не нашелся, что на это ответить. За него, впрочем, ответил другой активист – интеллигентный мужчина.

– А не надо быть попереклавочниками. Партия состояла из дураков. Вот и результат.

– Я предприниматель уже с большим стажем, – встряла в разговор бабушка, для которой я, к своему ­стыду, не могу найти лучшего эпитета, чем «божий одуванчик». – У нас маленькое предприятие. Мы построили двухэтажное строение. Попали в область застройки. Вначале было соглашение, что они нам дают помещение...

– В итоге не дали, – предположил Чичваркин.

– Суд по указке действует.

– Так все и происходит...

– Если партия хочет поддержать... Почему бы не сделать... Осветить это дело... – очевидно, природная интеллигентность не позволила бабушке прямо формулировать просьбу, и она начала запинаться. – Мы можем предоставить все документы...

– Знаете, – сказал Чичваркин. – У нас сейчас задача – организовать московское отделение...

– Это затравленные бизнесмены, – встряла муниципальный депутат Гу­сева. – Они уже много лет пытаются защитить бизнес. Сначала конкуренты добили, а теперь правительство Мос­к­вы... Они помогали партии деньгами...

– Ну если опять одни только митинги... – разочарованно протянула предпринимательница. – Мы вначале у Старовойтовой были в демдвижении...

– Жени тогда еще не было, маленький еще был, – покровительственно улыбнулась муниципальный депутат Гусева.

– Да, маленький, – машинально согласилась бабушка, посмотрев на Же­ню снизу вверх. – Потом в СПС. А результат-то у нас нулевой.

– У меня нет волшебной палочки, – заметил Чичваркин. – Если б была, я бы помог «Евросети» и сейчас не на митинге был, а работал.

– Вы еще живы, – двусмысленно намекнул интеллигентный мужчина бабушке.

– У вас есть частная компания? – уточнил у нее Чичваркин.

– Конечно!

– А у меня ее уже нет.

Когда Гусева спросила Чичваркина о впечатлениях от своего политического дебюта, он ответил дипломатично: «Первый блин всегда нафиг». Он правда считал, что у него будет возможность освоить эту новую кухню. Хотя понимал, что это будет, наверное, мучительно. Отойдя на десяток шагов, он сказал своим помощникам то, что чувствовал на самом деле: «Отвратительно».

«Утром в норильске, днем в омске, а вечером в ресторане "Царская охота" в Жуковке, вот так вся жизнь пузырями», – говорил мне Чичваркин несколько лет назад, когда мы путешествовали с ним по российским городам, чтобы проверять, хорошо ли работают магазины «Евросети». Ему нравились контрасты жизни.

Новые контрасты его жизни оказались куда драматичнее. Еще 14 декаб­ря Чичваркин строил планы развития партии, хотел сформировать политсовет из известных бизнесменов и запустить сайт «Правого дела» по адресу golosrazuma.ru, а уже 22 декабря ему позвонили из прокуратуры и пригласили на новый допрос. Чичваркин, очевидно, тогда знал об этом ­звонке больше, чем сейчас известно нам (этой осенью он не раз побывал на допросах). Он обещал перезвонить, выключил телефон, сменил машину (за его автомобилем следили), приехал в аэропорт и улетел в Лондон, воспользовавшись билетом, ­который распорядился купить еще утром. В конце января суд выдал санкцию о его заочном аресте, и он был объявлен в розыск.

Создается ощущение, что хрестоматийность роли очередного «лондонского затворника» Чичваркина будто бы даже забавляет. Во всяком случае, уже находясь в Лондоне со своей семьей, он разместил в личном блоге chich8.livejournal.com душещипательную песню в исполнении Егора Летова.

Туман, туман, седая пелена,

Далеко-далеко за туманами война.

Идут бои без нас, но за нами нет вины...

То, что выглядит как самопародия, на мой взгляд, является на деле такой чич­варкинской формой оправдания себя. Не перед судом, конечно, а перед страной, из которой ему пришлось уехать. В этой стране даже известный писатель Евгений Гришковец стесняется носить шляпу, потому что это выглядит слишком вызывающе. И такой человек, как Чичваркин, здесь неизбежно становится для многих людей объектом идеологической ненависти или же простой бытовой злобы. Казалось бы, он давно должен был научиться не думать о том, что думают о нем. Но меня поразило, что первое, о чем он спросил меня сразу после ареста Левина: верю ли я в то, что он и правда мучил человека. Хотя мне казалось, будто моя вовлеченность в перипетии его биографии не должна была оставить пространства для такого рода вопросов.

Мне сложно представить себе человека, который мог бы переживать изгнание острее, чем Чичваркин. Я даже не говорю здесь о ­переживаниях за все свое окружение, попавшее в России под пресс следственных органов (помимо Левина и других сотрудников службы безопасности под этот пресс попала, например, его личный ассистент Наталья Иконникова – у нее дома провели обыск, и ей пришлось пережить на допросе в прокуратуре самые неприятные дни в своей жизни). Я говорю о простом человеческом самоопределении себя на глобусе земли.

Прежде Чичваркин рассказывал, что любит путешествовать, но не мыслит себя в любой другой стране, потому как уехать навсегда в другую страну – значит стать там человеком второго сорта. Он сделал, казалось бы, все, что мог сделать здравый человек, не лишенный принципов, чтобы ­остаться в своей стране. И теперь ему все же придется полностью изменить свое отношение к этому вопросу. Или же считать себя человеком второго сорта.

– Есть план? – спрашивал я Чич­вар­кина после продажи компании.

– Пять фунтов в Сохо, – улыбался он.

– Нет, другой план. Что делать, расставшись с компанией?

Я тогда и предположить не мог, что Чичваркину придется расстаться не только с компанией, которую он строил десять лет, но и со всеми своими представлениями о том, как может дальше развиваться его жизнь.

– А! Нет... Не знаю. Правда. Почему какой-нибудь студент может не знать, чем он будет заниматься, а я не могу? Я по-прежнему уделяю много времени размышлениям о своем будущем. Просто оно теперь совершенно новое.

О новом будущем думал и я ­после того, как в аэропорту Домодедово у няни детей Чичваркина конфис­ковали его кредитки и шесть ­тысяч фунтов наличными, а партия «Пра­вое дело» назначила ­руководителем мос­ковского отделения вместо скрывшегося Чичваркина адвоката Игоря Трунова. На территории, подведом­ственной Игорю Трунову, с ­неба сыпался снег, и мне подумалось, что в Лондоне, наверное, больше плюс десяти и можно ходить в осенней куртке. В действительности в Лон­до­не тогда было всего на несколько градусов теплее.

Чичваркин прежде всегда любил повторять, что вакуум ­заполняется говном. Вопрос для меня ­заключался в том, где теперь больше пустоты. В Чичваркине без России. Или в Рос­сии без Чичваркина. С