Михаил Елизаров: Фантомы

Последние три года моей немецкой жизни были уж совсем бестолковыми. Литературные гранты не то чтобы кончились, но как-то прохудились. Это раньше они были полугодовалыми, пятизвездочными, трехпалубными лайнерами, а вдруг в одночасье стали быстротечными и утлыми, ждать их приходилось все дольше, и бывали времена, когда я, невесомый от безденежья, хватался за любой труд. А по-другому и не назовешь — никакая не работа, а самый что ни на есть труд, скрипучий, как ржавая лебедка. Я много чего переделал: был грузчиком, собирал концертные сцены, крушил стены отбойным молотком.

В памяти на этих монотонных событиях наросла непроницаемая пролетарская мозоль, твердая, как булыжник. Хорошо запомнились почему-то мечты, радужные миражи несбывшегося заработка, который поманил, суля волшебные короба, набитые еврозакрома, и дымчато растаял. Но я не в обиде на эти фантомы.

№ 1

Неизвестно, кто распустил эти волнительные слухи, дескать, моргу берлинской клиники «Шарите» срочно требуются мойщики трупов. Оплата три тысячи евро в месяц.

Я и харьковский мой друг Леха, мы расположились у нашего приятеля Миши и, затаив дыханье, слушали, а Миша, хрупкий и белокурый, похожий на удавленника Есенина, шептал, и тесная комнатка была такой сумеречной, с рыжими стенами, и голая, без абажура, лампа бросала тень, похожую на череп.

Мы еще не знали, что Миша нуждается в деньгах куда больше нашего. Злая его героиновая норма уже тогда перевалила за 50 евро в день. Хороший он был человек, совсем не жадный. Мог бы и не говорить нам про «Шарите» — мало ли, вдруг привередливые берлинские анатомы предпочтут двухметровых харьковских бугаев ему, Мише Альперовичу, субтильному москвичу, и все-таки не побежал один втихаря наниматься, вспомнил о нас, позвонил, взял в долю...

Не морг, а холодильную пещеру Аладдина скрывала клиника «Шарите», конечно, довольно-таки мрачную, полную мертвецов, но вполне денежную пещеру. Миша говорил, и мы ему верили.

Все было предельно ясно. Да, трупы. Да, мыть. Да, неприятно. Но ведь и платят соответственно. Изнежен европеец, брезглив, труслив, боится вида смерти, бережет благополучие своих снов. Понятно, что работа для крепких нервов. Дано не каждому.

— Труп — это все равно что пустая тара, — сказал я.

Просторная зала с бело-кафельными стенами. Зудящая тишина. Покойник бел и крепок, через впалый мраморный живот пролег грубый прозекторский шов. На мне темно-зеленый халат и прорезиненный передник. Из черного шланга я, как садовник, поливаю мертвое тело. На щеку приземляются отраженные мертвой жесткой кожей ледяные брызги...

Или так. Покойник желт и тверд. У волосатой мертвой ноги жестяное ведро. Я макаю туда губку, отжимаю. Вода гулко каплет, от звонких стен пружинит журчаще-жидкое эхо, я протираю губкой оскаленное костистое лицо мертвеца...

Богоугодное дело — обмывать покойников. Ничего в этом стыдного и страшного нет.

Наутро мы встретились и втроем поехали в «Шарите». Каждому открывались свои горизонты. Мне уже виделась новая квартира в Пренцлауерберге, ворох мрачных сюжетов для новой книги. Леха прозревал ноутбук «макинтош» и камеру HD, Миша о мечтах помалкивал.

И складывалось все так хорошо. Мы пришли в центральный корпус. В регистратуре узнали, где находится морг, нашли его, а заодно и главного анатома или кто там у них главный, тоже нашли.

Миша стоял в центре, мы с Лехой обрамляли его с боков. Говорил Миша, мы лишь кивали. Уже примерно на середине его рассудительной речи: «... и вот поэтому мы хотим мыть трупы...» — анатом сообщил, что в морге работают только люди со специальным образованием или студенты медицинского института. И так он это хорошо сказал, с такой правильной интонацией, что нам сделалась до того неловко, словно брюки вместе с трусами упали в людном месте.

От пережитого конфуза мы на улице разругались. Миша во всем обвинил нас: дескать, мы неподобающе выглядим, что бритый наголо Леха похож на неонаци, а я, обутый в черные мартенсы, в черных штанах и косухе — вылитый сатанист.

Миша был убит горем куда больше нашего. Дело в том, что, когда мы еще только подходили к «Шарите», в скверике он заприметил на скамейке позабытую женскую сумочку и хотел в ней порыться, а мы ему сказали: «Брось, у тебя скоро будет до херищи бабла», и Миша теперь терзался, потому что мы снова прошли мимо этой скамейки, а сумочки уже не было. Миша плелся за нами и ныл: вот, мол, я вас послушал, а теперь ни трупов, ни сумки, ни денег...

Конечно, он потерял больше. Мы-то с Лехой остались только без трупов.