Один на один с историей

Илья Венявкин, кандидат исторических наук, историк литературы 30-х годов, посмотрел видеодискуссию «Наши деды — оккупанты?» и пришел к выводу, что ее участники, как и российское общество в целом, взялись говорить о нашей истории не там и не с теми.

Советское прошлое с недавних пор превратилось в самую горячую тему для обсуждения — ни политическая ситуация в стране, ни экономический кризис не вызывают настолько сильных эмоций у людей, казалось бы, во всем остальном друг с другом согласных. Уж про несогласных я не говорю — достаточно посмотреть на бурю, которая разразилась вокруг статьи Александра Подрабинека или стихотворения Виталия Пуханова.

Однажды я на машине возвращался с конференции со своим другом — профессиональным историком Смутного времени. Так вот, стоило мне заговорить о том, что наше общество до сих пор не научилось жить с опытом и травмами сталинизма, как атмосфера стала накаляться. Беседа шла по принципу: «Ну с дубинкой, ну с метелкой, ну еще туда-сюда, а с заряженным ружьем — это просто ерунда». То есть мы договорились признать массовую гибель крестьян при коллективизации, репрессии 1937 года, но вот когда я сказал, что победу в войне добывала все та же система, только что уничтожившая миллионы своих граждан, и добывала ее теми же методами, — мы перестали понимать друг друга, и разговор сразу же переключился на сравнение сталинизма и нацизма.

Именно на этом этапе, как мне кажется, начинает сбоить большинство дискуссий о сталинизме: одни говорят, что Великая победа над нацизмом, не важно, какой ценой достигнутая, искупает все предыдущие злодеяния режима (вернее, даже не злодеяния, а просто перегибы), другие призывают к национальному покаянию в духе Нюрнбергского процесса и последующей денацификации, предпринятой в Германии. Примирить две эти точки зрения не получается. Да и не нужно. Сегодня, когда благодаря Интернету мы сами можем выбирать источники информации, нужно смириться с тем, что единой национальной Истории с большой буквы больше никогда не будет. Собственно говоря, история, которая попадает в школьные учебники, никогда и не была объективной наукой, оперирующей чистыми фактами, — она всегда стояла на службе государственной идеологии.

Тот же самый Нюрнбергский процесс был насильственно навязан Германии странами-победителями, сделавшими очень многое для того, чтобы немцы утратили имперские амбиции, а денацификация превратилась в социально престижную интеллектуальную моду. Современная Россия на государственном уровне совсем не заинтересована в том, чтобы идти к психоаналитику; на повестке дня — задача выстроить историю сильной империи, одинаково наследующей как дому Романовых, так и сталинскому Политбюро. В этом свете ельцинское десятилетие, пытавшееся на государственном уровне проблематизировать прошлое, предстает этаким смутным временем, удобным затемнением на экране, которое только мешает испытывать гордость за прошлые имперские достижения. Но если Александр Невский и Петр Столыпин (победители голосования «Имя России») тонут в густом историческом тумане, то с советской эпохой так или иначе связано большинство населения страны, а значит, советское прошлое в каком-то смысле оказывается актуальнее российского настоящего.

Поэтому спор ведется сейчас не из-за того, был Сталин хорошим или плохим, а из-за того, хотим мы жить в империи или нет. Если мы живем в империи, то мы рассуждаем: «миллион жертв — это много или мало?» или «оправданно ли стрелять по собственным отступающим солдатам или нет?». Если мы живем в империи, то мы всегда знаем, кто наш внешний враг, и знаем, что у нас есть глобальная цель, ради которой можно немного подужаться здесь и перегнуть там. Если мы живем не в империи, то рассказа моего деда о том, как он, убегая из плена, чтобы выжить, убил польскую крестьянку и ее 15-летнего сына, достаточно для того, чтобы почувствовать ответственность. Если я живу в доме, из которого в годы «большого террора» на расстрел увели 17 человек, то этого достаточно для того, чтобы я захотел разобраться.

И тогда остается не СССР и Германия, не полеты в космос и Великая победа, а я и моя история, та история, о которой я буду говорить со своими друзьями и детьми.