Валерия Гай Германика: «Как испытывать любовь к людям? Они говорят, мои герои – быдло. А мои герои – это я. А они говорят: ну и ты тоже быдло!»

Сама Валерия Гай Германика говорит, что сериал – «лишь жалкое отражение» реальной ситуации в школе. Это уже ее третий фильм про школьников. В 2005 году фильм «Девочки» получил приз главного русского кинофестиваля «Кинотавр» как лучший короткометражный фильм. В 2008 году вышел ее первый полнометражный фильм «Все умрут, а я останусь» про собирающихся на дискотеку школьниц и получил специальный приз конкурса «Золотая камера» Каннского фестиваля. В январе 2010 года состоялась премьера первого сериала Гай Германики «Школа». И Валерия Гай Германика заснула главной надеждой русского кинематографа, а проснулась врагом народа.

Борис Грызлов, Русская православная церковь, партия «Единая Россия», ректор МГУ, писатель Евгений Гришковец и даже известные сатирики – вот неполный список ваших врагов. Не слишком ли много для человека двадцати шести лет?

Грызлов? Это кто? Он чем занимается?

Правда не знаете? А то, что вашу «Школу» хотели запретить, что ее полстраны обсуждает, включая премьер-министра, – знаете?

Слушайте, я без понятия. Блин, шумно так в этом ресторане. Прям крикнуть хочется: «Тишина! Мотор!»

Среди критиков «кровавого режима» у вас тоже враги. Утверждается, что вы готовите страну к выборам: ваша «Школа», говорят они, заставила смотреть Первый канал тех, кто телевизор лет сто не включал.

Какой еще кровавый режим?

Вообще-то меня предупреждали, что вы примерно так и будете говорить: «какой еще Грызлов...»

Слушайте, я правда ничего не знаю. Мне тут позвонили, спросили: что вы думаете о новом президенте США. А я: «Кто? Где? Когда?» А вот, видите, там дяденька пришел? Он мне два года назад доказывал, что группа «Звери» – это не искусство, а я ему сказала: я вам докажу, что это искусство. А теперь, видите, ходит, сторонится. Странненько. Вообще все очень странненько.

В России в этом году Год учителя объявлен. Некоторые считают, что «Школа» по этому поводу госзаказ.

Откуда я могла узнать про Год учителя? Я телек-то не смотрю. А в прошлом году был Год ребенка. А три года назад – Год Свиньи. Лучше бы они мне скидку на квартиру сделали как матери-одиночке. Я дочери на день рождения квартиру покупаю – вот надо отрабатывать... Да ничего я не знаю про эту, как ее... социалку. Просто мне кажется, что люди боятся любить и сойти с ума.

Но кто-то же вам должен рассказывать про скандалы вокруг «Школы» – приятели, журналисты, не знаю.

Я в своем мире живу, понимаете? Нельзя за это осуждать человека. Нельзя! Я не закрываю глаза на правду. Я знаю, что в моем мире происходит. А в другом – не знаю. Все злые какие-то. Хотите шампанского? Мне с того стола прислали.

В том другом мире вы – враг народа. И некоторые ваши противники высказываются абсолютно в советском духе: я сериал не смотрел, но осуждаю. Точно так про «Доктора Живаго» говорили.

Какому народу-то я враг? Это я враг? Я? Я маленькая девочка. Режиссер начинающий. Снимаю кино. Какой же я враг? Я их развлекаю. Я шут гороховый на ярмарке.

Наверное, вы правы, наверное, это единственно верная для вас сегодня стратегия: я маленькая девочка.

Вы вообще понимаете, что я снимаю игровое кино? Мне позвонил тут Андрей Васильев (шеф-редактор «Коммерсанта». – Прим. ред.) и сказал: читаю, Лера, твои последние интервью – ты сдулась, где все? А как не сдуться, если все путают игровое кино с документальным? О чем тут можно говорить?

После того как ваш фильм про трех школьниц «Все умрут, а я останусь» получил специальный приз в Каннах, вы и правда были совсем другой – злой, веселой, но, главное, открытой. И после выхода первых серий «Школы» вы очень искренне защищали сериал. Говорили, что лучше критиков знаете, как на самом деле обстоят дела в школе. И этот фильм лучшее, что вы можете сделать для своей страны. А теперь как-то сникли. Что случилось?

Ну почему Володька сбрил усы... Мне вообще теперь на все насрать... (на весь ресторан) Дайте кипятка! ...Слушайте, да знаю я, конечно, кто такой Грызлов.

Он, кстати, «Антишколу» предлагает снять – в Рязани, кажется.

Я и «Антишколу» могу снять. Пусть денег дадут только. Не хотят про настоящую жизнь? Тогда могу снять их фантазии. Самые сокровенные постыдные фантазии. И сериал «Дума» могу. И «Менты». Меня менты, кстати, почему-то любят. Они все время просят: снимите нас в сериале. Мы сняли. У них сцена была – они детей наших в обезьянник забирали. И говорили: ща, ща, я все сыграю, я знаю как. Мы пришли, говорят: у вас реально интересно.

Я слышала, как на съемочной площадке вам и ваш приятель сказал, что «Школа» – мерзость. Могу только догадываться, что это значит – находиться в подобной осаде.

Это один из Владивостока. А у них что во Владивостоке – барби в розовых домиках живут?! Да ничего мне уже не страшно реально, понимаете? Мне же мои друзья внушили, что меня все это не должно касаться. А я верю им. После того как один журнал выступил со статьей о «Школе» и я рыдала – уроды, блин, такого написали... – мне объяснили, что я не должна обращать на все это внимания. Я должна спокойно снимать кино. Я и поверила.

И как – получается?

Получается?! Да я еще месяц назад была в порядке. Но у меня больше не осталось никакого восхищения.

В смысле?

Перед миром! Я разочаровалась в людях, понимаете? Я их ненавижу. Они меня бесят. Я люблю страну, в которой живу. Но я не люблю этих людей, всю эту псевдосраную интеллигенцию. Которая сидит, блядь, говорит о демократии, а им показываешь, блядь, демократичный сериал на Первом канале, как они хотели, и эти же самые люди начинают кричать: запретить, расстрелять! Это, блядь, демократия? Пошли они все. Им только, блядь, загнобить кого-то. Злые, как собаки. Мужики взрослые, блядь, называют меня «чмо с пирсингом». Мужики – девочку двадцатилетнюю! Обсуждать ее внешность? Позор! Я не хочу просто слышать это. Вы видели, что они пишут в блогах, эти либералы, демократы? Что Гришковец пишет, видели?

Вот еще один ваш враг.

Это гуманизм у них называется? С кем они хуями меряются?! У меня нет хуя. Стыдно. И как после этого испытывать чувство любви к людям? Они говорят, что мои герои – быдло. А когда я говорю, что я люблю своих героев, что мои герои – это я, они говорят: ну и ты, значит, тоже быдло! Они хуже моих героев в миллиарды раз. Они выставляют мои фотографии в своих блогах и говорят: смотрите, какая уродина. Я хочу всех собрать и сжечь. Этим людям бесполезно рассказывать о детях, об их первой любви. Им вообще что-либо бесполезно говорить. Или я прихожу в кафе с собакой, а мне какие-то люди говорят, что у меня собака уродливая. А если бы я сказала: у вас такая подружка уродливая и пальто у вас дерьмовое? Понимаете? Я с этим живу вообще. Это моя жизнь.

Вы себя с кем-нибудь сравниваете в этой ситуации?

Мэрилин Мэнсон спел Everything turns to shit, а люди друг друга в школе расстреляли. Вину на Мэнсона свалили, а он сказал, что это общество виновато. Он тоже козел отпущения. Тоже шут гороховый. Но это нас никто не знает, мы никому не всрались – копаемся тут в болоте маленьком. В общем, дело дрянь.

Как же дрянь, если вот же вам звонят все без перерыва – хотят вас снимать, брать у вас интервью, приглашают играть в спектаклях, с какими-то продюсерами вы встречаетесь.

Ага, звонят и хотят со мной дружить. Они мне никогда бы в жизни не позвонили, блядь! Вы со мной хотите встречаться, спрашиваю, потому что я «Школу» сняла? Нет, говорят, потому что вы человек интересный. А что, вы до этого не знали, что я человек интересный?! Я вам до этого кричала: «Здрасьте!», а вы со мной не здоровались... Где мой дяденька-охранник? Пожалуйста, дяденька, закройте дверь! Так хо-о-о-олодно. Я умира-а-а-а-аю... А может, я просто устала. Я ни о чем говорить не хочу, кроме как о моей кровати, моей подушечке и одеяльце моем. И чтобы Моня, собака моя, рядом спала. Я не могу сейчас адекватно воспринимать людей, понимаете? Нет, никто этого не понимает. Я фотографируюсь до пяти утра, готова и дальше – я со своего рабочего места не ухожу, пока работа не закончена. А мне говорят: давайте заканчивать, нам в семь утра вставать.

У вас же дочь, кажется, совсем маленькая.

Ей почти два года. Утром видимся и вечером иногда. Надо смотреть правде в глаза: или работа, или личная жизнь. Мы с ней общаемся, дружим. Но все это техническое обслуживание ребенка – мама с папой это лучше сделают... Я поместила недавно в сети фотографию Октавии с пирсингом. И снова началось! Какая она уродка, писали: вот дочери уши проколола. А Октавия считает, что пирсинг – это красиво. Ей и мои татуировки нравятся. Она их рассматривает.

Как-как? Октавия?

Это из-за бабушки – она Древним Римом увлекалась и «Спартаком» Рафаэлло Джованьоли (Валерия – подруга Спартака в романе, Октавия – сестра первого римского императора, одна из самых заметных фигур в римской истории. – Прим. ред.). Настроение поднимает, Древний Рим.

Канны, наверное, тоже.

Я бы вообще всех на перевоспитание в Канны отправляла. Сама церемония длится двадцать минут. Шон Пенн вышел, объявил награды – и все. Это было божественно. А у нас два сарая поставят на Московском фестивале, и вот они друг напротив друга стоят. Этот «вип», а этот «не вип». В Каннах – люди, которые любят и смотрят кино, понимают его, знают, поздравляют тебя. И очень приятно, когда к тебе относятся как к коллеге, а не как к конкуренту. У нас же критики смотрят кино, чтобы злиться и друг друга оскорблять. У нас не любят кино.

В школе, в которой вы сериал снимаете, к вам, я знаю, совсем другое отношение.

Школьники подарки дарят, автографы берут. Сериал? Круто, говорят. А младшие классы думают, что мы там учимся, в их школе, что это настоящий класс. Подходят к актерам и спрашивают: а зачем ты это вчера сделал? Ко мне подходят родители и просят: снимите моего ребенка.

И на съемочной площадке у вас все по-другому. Пока вы в кресле спали между сценами, актеры-дети, я видела, на цыпочках ходили и шепотом разговаривали. Очень трогательно.

Они переживают. Валя Лукащук (в «Школе» девочка-эмо Аня Носова. – Прим. ред.) всегда раньше плакала, когда я плакала. Любое мое переживание принимала за свое. А мои уволенные сотрудники мне пекут пирожки без яиц, зная, что я вегетарианка. Уволили их, а они пекут.

У вас дети снимают детей. Не видела у вас на площадке никого старше двадцати с лишним лет. Обычно, скажем, второй режиссер – это такая бой-баба с рацией, а у вас – небесное создание на тонких ножках. И в фильмах у вас в основном дети. Вам проще с детьми, чем со взрослыми?

Второй режиссер – это моя лучшая подруга, которая работала менеджером и получала, между прочим, сто двадцать тысяч рублей в месяц. Недавно она решила поменять свою жизнь. Я говорю: так приходи ко мне. Со взрослыми сложнее: у них длинный путь и этот театр за плечами с «донести до пятого ряда». Ко мне на кастинг приходили актеры известные из сериалов. Сразу видно, что это, ой, это надо прям очень долго мучиться. А я немножко люблю помучиться. Но это еще не значит, кстати, что дети – хорошие актеры. Просто они свежие. И их надо брать, пока они свежие. Только я больше не буду про школьников снимать. Надоело! Я, наоборот, смотрю на группу: а где взрослые вообще? Я их из вида потеряла. А мне сейчас очень надо с кем-то из взрослых поговорить. Мне собеседники нужны.

А что вам Константин Эрнст, глава Первого канала, скажем, говорит?

Нормально все, говорит. Только градус не повышайте.

А ваш продюсер Игорь Толстунов?

Ну что Толстунов? Что я просто устала и надо отдохнуть. И что надо по-другому уже относиться.

А вы?

А я никогда не изменюсь. Я такая же всегда буду. (Наклонившись близко к диктофону) Душа моя, ты – таль и опаль, / Двор проходной для боли каждой...

Вы меня совсем запутали. То вы сами как школьница разговариваете. То как Лариса Огудалова из «Жестокого романса». А то как шестидесятник какой-нибудь. Это же стихи Леонида Губанова?

Я все время книжки своим актерам в реквизит подкладываю. Моих друзей. Алину Витухновскую (известная в девяностых поэтесса. – Прим. ред.), например. А звук для сна – недавно мы это снимали – делал Герман Виноградов, еще один герой девяностых. Вам интересно, почему я дружу с героями восьмидесятых и девяностых?

Насколько я знаю, вы выросли среди них. Я же правильно понимаю, что ваш отец – Игорь Дудинский, один из известнейших деятелей советского андеграунда, писатель, журналист, друживший со всеми подпольными художниками, с Мамлеевым, Лимоновым, Сорокиным?

Это мой биологический отец. Но вообще-то я не хочу про это... Я про то, что эти люди, о которых я говорю, жопу не лизали бы ради того, чтобы их ебало по Первому каналу показали. Они вообще вне социума. Они не стадо. Алина только и говорит, что всех надо взорвать. Она хочет, чтобы на мир, блин, упала огромная бомба. Вот тогда ей и будет хорошо. Алина возвышается в своей священной злобе над скоплением мудил.

А вы?

Не знаю. Мне все равно. Я хочу вернуться к своим. Понимаете, я полгода не вижу своих. Я не общаюсь, не пью с ними, не читаю стихи, не читаю книги. Я бы сейчас «Что делать?» почитала. Мне соседи недавно подложили «Кто виноват?» – они мне всегда что-нибудь интересненькое подкладывают. Мне надо одной быть, а я не могу. Я одна сейчас во сне. Мне так там хорошо. Я могу сейчас только на сны рассчитывать.

Кто еще ваши друзья, кто на вашей стороне?

Бывает, что после серии мне звонит, например, Александр Наумович Митта и говорит, что сегодня была великолепная серия. Герман-младший звонит. Многие поздравляют с кино, многие – со скандалом.

Очень, кажется, распространенная ситуация. Есть друзья, которые тебя поддерживают, которым нравится, что ты делаешь. И все. Дальше – такой вакуум. Поэтому, наверное, очень трудно понять, где ты как профессионал находишься, кто ты, что ты.

Эта пустота – лучшая подруга. В полной гармонии ничего невозможно сделать. Режиссером от хорошей жизни не становишься.

Получается, что ваши враги, члены правящей партии, священники, модный писатель – они на вас работают?

Это они на Эрнста работают. На меня работают люди, которые меня предают. Не суть важно. Главное: это все не от хорошей жизни.

Западные режиссеры, наоборот, говорят, что важно расширять свою среду, не замыкаться. Вы же сами сказали, как хорошо было в Каннах среди единомышленников.

У них есть хорошая школа. А у нас, кроме нашей души безумной, ничего нет. И это нас питает – нашу литературу, любовь, ненависть. И тут надо выбирать: или полная гармония, или конфликт. А конфликт – это уже драматургия.

Вы уже когда-нибудь оказывались в роли врага? К вам в вашей школе в Строгино, скажем, как относились?

Слушайте, походила я немного в общеобразовательную школу. Я там один раз учительницу английского спросила, как будет «летучая мышь» по-английски. Она мне сказала: flying mouse. А учительница литературы, когда я на внеклассное чтение принесла Уильяма Берроуза, – она вообще первый раз такое видела. Как меня в школе называли? Урод. Чмо. А я алкашам во дворе рассказывала, как Пушкин перед смертью моченой морошки попросил. Когда ее принесли, он сказал: позовите жену, пусть она меня покормит. Погладил ее по голове и сказал: ну, ну, ничего, слава богу, все хорошо. Я дома училась, ко мне приходили всякие профессора из МГУ. Еще в лицее училась.

Не страшно и сегодня остаться в одиночестве? Кажется, именно этого сегодня все больше всего и боятся.

Я тут встречалась со своим другом, с которым тусовалась лет так в восемнадцать, и его девушкой. У него через фразу «она успешно вышла замуж, у нее все хорошо», «у него очень благополучная работа». Они весь вечер мне доказывали, как они круто живут. А на самом деле они боятся остаться одни – поэтому как можно быстрее женятся на знакомых из соседнего подъезда и живут в своей закрытой среде в Строгино или Бибирево. Спальные районы сегодня же – как закрытые города. В совке говорили: вот останешься один, и никто стакан воды тебе не подаст. При совке все копили на черный день, а до революции копили на праздник.

А если более широко взглянуть на вещи? Вас трудно назвать в прямом смысле диссидентом, но все же...

Вы не паникуйте. Все начинают паниковать на стыке эпох и поколений. На самом деле нет сегодня никаких оппозиционеров. И диссидентов нет. Какая может быть оппозиция, когда нет позиции?

Тем не менее, я правильно понимаю, что вы примерно так рассуждаете: вот есть я, мы, то есть нормальные люди, меньшинство, и мы вынуждены каждый день держать оборону, потому что вокруг напирающая страшная толпа, чужие.

Опять эти псевдоинтеллигентские разговоры пошли! Ах-ах, люди делятся на людей Парижа и людей Лондона. Бла-бла-бла. А я люблю Москву. Я отсюда вообще никуда не могу уехать. Я прям ваще без Москвы не могу. Я приехала в Париж – там девушка в три ночи должна одна бежать в хреново-куку­е­во, за свои деньги покупать сигареты. Это жесть. А у нас в Москве хорошо. Да вы вообще понимаете, что это всего лишь роль?

А на самом деле?

А на самом деле ситуация такая. Я сижу в своем режиссерском кресле в абсолютно бесконфликтном состоянии. И снимаю кино. Меня никто не запрещает. И при этом я знаю, что в те времена, когда снимал Тарковский, я бы кино снимать не смогла. Нет, смогла бы, но мне его в этом, блин, Госкино перехуячили бы и перемонтировали. А сейчас могу. Мне моя страна дает возможность работать. Люди вокруг меня ходят, которых я могу снимать. Пленки – во! И показывают это по Первому каналу. На что мне жаловаться? Больше того, я вам страшную вещь скажу: я голосовала за Путина, представляете? Меня сейчас все загнобят, блин. А за кого еще голосовать? А что? Конкретный правитель, которого мы заслуживаем. Я не пропагандирую его, я говорю, что мы его заслужили. Просто это очень модно – кого-то гнобить. Михалкова, например, модно обсирать. Понимаете? Я одета. У меня семья не голодает. Пенсии маленькие, но, думаю, что-то сделают с этим. Вообще, очень богатый город Москва. Очень много богатых людей. Эти люди могли бы помогать пенсионерам, денег дать, не знаю. Но многие и так занимаются благотворительностью – и заметьте: при этом президенте. А те, которые пишут книжки, пародию на совок, – им не нравится эта страна. Так, может, вы уедете?

А говорили, что ничего не знаете, что вокруг вас происходит.

Я знаю, что есть «Единая Россия» и есть люди, которые считают, что все продается кровавому режиму. Я знаю, что Ходорковский сидит в тюрьме. И что красивые люди не должны сидеть в тюрьме. Это вообще был мужчина моей мечты. Он супер, самоотверженный, божественный. Я на его грант училась в киношколе «Интерньюс». Я ему письмо отправила, и он ответил. И как я могу одновременно, спрашивается, голосовать за Путина и так говорить о Ходорковском? Да так! Я и того и того понимаю. И тот и другой поступили ровно так, как они могли поступить.

И одновременно восхищаетесь причисляющим себя к оппозиции Лимоновым – даже мечтаете фильм снять по его роману «Это я – Эдичка». Или это совсем не связано с его политической деятель­ностью?

Лимонов? Если это политика, то я тоже так могу дома политикой заниматься. Я была у него. Там куча детей бегает. Я спрашивала у членов его партии, кто они. Я, говорит, грузчиком работаю. Какая же это политика – собирать и науськивать молодых, чтобы они яйцами в кого-то кидались? Я спросила Лимонова: Эдуард Вениаминович, а при другом строе вы чем бы занимались? Тем же самым, говорит. Ему чего ни предложишь – он всегда будет против. У него диссидентство в крови. Он этим живет. Но когда ты сидишь в своем Харькове и стихи друзьям запрещенные читаешь с бутылкой водки – это одно. А сейчас кто стихи запрещает? Лимонов как раньше ел свою колбасу за три рубля – так и сейчас ест. Просто он статус диссидента потерял. Лимонов же семьдесят шестого года, когда он «Эдичку» написал, – это бог, великий русский писатель. Но если бы я действительно знала все перипетии, политические коллизии и все остальное – я бы снимала абсолютно другое кино. Вы представляете, какое бы я кино снимала, если бы реально вникла в то, что происходит в стране? А вообще я вам скажу: какой народ – такой и сериал на Первом канале. У нас коллективное бессознательное – это передачи «Час суда», «Давай поженимся» и сериал «Школа». Такая сорокиновщина в головах... Ой, слушайте, да надоело мне это все... Сейчас поеду – в машине тоже посплю. А там в машине моя рубашка Armani лежит. Купила сегодня. Я прям тащусь. Я завтра же до часу сплю! Ура! (охраннику) Я завтра до часу сплю, дяденька! С